Фильм поставлен по одноименному рассказу Фридриха Горенштейна, единственному его произведению, напечатанному при СССР. Помню свое потрясение, когда я прочитал «Дом с башенкой» в номере «Юности» 64-го года. И потом, когда в ноябре 65-го поезд уносил меня в армию, я вспоминал, я переживал  то, что с такой ужасающей силой передано в этом рассказе. У Горенштейна мальчик с мамой возвращаются из эвакуации, а я удалялся от дома, но в том же поезде ехали домой дембеля, отмотавшие свои три года в частях на западе страны. Поезд был забит настолько, что не то что на верхних, а даже на грузовых полках, втиснувшись в узкое пространство между ними и крышей вагона, спали по двое. Сливались надрывные и веселые песни. Вагоны пропахли водкой. Из уборных несло мочой и рвотой. Выпал снег, и когда настала моя очередь бежать на какой-то станции за очередными бутылками, он падал мне на волосы, потому что у меня сразу же украли мою меховую шапку. Дембеля, глядя на нас, даже еще не салаг, покачивали головами и скалились, их улыбочки предвещали неведомое и тяжкое. К этому неведомому тяжкому я готовил себя, не будучи вполне уверенным, что перенесу, переживу его. Да, все... многие проходят через армию, но я не ощущал себя таким, как все, я был другим, чужим. Закон для всех, закон больших чисел был писан не для меня, я вполне мог пропасть как подтверждающее правило исключение.

Я думал о том, что меня ждет, а Горенштейн, когда писал «Дом с башенкой», вспоминал давно прошедшее: ведь это он возвращался из эвакуации с мамой, это его мама умерла в дороге, это ему пришлось ехать дальше в пропитом, прокуренном, проматеренном вагоне и выживать, напрягаясь превыше наличных у одиннадцатилетнего ребенка сил. Первое, что было мобилизовано для выживания, - нюх на добро и зло. У кого попросить помощи, а от кого держаться подальше – этот инстинкт затравленной собаки возбуждается у мальчика, разворачивается, как сохранившаяся от процесса дарвинистской эволюции, но прежде дремавшая программа. Чутье то выручает, то подводит, ведь он всего лишь ребенок с неоформленной, подслеповатой душой и часто судит по поверхностям, по внешностям. Дядя, использовавший его справку о смерти матери для того, чтобы протиснуться со своей жирной семейкой в поезд, кажется ему хорошим, добрым дядей, потому что он гладкий, круглый и ласково улыбается перед тем, как что-то у него попросить. Солдат, который единственный в этом вагоне пожалел и защитил его, кажется ему плохим и страшным, потому что у него одна рука, от него разит перегаром и он ругается плохими словами.  

Мальчик ошибается как душевед, но он неизменно зорок в конкретной, зверевьей оценке деталей и положений. Все в рассказе увидено его глазами, и эти глаза вынуждены быть объективными. На поверхностный взгляд можно подумать, что оптимальная стратегия выживания требует перегиба в сторону ощеренного предположения зла. Но мальчик не может себе позволить перегиба ни в какую сторону: если считать всех злыми, пропустишь немногих добрых, а ведь, в его положении, на них вся надежда. Если, по инерции зрения и склонности мышления к штампам и обобщениям, считать плохого совсем плохим, то, может быть,  не получишь от него ту крохотку, ту косточку добра, которую он способен бросить. Да, самое душераздирающее в этом рассказе –  железная точность оценок мальчика, не   позволяющая ему в плохом видеть до конца плохое, в ужасном полностью ужасное. Через 20 лет Горенштейн не только осознал, что «хороший дядя» втащил его в поезд, чтобы занять побольше плацкарты: «Проходите, впереди свободно… Проходите, тут едут три семьи, тут занято…», - он не забыл и о том, как дядя положил ему на верхнюю полку половину ватрушки. «Старик в очень рваном пальто, но в красивом пенсне с толстыми стеклами и с кусочками седой, чистенькой бородки под нижней губой» - этот опустившийся от голода интеллигент, заставляющий вспомнить про обезумевшего в зоне Мандельштама, не только ворует у пассажиров еду - он заступился за мальчика, когда плохая тетя хотела вытолкнуть его из очереди в уборную: «Как вам не стыдно, война, люди жертвуют собой… Мать этого мальчика, например, в партизанском отряде…» (Мальчик по хитрости или из тщеславия наврал насчет матери, но не в этом дело).  

«Дом с башенкой» - великий рассказ, на нескольких страницах он охватил все, сказал  о добре и зле, о всенародной беде, о народе, об участи интеллигента, вброшенного в людской водоворот. Сосредоточенный всецело на  одном человеке, ребенке, он одновременно и глобален. Глобален, во-первых, психологически – ибо это повествование об инициации. Дом с башенкой, к которому приносит и от которого уносит мальчика в его метаниях по чужому городу, где умирает его мать, - это как бы ворота в жизнь, точка отсчета, репер, отмечающий пробуждение его сознания и вступление в реальность со всеми ее ужасами и чарами: «Ранним утром кто-то открыл дверь в тамбур, холодный воздух разбудил мальчика, и он еще некоторое время лежал и улыбался…» - такова последняя, почти мистическая фраза  рассказа. И «Дом с башенкой» глобален, во-вторых, по мере заключенной в нем правды, превышающей заурядный реализм. Мальчик заточен на распознавание добра в силу животной необходимости? Что ж, тем прочнее корни добра в душе человеческой, раз  поиск его обостряется не по философской блажи, а в страхе смерти. Жизнь страшна, люди жестоки или бесчувственны – так запомнил и засвидетельствовал аптекарски точный Горенштейн, и, значит, так оно и есть. Но если он также засвидетельствовал, что пьяный инвалид выложил последнее из карманов, чтобы заплатить людям, чтоб они не бросили мальчика, - значит, так тоже было, так есть. Если голодный мальчик, сам не зная почему, не из чистой жалости даже, а как бы из жалостливой брезгливости, чтоб только не быть свидетелем человеческого падения, поделился с вором-интеллигентом куском хлеба, – значит, так тоже есть, такое тоже есть в человеке. В.П. Эфроимсон в своей давней статье «Родословная альтруизма» доказывал, что жалость, дружба, взаимопомощь – не духовные, не вытренированные моральной средой, а  генетически передаваемые качества: стада или племена, члены которых обладали ими, имели больше шансов сохраниться в межвидовой или межродовой борьбе. Так же и Горенштейн обнаруживает благородно-бескорыстное в человеке на пределе отчаяния и на уровне почти физиологическом. Рассказ не оставляет сомнений в том, что в тяжелые времена люди становятся скотами, но он с равной силой убедительности удостоверяет, что некоторые люди непоколебимо сохраняют человечность.

На таких держится мир. Фильм Евы Нейман заканчивается кадром с лицом спящего мальчика, на чьем лбу лежит женская рука.  Это рука одной из пассажирок, толстой женщины, которая, кажется, взяла у инвалида его часы под обещание присмотреть за мальчиком. Да, она взяла часы, но ласково положила руку на лоб мальчика не за часы, а потому что ей жалко его. Корысть и доброта смешались, они не обязательно противоречат друг другу. Все смешалось в  мире, поэтому никакие заключения о нем не окончательны.

Еще в фильме есть потрясающее место, когда мальчик, которого положили в больницу в одной палате с мамой, т.к. он тоже болен, просыпается посреди ночи, и вдруг звучит музыка, несколько странных медленных нот, исполняемых на ксилофоне и фортепиано. Мы чувствуем, что это музыка смерти – и действительно, в это время мама мальчика агонизирует.  (Это музыка французского композитора Эрика Сати (1866-1925) под названием «Джазовая обработка»).  А в финале, когда мальчик спит и рука женщины лежит на его лице, опять звучит та же музыка, но оттого, что мальчик улыбается во сне, она кажется теперь музыкой жизни. Смерть и жизнь тоже перемешались.  

В целом же мне трудно сказать что-то категорическое о фильме Нейман, я был слеп к нему, т.к. слишком хорошо помню «Дом с башенкой» Горенштейна, а фильм совсем другой. Мир, предстающий в этом маленьком рассказе, колоссален, мальчика несут к дому с башенкой и относят от него могучие человеческие волны.   «Средь народного шума и спеха…» - фильм по такому рассказу могли бы, с адекватной мерой размаха и сумасшедшей достоверности, снять только Герман или Тарковский, который, кстати, и носился долго с идеей это сделать. Картина Нейман, напротив, камерная, она рассказывает о страшном одиночестве мальчика, и ее кадры как бы исполнены одиночества. Даже вагон совсем не забит людьми, не похож на военный, эвакуационный вагон. Я понимаю, что у Нейман не было даже чисто финансовой, технической возможности снять фильм такого масштаба, как, скажем, «20 дней без войны». Наверное, «Дом с башенкой» - хороший фильм. Но мне кажется, что предыдущая картина Нейман, ее первый полнометражный фильм «У реки», снятый по рассказу того же Горенштейна «Старушки», был более убедительным. «Старушки» - рассказ камерный, если у Горенштейна вообще бывают такие: на самом-то деле, любое его произведение по-своему философски монументально. Но все-таки в «Старушках» всего два персонажа, почти все действие происходит в комнате. Это совсем иное, чем «Дом с башенкой».

Еще мне кажется, что в фильме не передано то, что передать, я понимаю, чрезвычайно трудно. В рассказе все, даже самое ужасное, происходит как бы невзначай, вскользь. От этого оно выглядит еще ужаснее. Из прозы это напоминает стилистику Бабеля в «Конармии», а из кино, конечно, Германа. Но Нейман больше тяготеет к Кире Муратовой, ученицей которой она отчасти является. Для Муратовой характерны крупные планы, подробно фиксирующие изменения на странных человеческих лицах. Мне кажется, для фильма по «Дому с башенкой» нужны крупные планы предметов (ватрушка; нож в руках «доброго дяди», разрезающий жирную селедку; рукав слепого солдата-баяниста, замоченный опрокинутым из стопки спиртом и т.д.) и беглые средние планы людей, говорящих на грани различимости. Что-то бы при этом терялось, но оставшееся слышным и ясным производило бы эффект потрясения. Опять Герман, разумеется. Но дело не в том, что он мне нравится больше Муратовой (это, кстати, вопрос). Просто такая невнятица кадров, разговоров и лиц больше, по-моему, соответствует содержанию рассказа с его заурядностью чудовищного и шоковой мешаниной добра и зла. Нейман сняла как бы чисто экзистенциальный фильм – фильм о человеке в предельной ситуации. Рассказ Горенштейна тоже экзистенциальный, но он еще и другой, он всякий и обо всем (см. выше). Что ж, Нейман ухватила лишь одну линию, одну жилу многожильного кабеля. Мне кажется, она сделала это хорошо. В данном случае, больше чем когда-либо, читателям не стоит слишком прислушиваться к моему мнению – надо посмотреть фильм и подумать о нём самим.