Свидетельство очевидца

 

 

Хороший документальный фильм, особенно если это портрет выдающегося человека, сделать нелегко. Попробуйте внятно рассказать о каком-нибудь даже самом обыкновенном вашем знакомом. Надо сильно постараться! А каково рассказать о гении? И еще труднее сделать о нем фильм: ведь пользуешься теми архивами, которые у тебя в наличии. Тут можно поневоле начать строить концепцию гения, навязываемую материалом. Так некто, говоря на иностранном языке, которым он слабо владеет, не те мысли выражает, что в голове имеет, а те мысли в голове имеет, что может выразить. К счастью, материала о Фишере у Гарбуз оказалось достаточно. К тому же она поступила мудро: даже при наличии обильного материала  не стала выстраивать свою жесткую концепцию, а показала Фишера разным и не причесала рассказы о нем тех, кто его знал, под одну гребенку. Таким образом, зритель может самостоятельно заполнять пространства между разношерстным, взаимопротиворечивым материалом фильма и строить свою собственную концепцию личности Фишера.

Какова же моя концепция? О, это несчастный, несчастный человек. Человек, который был обречен на несчастную судьбу.

Он был гением.  Это слово происходит от латинского genius «гений, дух». Что это значит? Во многих людях имеется дух музыки, математики или шахмат, но они не заполнены им до конца, а гений заполнен им, как шарик воздухом. Дело не в том, что от этого в нем больше соответствующего духа, чем в других – вовсе нет, может быть и меньше, если этот человек – маленький по объему шарик. Тут главное – что он полностью им заполнен, больше в нем ничего нет. Это и делает его духом-гением. Но от этого другие люди не любят его, завидуют ему. Сальери, во всяком случае, в пушкинской версии, хотел убить Моцарта, потому что не понимал, что в этом несерьезном Вольфганге Амадее этакого есть, что он может такую музыку сочинять. Если бы Сальери мыслил правильно, он должен был бы понять, чего в Моцарте, наоборот, нет. Ему, Сальери, надо было бы многое отнять в себе, а не добавить, чтобы стать Моцартом. Люди сердятся на гения, потому что его жизнь показывает, доказывает им, что они никакие не неутомимые, круглосуточно горящие творчеством прометеи, а лентяи. Вон посмотрите, как Фишер занимается шахматами - он с шести лет не отходит от доски и не выпускает из рук шахматных учебников! Живите так, как он, с шести лет, и вы, возможно, добьетесь сопоставимых результатов. Но нет, лишний, посторонний  дух мешает обыкновенным людям так жить: им, кроме, допустим, шахмат, хочется еще других дел, денег, девок, деток. И они говорят: «Ну нет, так, как живет этот Фишер – это крайность, фанатизм. Человек все же должен и какую-то жизнь иметь, кроме…» Ну раз вы хотите «кроме», так чего же вы завидуете, спрашивается? Фишер никакой иной жизни, кроме шахмат, не имел. Оставшееся от сидения над доской время он отдавал физическим упражнениям. Конечно, ему надо было поддерживать спортивную форму. Но можно на это посмотреть и так, что он вместе с потом выдавливал из себя посторонний дух, чтобы оставался чистый ректифицированный спирт-спиритус-дух шахмат. И так живя, он был счастлив. До поры до времени. Пока дух не стал понемногу из него улетучиваться, и то обыкновенное житейское нешахматное, что вошло на его место, стало нашептывать ему: «Надо было жить, как все! Видишь, какой ты теперь – ни богу свечка, ни черту кочерга!» Но Фишер ненавидел эти нашептывания внутри себя и, чтобы их заглушить, начал, наоборот, вести себя еще больше «не как все», просто стал корчить из себя ненормального, а потом маска приросла.       

Кроме того, Фишер был нечеловечески честен. Он боготворил шахматы, был их жрецом и хотел, чтобы в них играли по правилам. Дело было даже не в том, что это дало бы ему, как самому сильному, преимущества. Нет, он вот просто хотел, чтобы играли честно - чтобы богослужения в шахматном храме происходили по строгим риуальным правилам. Причем его стандарты честности были совсем иными, чем общепринятые. Советские шахматисты играли нечестно, потому что у каждого крупного советского гроссмейстера была свора думальщиков, которая помогала ему по ночам анализировать отложенные партии, или даже не помогала, а делала это за него, пока он спал-отдыхал. Нечестно! Пусть он сам не спит, думает. Почему он, Фишер, которому никто не помогает, должен приходить на игру невыспавшимся, а его противник свежим, как огурчик? Это спорт, все условия должны быть равными. Но это еще не все. Фишер считал также бесчестным, что советская власть помогает своим шахматистам материально, создает им идеальные условия для жизни и занятий.  Поймите, он не завидовал им – если бы он захотел, американская власть ему бы тоже помогала, ну пусть не в той мере, что советская Ботвиннику или Карпову, но вполне достаточно. Фишер из принципа не хотел! (Гроссмейстер  Энтони Сэйди, который все же должен был сопровождать Бобби из Нью-Йорка на матч со Спасским в Рейкьявике, рассказывает в фильме: «Через несколько дней мы уже должны были отправляться, и вдруг я узнал, что он еще даже авиабилет не купил». Представляете? Карпов толчется в очереди за  авиабилетом в Лондон или Багио, класс!) Поэтому Фишер считал всех советских шахматистов агентами КГБ. Чокнутый? А вы точно знаете, что Карпов или Петросян не были агентами? Опять-таки, до поры до времени всевозможные «теории заговора» не были в центре сознания Фишера. Но когда плотность шахматного духа в воздушном шарике несколько снизилась, подозрительность стала распространяться на все сознание Фишера и отравлять его,  превращаясь в болезнь.  Исток которой, повторю, лежал в повышенной справедливости Фишера. 

Нормальные люди пожмут плечами: «Ну что значит, справедливость? Надо же все-таки быть хоть немножко реалистом. Надо быть хоть немножко терпимым». Вот тут надо разобраться. Можно  ответить этим людям вопросом на вопрос: «А что значит, реалистом? Можете обозначить, где кончается ваш реализм и начинается ваша подлость?» Фишер очень хорошо чувствовал эту грань. Если мы начертим такую схемку: Ре………………..По, то грань между ними лежала для него гораздо, гораздо левее,  чем для «нормальных» людей. Фишеру была свойственна категоричность нонконформиста, революционера, радикала или, может быть, просто юноши или даже ребенка. Все вокруг вырастали, мудрели, а этот Питер Пэн оставался четырнадцатилетним, т.е. в  том возрасте, когда он уже стал международным гроссмейстером, но еще имел о мире шахматного спорта самые наивные представления. Мудрые, терпимые, вовремя повзрослевшие смотрели на него и переглядывались, а за спиной вздыхали и крутили пальцем у виска: Бобби, мол, не от мира сего. Но Бобби, как правильно констатирует название фильма, был против мира сего, вот в чем дело. 

Теперь насчет терпимости. В ней вся загвоздка. Фишер не только не был терпим, он не любил людей. В этом состояло зерно его будущей трагедии. Если ты так непримиримо честен, то, чтобы не задохнуться, не сгореть в собственной честности,  надо допускать в душу кислород любви. Фишера не любила мама, которая провела все его детство в пикетах против войны во Вьетнаме и других смелых мероприятиях. Маленький Бобби не почувствовал, что такое любовь. Взрослый Бобби был неспособен ее к кому-то чувствовать.  Он стал честным как инквизитор окружающих и самого себя. К старости это тоже болезненно отозвалось.

Теперь о другом. Многие говорят, что Фишер был ловким манипулятором, например, в 1972 году специально затягивал начало матча со Спасским, чтобы вывести того из психологического равновесия.  Сам Фишер это отрицает. Он сказал: «Я не верю в психологию». Возможно, доля манипуляции в его капризах все-таки имелась, в этом Бобби много чего было намешано. (Действуя противнику на нервы не запрещенными  в правилах игры способами, он имел внутреннее основание не считать, что поступает нечестно: это спорт!) Но все-таки больше похоже на  то, что Бобби просто не мог заставить себя начать играть. Начав, он уже не боялся. Так человек не решается окунуться в холодную реку, а как окунулся, то сразу же свободно поплыл. Но перед стартом Бобби боялся. Почему? Кого? Противника? Нет. Себя. 

 

У этого страха себя было несколько компонентов, в которых мы сейчас попробуем разобраться.     

А). Он боялся, что может сыграть не на своем собственном уровне, который должен был всегда оставаться ровно и блистательно заоблачным. А став чемпионом мира, он к тому же стал бояться, что может  не сыграть на уровне своего положения, и поэтому вовсе перестал играть.

А)-1. (Расширение предыдущего). Он боялся, потому что ко времени матча со Спасским уже понял, что он гений. Пока человек молод, как луна в стихотворении Маяковского, он все делает долго не раздумывая с налету с повороту: эх-ма, где наша не пропадала! Но с возрастом приходит интроспекция. Гений вдруг он заглянул внутрь себя и ахнул: "Как тонко, как непостижимо сложно все тут у меня устроено!" И ужаснулся. И пропал. Сороконожка задумалась о координации своих ножек - и застыла, парализованная. Норштейн тридцать лет снимает "Шинель". Герман пятнадцать лет снимает "Трудно быть богом". Горовиц двенадцать лет не концертирует. Анатолий Васильев навсегда перестает ставить спектакли и превращает театр в лабораторию Фауста. Фишер боится начать матч.  

Б). Он боялся и оттягивал начало, потому что был неуверен, что находится в достаточно хорошей форме. Людмила Гурченко рассказывала, как иногда на съемках «20 дней без войны» Герман без всякой видимой причины куда-то исчезал на целую неделю. Потом она узнала, что он делал это в тех случаях, когда переставал чувствовать на спине «мурашку», без которой он снимать не мог. Вот так же и Фишер, по-видимому, дожидался «мурашки». Его странные требования, причуды, скандалы перед началом матча со Спасским, который все же состоялся, и перед матчем с Карповым, который не состоялся,  что стоило Фишеру титула чемпиона мира, все это были, в общем, предлоги, уловки, способы оттянуть момент, когда придется усесться за доской и сделать первый ход в полном отсутствии «мурашки». Тут вот еще какое дело: Фишер был очень мнительный и нервный, но, с другой стороны, он был устроен  довольно просто, это был человек, не различавший нюансов, с жесткой, неразмятой психикой акулы и ее яростностью. «Я не верю в психологию» - помните? Он действительно не верил в нее, ничего не понимал не только в людях (отчего его трактовки их поведения могли быть только грубо, схематично параноидальными), но и в самом себе. Поэтому он не умел настраиваться на игру, просто сидел у Белого моря и, доводя Спасского до белого каления,  ждал золотой рыбки-мурашки. В дополнение к  человеческому складу, страх Фишера перед игрой усугублялся его складом как шахматиста. Ботвинник писал о Фишере: «Это виртуоз, главная  сила которого зиждется на быстром и точном расчете вариантов и феноменальной шахматной памяти». Шахматист, обладающий преимуществами такого рода, рискует превратиться в невротика куда больше, чем шахматист комбинационного или интуитивного стиля. Комбинаторика и интуиция менее подвержены сбоям, чем внимание и память. Представим себе, что один циркач играет на арене тяжеленными гирями, а другой демонстрирует могучую эрекцию: кому из них приходится сильнее нервничать перед представлением?

 

Преодолев страх и сев, наконец, за доску против Спасского, Фишер не сразу пришел в себя, проиграл первую партию. Опять испугался, пропустил вторую. Выиграл третью; пришел, наконец, в себя - догнал Спасского в счете - перегнал - выиграл матч 12 1/2 : 8 1/2. 

Став в 29 лет чемпионом мира и оказавшись в фокусе фотокамер всех американских папарацци, Фишер не только не испытал радости, но перестал понимать, как дальше жить. Он и раньше внутренне бежал от мира, опасаясь скверны «нормальности», которую соприкосновение с ним могло внести в его душу или мозг, а теперь стал бежать в прямом смысле, старался без крайней надобности не выходить из дому, носил на улице темные очки, ездил в машине с затемненными стеклами. В этот период подтвердились его искренность, его человеческая качественность: когда он прежде говорил, что ненавидит «паблисити» и играет в шахматы не для славы, а ради них самих, это были не просто разговоры, не «зеленый виноград».

За три следующих года Фишер-улитка так глубоко забился в свою раковину, Фишер-сороконожка так зациклился на своих ножках, что в апреле 1975-го, когда подошло время защищать титул шахматного короля мира от Карпова, он не смог шевельнутся и выползти к доске. Требования к устроителям матча, которые, чтобы скрыть свой паралич, он выдвинул на этот раз, не могли быть выполнены, потому что грубо ущемляли интересы претендента. Чемпиону, видимо, только этого и надо было.

Король потерял корону и за всю оставшуюся жизнь опять сыграл в спортивные шахматы лишь один раз. (Второй матч со Спасским, состоявшийся на югославском острове Свет-Стефан через 20 лет после первого, был для Фишера столько же игрой со старым соперником, сколько игрой с американским правительством. Получив за победу три с чем-то миллиона долларов, он проиграл родину, куда мог бы возвратиться только за тюремную решетку).   

Уйдя из шахмат в возрасте 32 лет, Фишер почувствовал, что летит в яму, и это было тем более жутко, что за всю предшествующую жизнь он не подстелил себе соломки женской любви, человеческих привязанностей, разнообразных отвлекающих хобби. В некоем экзистенциальном отчаянии он примкнул к «Всемирной церкви бога» (разновидность  адвентистской церкви), но очень быстро не только разочаровался в ней, но по своей привычке бросаться из крайности в крайность стал ее активным и яростным разоблачителем. А потом, потом он стал махровым антисемитом. Это странно для еврея по отцу и матери, но не странно для человека, который всю жизнь подозревал окружающих в хитрости и кознях. «Протоколы сионских мудрецов» наконец открыли ему глаза на корень всех бед земных. А далее, видимо, последовала уже клиническая стадия паранойи, от которой он, в силу глобальности этой паранойи, отказывался, подобно Сталину, принимать лекарства. Что он делал последние 30 (тридцать!) лет своей жизни, где мотался по свету, оставшись после повторного матча со Спасским в Югославии 1992 года, запрещенного американскими властями, без родины, без связи с матерью и сестрой, без перспектив на будущее и с ворохом жгучих обид на прошлое? Он умер  в городе Рейкьявике, связанном в его судьбе с моментом наивысшего триумфа, в стране Исландии, спасшей его от десяти лет американской тюрьмы.  После его смерти в январе 2008 года у него обнаружилась уйма близких родственников, которые завели ожесточенную тяжбу за его миллионы. Не потому ли он выглядел  нищим на закате жизни, что скупился потратить лишний доллар? Он ненавидел Америку, но американская валюта стала ему под старость самой верной подружкой.

Человек прожил всю жизнь с одной горькой мыслью в голове: «Я один, все тонет в фарисействе», но  не имел даже тех крох счастья, что Гамлет – ни любимого отца, ни Офелии, и стал заложником своего беспощадного чувства справедливости. 

Печальная, печальная история. Как подвести под ней итого? Лучше Н.В. Гоголя не скажешь: "Забирайте же с собой в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!» Бедный Степа Плюшкин (да, представьте себе, в детстве его так звали), бедный  Бобби Фишер.  Самое запомнившееся мне в этом фильме –  четырнадцатилетний мальчик, дающий интервью на каком-то американском телеканале: его огромные, робкие и дерзкие глаза, немного косящие не от астигматизма, а от постоянной, даже во время телеинтервью, ротации вглубь и наружу из недр мозга. Пройдет не так уж много времени, и глаза этого человека, как некая вращающаяся вокруг звезды планета, вошедшая в полосу тьмы и навсегда оставшаяся там, повернутся перманентно «зрачками внутрь», сосредоточившись на его собственном нарастающем безумии, лишь бы только не видеть этого безумного, безумного, безумного мира.