(«Двое в степи». Режиссер Анатолий Эфрос. По одноименной повести Эммануила Казакевича. «Мосфильм». 1962.
Это короткий, 76 минут, фильм по короткой повести, но если взяться пересказывать и обсуждать, то может выйти, в масштабах рецензии, длиннее того и другой, потому что многое выражено у писателя и режиссера между строк и между кадров. Но постараюсь и я сжато. Впрочем, как получится.
1942 год, июль. Двадцатилетний Сергей Огарков (Валерий Бабятинский) служит начхимом полка. Чем заниматься начхиму, когда уже ясно, что Гитлер химического оружия не применит? Когда командиру полка пришел приказ выделить какого-нибудь лейтенантика, чтобы служил офицером связи при штабе армии, неудивительно, что выбор его пал на начхима. (Вот один пример того, как мне поневоле приходится говорить больше, чем Эфрос и Казакевич (далее - Э/К): у них не объясняется, почему командир полка послал именно Огаркова, это должно быть и так ясно).
Прибыв в штаб армии, Огарков попадает в атмосферу если не паники, то большой запарки и спешки. Немцы стремительно наступают, надо дать нескольким дивизиям приказ к отступлению, ведь ясно – позиций своих они не удержат. Радиосвязи с дивизиями нет (опять объясняю за Э/К!), в дивизии направляются с пакетами офицеры связи. Огаркову поручено передать пакет в «хозяйство Митрофанова». Ночь, степь. Огарков скачет на белом коне по совершенно незнакомой местности, впереди взрывы и сполохи, мимо него, то есть в противоположную сторону, несутся грузовики, бегут солдаты. «Не знаете, где тут хозяйство Митрофанова?» В ответ ему только руками досадливо машут, какое там хозяйство, тут как бы голову сберечь. Наконец один солдатик прокричал, что это «хозяйство» несколько часов назад (без всяких приказов – С.Б.) отступило за Дон, ищи, парень, свищи. Но Огарков офицер добросовестный, он все-таки направляется в ту сторону, куда указал солдатик, т.е. туда, где, если верить солдатику этому, никакого Митрофанова уже в помине нет. Но не суждено Огаркову доскакать туда сам не знает куда, потому что от близкого взрыва конь его пугается, всадник "не справляется с управлением" (ведь Огарков не только новоиспеченный офицер связи, но и новоиспеченный кавалерист), выпускает из рук поводья, белый конь уносится в черную ночь. Теперь Огарков продолжает свой безнадежный путь пехом. С рассветом ему, однако, становится окончательно ясно, что искать некого.
Не буду рассказывать, как Огарков возвратился в штаб армии. Существенно то, что штабные командиры, услышав, что он не выполнил приказа, совершенно поражены. Это очень тонкое место фильма, Эфрос, гениальный режиссер, замечательно все сделал. На самом-то деле, начальство поражено не самим невыполнением приказа, а тем, КАК Огарков сообщает о нем. Его доклад перебивается донесениями каких-то других офицеров (возможно, среди них даже есть другие связники), смысл их донесений понять трудно, но ясно, что каждый из них тоже чего-то там недовыполнил и недоузнал. Мир Эфроса – это мир интеллигентных людей (недаром из всей военной прозы он выбрал повесть Казакевича, очень интеллигентного человека). Штабное начальство – тоже люди интеллигентные, жуковской беспощадности в них органически нет, и к тому же они не могут не учитывать сложности исполнения любых приказов в царящем вокруг хаосе отступления. Но другие офицеры докладывают четко по-военному: то-то выяснил, то-то не выяснил, достичь пункта А удалось, но достичь пункта Б не удалось ввиду того-то и того то, тык-тык пальцем в карту: вот и вот. Что ж, все понятно и почти нормально. Огарков же лепечет, как ребенок, просто детский сад какой-то: «Сначала я сбился с пути и растерялся… А потом, потом я боялся идти дальше, потому что фашисты могли захватить секретный пакет». Да что значит «сбился, растерялся», как может сбиваться и теряться офицер Красной Армии? Что за слово такое, «боялся», как может офицер Красной Армии бояться каких-то фашистов? И даже само слово «фашисты» смешное какое-то, надо говорить «противник». Но что поделать, если противник мыслится Огаркову прежде всего как фашист? Двадцатилетний начхим докладывает наихудшим для своей будущей участи образом, потому что он еще совсем сырой, необстрелянный, штатский: фашисты еще не стали для него обыденной, пусть и ненавистной, реальностью; сын интеллигентных родителей и чистый-пушистый советский комсомолец, он еще не научился ну хоть немного заливать, или, скажем так, отливать описание своих очень простых и естественных человеческих действий в оболочки военных формул, которые иногда могут послужить крайне полезными для жизни эвфемизмами.
У Э/К все это также не объясняется. А я вот объяснил. Но все-таки я еще не объяснил, не ухватил самого главного. Дело даже не в том, что «бояться» или «растеряться» - неуставные слова, это бы еще полбеды. Хуже всего то, что слова эти описывают чувства, причем те чувства, которые свойственны, которые сейчас испытывают и те, кому Огарков докладывает. Ведь я уже сказал, что все персонажи Э/К – люди интеллигентные; а интеллигентные люди – всегда немного невротики; а невротик – это человек, который не умеет подавлять нежелательных чувств. Страх испытывают все, но невротик не способен скрыть от самого себя, что испытывает его. Узнав в Огаркове себя, эти хорошие (на беду ему!) люди стремятся во что бы то ни стало спрятаться от своего человеческого страха, и для этого надо в первую очередь куда-то подальше спрятать этого глупого, слишком человеческого лейтенантика. Конечно, я описываю психологическую подоплеку их действий, в фильме же чисто конкретно происходит то, что на наших глазах снежный ком стремительно превращается в снеговую лавину: первый начальник настроен всего лишь крепко рассердиться на Огаркова, наорать на него и тем самым как бы подальше от себя оттолкнуть, следующий вовлеченный в это разбирательство начальник, нисколько не более жестокий, чем первый, вынужден оттолкнуть его еще дальше и так далее - и в результате Огарков, к некоторому удивлению и даже досаде этих незлых, некровожадных людей, вытолкнут их же руками туда, откуда уже нет возврата - пред страшный стол военного трибунала (который, не думайте, что стоит грозно четырьмя ножками где-то там в Москве – нет, он в соседней комнате: сталинский штаб армии может обойтись без радиосвязи, но без военного трибунала он обойтись не может). Член трибунала, допрашивающий Огаркова, впрочем, тоже не монстр, это пожилой, немного печальный, уставший от своего сурового дела человек.
- Вы понимали смысл данного вам приказа, лейтенант?
- Понимал.
- Вы осознавали его важность?
- Да. (Надо отвечать «так точно», дуралей!)
- Вы понимаете, какие последствия возымело то, что вы не выполнили приказа? В результате дивизия Митрофанова не отступила и, вероятно, ее больше, гм, нет, вы это понимаете сейчас?
- Понимаю.
- Вы комсомолец?
- Да.
Вот какой глупый этот Огарков! Надо было ему отвечать: «не понимал, не осознавал, не осознаю, не комсомолец» - член трибунала, конечно, счел бы это смягчающими обстоятельствами, и соответственно мягче был бы приговор. А раз так, то нет. Раз так, не может быть Огаркову прощения и снисхождения, приговор ему - расстрел.
Дальше мне уже легче будет рассказывать, ибо психология на этом кончилась, и я буду теперь шагать в ногу с Э/К, не отклоняясь никуда вбок и вглубь.
Огаркова сажают в сарай, к нему приставляют сурового, молчаливого и педантично исполнительного охранника – пожилого солдата Джурабаева (Асу Нурекенов): так в фильме появляется второй основной персонаж. Расстрелять Огаркова сразу нельзя – необходимо еще утверждение Военного Совета, - а пока что в сарай является машинистка из штаба, она вручает Огаркову расстрельный приговор, Огарков должен вот тут внизу расписаться. Он расписывается, секретарша забирает первый экземпляр, копию оставляет приговоренному. (Вот какой глупый этот Огарков! Надо было не расписываться, и тогда бы ничего ему не сделали!)
Джурабаев сторожит Огаркова, а штаб армии тем временем вынужден «отступить на заранее подготовленные позиции», т.е. драпануть. Джурабаев принимает решение вести Огаркова туда, где теперь штаб… а где он? В общем, надо держать курс куда-то на восток. Двое идут и идут по степи, Огарков впереди, Джурабаев с винтовкой за плечом позади. Огаркову в чем-то лучше: он может прилечь вздремнуть, а Джурабаев не может, обязан не спускать с арестованного глаз. По пути им встречаются бегущие на восток отдельные солдаты, группы солдат, осколки рот или полков. Осколки бегут, по пути обороняясь, а иногда даже контратакуя. Когда Джурабаева наконец сморил сон, Огарков принял участие в разведывательной операции. Языка он, правда, не взял, но задание выполнил успешно, командир осколочного подразделения вынес ему благодарность. После этого Огарков возвратился к своему охраннику. С этого момента Джурабаев понимает, что Огарков бежать не намерен. (Джурабаев еще больше бы успокоился, если бы узнал, что в следующей боевой вылазке Огарков наткнулся на другую бегущую-обороняющуюся-атакующую часть; он легко мог бы остаться в ней, и поминай как звали; но, честно помня о своем долге быть справедливо расстрелянным, он и тут возвратился «под арест»). Джурабаев начинает уважать Огаркова, а к концу фильма в его отношении к подконвойному, ставшему постепенно как бы подопечным, начинает проявляться что-то отцовское (Э. показывает это тактично и без сентиментальности). Так, переходя из одного осколочного подразделения в другое, двое идут и идут. Путь их вихляет в зависимости от боевой обстановки, но все-таки стражник держит вектор в сторону штаба армии. Вот они уже почти добрались до него, и тут Джурабаев погибает под бомбежкой. Огарков сам приходит в штаб и кладет на стол копию своего расстрельного приговора. И военный трибунал, который, как всегда, на месте, смотрит на него умиленно и ласково, потому что, оказывается, «хозяйство Митрофанова» не было уничтожено немцами и, выходит, Огарков ни в чем не виноват. Happy end.
И тут я, которому, как читатель должен был почувствовать, этот фильм от начала и почти до конца нравился, должен развернуться на 180 градусов и сказать: чепуха. Мы следили за Огарковым весь фильм и убедились, что это очень хороший, чистый человек и патриот. Как может мое отношение к нему зависеть от того, разгромлено или не разгромлено «хозяйство Митрофанова»? Ведь я не член военного трибунала, а кинозритель. Неужели, если бы митрофановцы были таки разгромлены и Огаркова расстреляли, мне следовало отнестись к этому с горячим одобрением?
Странный довольно фильм. Сюжетно он напоминает драму Клейста «Принц Гомбургский», об экранизации которой я недавно писал. Этого принца тоже приговорили к казни за то, что он не исполнил приказа. Правда, в результате неисполнения приказа принцем Пруссия, его страна, выиграла решающее сражение, а в результате неисполнения приказа Огарковым погибла (т.е. якобы погибла) советская дивизия. Но дело не в победе или поражении, а в том, что оба героя согласны со своими смертными приговорами.
Но дальше начинаются различия. Ни курфюрст Пруссии, ни соратники принца Гомбургского не сомневаются, что он благородный человек, но все же и курфюрст, и сам принц считают, что он заслуживает смерти, ибо «ordnung», порядок, выше прагматической пользы и выше героизма. Смерть принца была бы высокой и трагичной. Что же касается Огаркова, то не только трибунал, но и все окружающие считают его преступником, а смерть его была бы позорной.
«Неудачной оказалась <…> повесть Э. Казакевича «Двое в степи» (1948). Длительные скитания лейтенанта, совершившего тяжелое воинское преступление и приговоренного к расстрелу, были мотивированы тем, что исполнению приговора помешало наступление фашистов. Показывая в этих скитаниях мысли и чувства своего героя, автор вызывал к нему сочувствие читателя. В результате трусость, приведшая к гибели целой дивизии, представала не как тяжкое и непростительное преступление, а как один из моментов психологического развития героя». Этот пассаж, напоминающий приговор военного трибунала, процитирован мною из книги Ковалева и др. «Очерк истории русской советской литературы» (1955). Пассаж даже беспощадней окончательного решения трибунала, ибо в нем нагло утверждается, что дивизия погибла; будь Ковалев и др. членами трибунала, Огаркову бы не выжить.
Повесть Казакевича, в сущности, была раскритикована за «абстрактный гуманизм». Сталинские и постсталинские критики-людоеды верно чуяли, что еврей Казакевич недотягивает по части оголтелости до каких-нибудь Бубеннова или Бабаевского: недостаточно угодливо бубнит, не слишком свирепо ест баб, а также предателей и антисоветчиков других разновидностей. Гнилое сочувствие Казакевича к Огаркову отмечено Ковалевым и др (ужками) верно, тут не поспоришь. Но так ли уж впрямь возмутительно гуманен Казакевич? Посочувствовал бы он своему герою, если бы «хозяйство Митрофанова» действительно погибло? Кто знает, может, и нет. Вот посмотрите, какой эпиграф предпослал Казакевич своей повести: «Это – история преступления и искупления его. Она может послужить предупреждением молодым людям в разных испытаниях, не обязательно военных – всяких». Но позвольте! В чем состояло тяжкое, заслужившее лишения жизни преступление Огаркова? Из того, как сам же Казакевич все описал, мы могли сделать вывод, что он ни в чем не был виноват, разве что только в том, что, не будучи птицей, не смог во тьме сориентироваться в однообразной, как вязь капронового чулка, степи. И чем он искупил свое преступление, если оно, положим, и было? Тем, что на пути к расстрельной пуле продолжал быть хорошим солдатом? Так он и раньше им был. Что покорно явился под положенную ему пулю? Но если бы дивизия погибла, ни ратные подвиги Огаркова , ни его покорное возвращение в клетку не заставили бы трибунальцев отменить приговор. Скорее они решили бы: вот, пришел, значит, сам сознает, что виновен! В сухом, как говорится, остатке, преступление Огаркова не в том, что он оказался плохим солдатом, а в том, что не умел скрывать человеческих чувств, не был таким каменным, как Джурабаев, о котором его командир говорит: "Были бы все такие, как Джурабаев, мы бы не драпали". Но мы победили не только благодаря будде-Джурабаеву: в победу внесли также вклад - можно ли подсчитать, больший или меньший? - интеллигентый русский человек Огарков и интеллигентный еврей Казакевич. Так неужели интеллигентный "шестидесятник" Эфрос взялся вдруг доказывать, что джурабаевы должны служить примером для огарковых? Еще один шаг - и он мог бы доказывать "необходимость самовластья и прелести кнута".
Говоря же более широко, логика, по которой человека следует считать героем или преступником не в зависимости от того, какая у него душа, а судя по объективным последствиям его поступков, - это логика фаталистической древнегреческой трагедии или классицистских пьес типа «Принца Гомбургского». Но времена изменились, и в «наши дни» такая логика уже не может питать художественное произведение - мир все-таки достаточно далеко продвинулся по пути от этатизма к гуманизму; сегодня она может быть разве что инструментом юрисдикции, да и то юрисдикции государства тоталитарного, скорее, типа. Нет, нам решительно не следует упускать из виду, что Казакевич написал свою повесть в 1948 году, и при всей «мягкости» и «человечности» этого писателя, мышление его оставалось тоталитарным. Жестокий век, жестокие сердца. Страшно. По мне, так добрый и умный человек, принявший сердцем тоталитаризм, чем-то пострашней, чем глупый и злой.
Возможно, я изложил все предыдущее путано, и читатель давно уже уснул. (Но надо сказать, что и проблемы, обсуждаемые здесь, достаточно «путаные»).
Так или иначе, почему добрый, гуманный Казакевич написал в глухом 48-м году такую вещь, как «Двое в степи» - это вполне умопостижимо. Сложнее понять, зачем Эфрос в 1962 году эту вещь экранизировал. Чем так очаровала его, «шестидесятника», художника несомненно либеральной ориентации, история о покорном приятии человеком жестокого и несправедливого приговора? Личность такой духовной складки, как Эфрос, уж скорей могла бы счесть повесть Казакевича перепевом на тоталитарный лад той сказки Салтыкова-Шедрина, в которой пескарь покорно ждет, пока щука его съест, да в том точно месте, где она назначила. Солженицын пошел настолько далеко, что даже власовцев не считал заслужившими кары; Казакевич, как ни крути, считает преступником своего ни в чем, в сущности, не повинного героя-полуребенка). Так зачем же Эфрос взялся за экранизацию «Двоих в степи»? Не знаю. Трудно сказать. Возможно такое объяснение. 60-й год, разгар «оттепели». Сталин уже плох, Ленин еще хорош, вся советская интеллигенция еще такая советская-пресоветская. Эфросу захотелось лирически высказаться о лейтенантах военной поры, по костям которых Россия дошла до Берлина, о их стойкости и чистоте, их патриотизме. Но он не захотел выбрать для такого высказывания какую-нибудь повесть Бондарева или Быкова – как эти авторы, так и их персонажи не совпадали с Эфросом «по группе крови», они были недостаточно интеллигентны для него. И вот, неожиданно и странно, он остановился на давней повести Казакевича - привлеченный ее обаятельной интонацией и не обращая внимания на ее необаятельную интенцию. Повесть в духе железного Фадеева Эфрос опрометчиво попытался превратить в повесть в духе лиричного Окуджавы. (Представим: это Окуджава был на месте Огаркова, это он, сквозь огонь да степной бурьян, принес слепому трибуналу приказ о собственном расстреле. Мы не услышали ни одной его песни, но советский патриотизм по-фадеевски восторжествовал, ура).
Резюме: Эфрос сотворил некоего кентавра - очень талантливый, пронзительный по интонации, но не по-хорошему противоречивый, какой-то мутный в своем итоге фильм. Картина прошла незамеченной, что объяснимо и по-своему справедливо: она не могла понравиться ни советским людоедам, ни советским гуманистам.
Сегодня мне захотелось вспомнить о ней. 9 мая – День Победы и поминовения героев. 10 мая можно было бы сделать Днем поминовения - не героев, нет, а тех, кому повезло меньше, чем Огаркову, к кому трибуналы не смилостивились, чьи свирепые расстрельные приговоры не были отменены.
Приложение 1. Мемуар И. Юзовского об Эйзенштейне, точнее, воспоминание С.Б. об этом мемуаре.
Иосиф Ильич Юзовский (1902-1964) - известный театральный критик. Он дружил с Сергеем Эйзенштейном и воображал, что понимает его, как никто, а Эйзенштейн выделяет его среди других как единственного понимающего. Эйзенштейн говорил Юзовскому, что снял бы его в роли ксендза. Видимо, он видел его ксендзом ввиду иезуитского ума Юзовского, которым тот был очень умен. Вокруг Эйзенштейна было много разнообразно умных людей, воображавших, что, мол, только я понимаю великого Эйзена! Тот им не мешал так думать, хотя, на самом деле, понять его не мог никто, в том числе и он сам, превосходивший умом даже самого себя. (Поэтому он был человек насквозь иронический: ирония - способ ума возвышаться над любыми собственными достижениями). И вот Юзовский в своем мемуаре очень умно и проницательно пишет об Эйзенштейне. А главный момент этого мемуара - как Юзовский посмотрел 2-ю серию "Ивана Грозного" и был потрясен. И больше всего он был потрясен, во-первых, пляской опричников, а во-вторых, эпизодом допроса двух бояр, политических оппозиционеров, врагов Грозного отца и сына Колычевых. Юзовский с восторгом и ужасом на целой странице описывает, как Эйзенштейн снял шеи этих бояр. С одной стороны, это человеческие шеи, и нам, конечно, немного жалко и жутко, что через какое-то считанное время по ним ударит секира. Но с другой стороны, это бычьи, воловьи шеи; мы понимаем, что обладатели таких шей - существа в буквальном смысле жестоковыйные - ни за что не уступят прогрессивному царю, не сойдут с дороги, по которой тот хочет повести Россию вперед в будущее: чтобы это будущее состоялось, надо головы на этих шеях отрубить! Дальше Юзовский описывает, как посетил отходившего после инфаркта Эйзенштейна в Кремлевке и как дал ему понять, что все понял про шеи, и как Эйзенштейн дал понять, как он ему благодарен за его понимание.
С другой стороны, я читал мемуар об Эйзенштейне, написанный Михаилом Ильичом Роммом. Ромм тоже описывает свое впечатление от 2-й серии "Ивана Грозного" и останавливается на боярских шеях. И его впечатление точно такое, как у Юзовского, - но с точностью до наоборот! Да, люди с такими шеями - это волы, стоящие на пути прогресса, но - они же люди, они живые. Прогресс прогрессом, но как ужасен Грозный, как ужасен Сталин, как ужасна Россия, где человеческая жизнь не стоит ни гроша, где прогресс всегда шагает по костям!
Ромм, кажется, не рассказал Эйзенштейну о своем впечатлении, но если бы он это сделал, я думаю, тот и его поблагодарил бы за глубокое понимание. Точно так же, как Эйзенштейн своим умом превосходил все умы, так и его фильмы охватывали и превосходили все мыслимые их интерпретации. В этом есть нечто нечеловеческое и ужасное. Однако я пишу не о нечеловеке Эйзенштейне, а о двух людях. Интерпретация Михаила Ильича более людская, чем интерпретация Иосифа Ильича, во-первых, потому, что второй Ильич писал в 57-м, когда оттепель еще не набрала полных оборотов, а первый Ильич - в начале 60-х: разрыв всего в несколько лет, но разница большая. Но главное не это. Ромм, хоть он и вложил порядочный вклад в тоталитарное кино, все же был органически более человечен, чем Юзовский, который, да, был очень умен, но все-таки это был ксендз, сталинский ксендз. Юзовский пострадал от И.В. (Иосифа Виссарионовича, а не Ивана Васильевича) куда больше, чем Ромм. Кампания против безродных космополитов началась 28 января 1948 года со статьи "Об одной антипатриотической группе театральных критиков", в которой Юзовский, несмотря на букву, с которой начинается его фамилия, фигурировал под номером один. Для него были закрыты все входы и выходы, его почти десять лет не печатали, хорошо вообще, что ему не "отрубили голову", - но вот после ХХ съезда вето на его писания снято... и он тут же с неким восторгом пишет о том, что прогресса без рубки голов не бывает! Юзовский наплакал из-за Сталина целый тазик горючих слез - но слезы эти не смогли выжечь из его мозга тоталитаризм, въевшийся в них, как татуировка; по существу, этот многомудрый иудей остался таким же быком, как Колычевы. Так я о чем? Я о том, что "Двое в степи", год создания 1948, это тоже сочинение умного (и к тому же, в отличие от Юзовского, доброго) еврея во хвалу державной секиры.
Юзовский - вот:
Приложение 2: Статья "Идет урок", посвященная повести
Казакевича "Двое в степи"
Анатолий Эфрос (1925-1997)
Эммануил Казакевич (1913-1962)
Смотреть фильм онлайн:
Автор С. Бакис
Уважаемые посетители сайта!
Чтобы оставить комментарий (вместо того, чтобы тщетно пытаться это сделать немедленно по прочтении текста: тщетно, потому что, пока вы читаете, проклятый «антироботный» код успевает устареть), надо закрыть страницу с текстом, т.е. выйти на главную страницу, а затем опять вернуться на страницу с текстом (или нажать F5).
Тогда комментарий поставится! Надеюсь, что после этого разъяснения у меня, автора, наконец-то установится с вами, читателями, обратная связь – писать без нее мне тоскливо.
С.Бакис
|
