Эпизод из первого полнометражного фильма Отара Иоселиани "Листопад" (1966 год). Русские туристы приходят на экскурсию на винзавод. С истинно грузинским гостеприимством, из большой жестяной кружки, их щедро угощают вином. Красным. При всей темноте по части вин, туристы все же понимают, что красное - вид, а не марка. "А как называется это вино?" - спрашивает какая-то курянка или тамбовчанка, ожидая услышать что-то длинное, красивое и отдаленно-знаменитое. (Середина шестидесятых. Кое-что про Сталина народ уже знает: курил Герцоговину Флор, из красных вин предпочитал Киндзмараули, Саперави). Вислоусый виночерпий, а проще, старик-рабочий, потчующий "дорогих гостей", бормочет в ответ что-то невнятное. Он-то знает: Саперави-то Саперави, но то, что эти русские простаки с робким почтением смакуют - вообще никакое не вино: это пойло.

Эпизод, взятый в отдельности, вроде не смешной, но зрителям, уже хорошо вошедшим в курс дел на этом занюханном предприятии, и смешно, и, вместе с этим стариком, немножко стыдно.

С определенной точки зрения, "Листопад" - фильм о технологии изготовления вин. Мы узнаем, сколько времени вино надо выдерживать и когда добавлять в него желатин: если сделать это преждевременно, получается не вино, а уксус под названием Саперави. На суетливых планерках седовласые эксперты гнут технологию туда и сюда. Морщась от неперебродившей браги, они изрекают: "Похоже на материал шампанского..." - "Цвет хороший, буйволиной кожи" - "Если говорить о кондиции, то это не совсем то..." - "Вы не правы, надо учитывать не только кондицию, но и вкус. Он немного терпкий, ну и что... многие любят терпкое вино". Постановили: "Будем разливать". Директор цеха втолковывает юному технологу Нико, попавшему на эту сумасшедшую планерку впервые и наивно пробующему напомнить старейшинам, что дважды два - четыре: "Я знаю не хуже тебя, что такое Саперави, но сейчас так нужно!"

Сейчас длится день изо дня, всегда.

Фильм Иоселиани был бы комедией о плохой, халтурной работе и моральных издержках, претерпеваемых теми, кто такую работу делает. Но нюанс - да не нюанс, а суть - в том, что все эти грузинские люди изготовляют не что-нибудь, а вино. Производят национальную гордость и славу. И они производят халтурную национальную гордость и славу.

"Листопад" кое-как прошел по русским экранам, но в Грузии подвергся травле и был положен на полку. Говорят, что диспетчер Тбилисского вокзала иногда ехидно говорил в рупор перед отправлением поезда на Москву: "Поезд идет на Советский Союз!" Грузинам, конечно, неприятно было узнать от Иоселиани, что поезд все-таки идет на Советский Союз из Советского Союза, а сами они, при всей своей хваленой удали и независимости - люди советские. А как же не советские, если план оказывается для этого винзавода святее освященных веками правил изготовления эмблематического национального продукта?

"Листопад", при своей предельной сюжетной простоте и стилистической прозрачности, - фильм демифологизаторский. Халтурны знаменитые национальные вина, как халтурны пышные декады национального искусства, как халтурны поездки фадеевых и софроновых по республикам для обмена творческим опытом, как халтурны переводы советскими поэтами несуществующих поэм национальных акынов и ашугов, как халтурны национальные эпико-революционные оперы, написанные русскими композиторами на тексты еврейских либреттистов, как халтурна сама цельность "нерушимого союза республик свободных". "Нацмены" хитро выкручивались, стараясь соблюдать советские правила только для виду - грузины выкручивались с лукаво-циничным изгилиянием, - не замечая между тем, как это выкручивание выкручивало их самих. Взявшись показать, как моральная скверна проникла в его народ, Иоселиани не мог выбрать для своей темы лучшего объекта, чем винзавод, производящий паршивое Саперави.

"Листопад" - притча о том, как происходит моральная деградация.

Но он также притча о мужестве. Друг Нико, вместе с ним вошедший в этот тепловатый мирок гниловатого компромисса, быстро и без усилий принимает новые правила и на наших глазах начинает процветать. Сам же Нико (Рамаз Гиоргобиани), некстати встрявший в отлаженное нехлюйство шарашкиной конторы, как палка в колесо арбы, - его непреклонность идет столько же от наивности, полного непонимания царящих в мирке и мире порядков, сколько от мужской чести и душевной чистоты.

Впрочем, слишком хорошее понимание механики этого мира, - не таится ли уже в нем самом душевная червоточина? И возможна ли святость без изрядной доли искреннего непонимания?