Действие фильма происходит в Балаклаве, чудном австралийском городке. Наши дни, пятница. Накупив всякой снеди для шабеса, Улла Липпман (Джулия Блейк), седая еврейка с благородным лицом,  подходит к своему дому. Тут ее хватает сзади страшный бородатый человек. Это арабский террорист Садик (Фирасс Дирани), молодой парень, который только что взорвал синагогу. (Улла об этом еще не знает, как и зрители, но я, посмотревший фильм до конца, знаю, и буду пересказывать его как бы с позиции моего полного знания). Садик затягивает Уллу в ее квартиру. Он видит по разным признакам, что попал  в дом еврейки. Кругом одни евреи! Связывает Улле руки, завязывает рот. Но когда звонят по телефону, дает ей говорить, держа нож у горла: если она не будет отвечать, ее знакомые могут заподозрить что-то неладное. В ходе разговора с дочерью Улла узнает, что был теракт, много жертв. Улла и Садик пробудут вместе почти весь фильм, запертые в четырех стенах. Делать Садику нечего, он начинает читать старой жидовке лекцию о том, какие евреи сволочи, хуже фашистов, захватили Палестину и т.д. «Душить вас всех надо! Аллах акбар!» Его глаза сверкают, он ужасен. Но Улла его не очень боится, она пережила Холокост, смерть ей не страшна. Она объясняет ему, что евреи в синагоге, которую он взорвал, не виноваты в захвате Палестины. Он ей что-то фанатичное в ответ. Слово за слово, между ними проклевываются какие-то завязи человеческих отношений. Садик засыпает.  Улла берет телефонную трубку, чтобы позвонить в полицию, но вспоминает,  что в шабес нельзя звонить. Кроме того, она и не хочет звонить: ей…  жалко этого парня, который чем-то  похож на ее сына, погибшего  в одной из войн Израиля против арабов. Садик просыпается, они опять спорят. Садик: «Зачем евреи пришли в Палестину? Зачем они убили моих родственников?» Улла говорит: «После Холокоста нам нужен был свой дом. Нам некуда было деться, кроме Палестины». Второй вопрос Садика она оставляет без ответа, потому что ответить ей нечего: ведь она внутренне согласна с тем, что убивать никого нельзя. Тут возник вопрос уже у меня: а как евреи могли обосноваться в Палестине без того, чтобы уничтожить некоторых родственников Садика? Но Улла таким вопросом не задается. Чтобы Садик понял, что не только арабская кровь невинно проливалась, она спрашивает его: «Знаешь ты, сколько евреев погибло от нацистов?» Названная Уллой цифра впечатляет Садика. Он впервые задумывается. Он падает в обморок. Нет, не под впечатлением числа погибших евреев, а оттого, что во время взрыва в синагоге был ранен осколком в грудь и постоянно теряет кровь. Улла, бывшая медсестра, заботливо перевязывает Садика. При этом она обнаруживает на нем пояс шахида. Когда Садик очнулся, она спрашивает его: «Зачем ты носишь этот пояс, как тебе не стыдно?» Он отвечает: «Мне стыдно за другое: что я, солдат, не выполнил приказа». «Во-первых, солдаты не убивают невинных. Во-вторых, почему  же ты не выполнил приказа?» «Не смог. Там были дети. Мой напарник взорвался, а я выбежал из синагоги. Теперь меня за это убьют как предателя». «Отдай пояс!» Садик отдает, Улла выбрасывает его в мусорную корзину: вот где место этой гадости! Улла сразу почувствовала, что Садик хороший парень, а теперь ее симпатия  к нему еще больше возросла. Но все-таки она отчасти продолжает видеть в нем террориста. Поэтому на следующий день, пока Садик лежит в очередном обмороке (за исключением тех моментов, когда  он дискутирует с Уллой на темы арабо-израильских отношений, он  то спит, то в обмороке; это нужно авторам фильма для того, чтобы дать Улле свободу действий, а фильму придать разнообразие), Улла отправляется в полицию, чтобы сообщить о Садике. Но, дожидаясь своей очереди к дежурному полицейскому, она видит: человека протащили по коридору, заломив ему руки за спину; мимо нее провели двух огромных овчарок. Наверное, при этом Улле вспомнился Холокост. Она не хочет, чтобы Садик попал в место, похожее на концлагерь. Не дождавшись своей очереди, она уходит. Где-то в процессе  фильма, до или после этого эпизода (мне не хочется пересматривать «Последний танец», чтобы точно определить, когда), патрульные полицейские  пришли в квартиру Уллы. Садик в это время как раз не был в обмороке и успел спрятаться в ванной. Улла сказала патрулям: «Неужели вы, мужчины, станете заглядывать в ванную комнату старой женщины?» Патрульным стало стыдно, они ушли. Улла, понимая, что Садика в конце концов найдут, приходит к решению, что ему надо бежать из Балаклавы в Сидней. Она покупает ему авиабилет на имя сына, дает ему документы сына (я не понял, каким образом Садик мог бы воспользоваться документами покойника. Но ладно, мало ли чего я в этом фильме не понял). Садик сбривает бороду, переодевается в костюм Арика, и тут Улла опять поражается, до чего же он все-таки похож на ее сына! А мы видим, что он, в общем-то, похож на еврея. И это символично: ведь арабы и евреи - братья по крови! Права Улла,  им бы жить в мире и согласии, а они всё воюют. Перед тем как уйти, Садик приглашает Уллу на вальс. Это  вальс «Es fuhrt kein andrer Weg zur Seligkeit” ("Другой дороги к счастью нет»), под который Улла до войны танцевала в Германии с мужем. Раньше в фильме   она заводила пластинку с этим вальсом, когда Садик спал, чтобы ему снились приятные сны и он поскорей забыл про теракт. А вот теперь Улла и Садик под этот вальс танцуют. Потом Садик выходит на улицу, где его ждет такси. Такси не настоящее, таксист – спецназовец. Улла выбегает на улицу вслед  за Садиком: в спешке он оставил в своей окровавленной одежде   миниатюрное издание Корана, которое всегда носил на груди. Могла бы Улла улететь без   сидура? Вот так же и Садик не может улететь без Корана. Поэтому она выбежала, чтобы передать ему арабское священное писание. И тут случается недоразумение. То ли таксист-спецназовец решил, что Садик может убить старую женщину, то ли до меня что-то не дошло – в общем, он  почему-то стреляет Садику в лоб. Садик падает. Улла со стоном падает на его мертвое тело. Она рыдает, оплакивает своего мальчика Садика, оплакивает всех мальчиков, которые невинно гибнут, попадая в жернова  междоусобиц и братоубийства, которые никак не прекратятся в этом жестоком мире. Финальный кадр, можно сказать, дорастает до символа.

Ну и что я по поводу всего этого думаю?  То, что я думаю, я уже сказал в начале: подобного фильма я еще не видел. В смысле, такого глупого. Несомненно, я симпатизирую Израилю больше, чем арабам. Но даже если бы я занимал абстрактно-гуманистическую позицию «над схваткой», это не помешало бы мне увидеть глупость и фальшь "Последнего танца". Будь я на месте Садика, нелепо-безудержная  симпатия ко мне Уллы не смягчила бы мой фанатизм, а, наоборот, укрепила бы его. Ведь я хотел убить людей ее крови; я, может быть, еще это сделаю в будущем, чтобы искупить свою минутную предательскую мягкотелость. И тем не менее эта старуха укрывает меня, выхаживает, прячет от полиции, помогает мне бежать. Фактически, она предает своих. Значит, даже сами евреи, из тех, кто поумней да посовестливей, как эта Улла,  за нас! Есть ли более убедительное доказательство того,  что наше арабское дело правое?          

Оговорка. Фильм с ровно такой  же внешней канвой мог бы казаться убедительным или, по крайней мере, искренним, если бы это была скандальная, левацкая, провокационная картина, притом  с элементами патологии. Вспомним, например, фильм Лилианы Кавани «Ночной портье» - историю об извращенной эротической тяге узницы концлагеря к своему палачу. В «Последнем танце» примерно то же самое представлено так, будто любовь (пусть материнская) Уллы к убийце (пусть неудавшемуся) и насильнику (удавшемуся) совершенно естественна - ну просто, понимаете, Улла добрая очень, вот если бы все такими были. «Другой дороги к счастью нет» - нет у человечества другой дороги к счастью, кроме как  через  взаимную терпимость и понимание того, что правота, как и вина, никогда не является монополией одной из враждующих сторон. В общем виде это, конечно, верно. Но, во-первых, не всегда: за фашистами и расистами не стояла, не стоит и не будет стоять правда.  В научной теории конфликтов есть такое положение: когда одна из противоборствующих сторон отступает  -  вторая наступает, психологического или стратегического вакуума между противниками не бывает. Намеревались ли создатели этого фильма внушить Израилю из своего австралийского далека, что односторонний компромисс  с фашистами/расистами поможет делу мира на Ближнем Востоке? Не знаю, но это то, что они фактически сказали. Допустим, я толстовец и верю, что кроткое, "без кулаков" добро способно усовестить зло. Но тогда это добро, по-своему, должно быть более страстным, чем зло! Да, по мере страстности оно должно быть сильнее зла, оттого и победит. Но Улла нисколько не страстна, она просто божий одуванчик, ей ничего не приходится в себе переступить, чтобы полюбить бандита. Что пояс шахида потеряет взрывную силу, если посыпать его пухом одуванчика - вот в это я уже не верю. Что же касается искусства, то говорить на такую кровоточащую тему, как конфликт цивилизаций по Хантингтону, также можно лишь исступленно, «на разрыв аорты», а не размазывая манную кашу по тарелке. Одно дело, когда некий пассионарий, отважно  встряв  меж двух кромсающих одна другую толп, разрывая рубаху на груди, призывает: «Обнимитесь, миллионы!» - совсем другое, когда миротворец на зарплате издалека кричит  в рупор: «Ребята, давайте жить дружно!» И самое противное, что зрители, видимо, кушают эту кашу, совершенно не ощущая ее приторной химической сладости, кушают так, будто это стандартный завтрак в санатории для язвенников. Вот отрывок из рецензии австралийского кинообозревателя Оливии Сименович: «”Последний танец” - пример элегантной режиссерской работы.  Красиво, вопреки клаустрофобически замкнутому пространству действия, снятый, точно просчитанный сценарно и прекрасно исполненный двумя актерами, почти не исчезающими с экрана на протяжении  полутора часов, этот фильм – классический образец того, как можно превратить низкобюджетный проект с «двумя головами в одной комнате» в изобразительно и драматургически волнующее зрелище». Прелесть! Не хочет ли эта Оливия, вслед за Оливером Твистом, попросить еще черпак каши?      

Мне могут сказать: мало ли на свете дураков? Мало ли какой фильм они могут сварганить? Но, во-первых, дураки в разное время бывают разные. Сейчас, например, распространены политкорректные  дураки  – по моему, очень вредные. Во-вторых, не такие уж эти дураки дураки: политкорректная каша, как гречневая из пословицы, сама себя хвалит, ее не смеют вываливать в отходы, как бы несъедобна она ни была. Наверное, поэтому, при своих  скромных трехзвездочных достоинствах, этот фильм отмечен на трех кинофестивалях. 

 

 

 

 

 

 

 

 

      Уважаемые посетители сайта!