В застойные советские времена молодой кинорежиссер Нико (Дато Тариелашвили) снимает в Грузии фильм.  Киноначальство, обеспокоенное творческим своеобразием Нико, отстраняет его от монтажа и поручает это дело какому-то доке-старперу. Нико, будучи шантрапой, нанимает хулиганов, они отпугивают старпера, и монтаж все-таки делает он сам. Но от этого не легче, потому что просмотровая комиссия забраковывает фильм. Потом все члены комисии выходят, и каждый из них пожимает Нико руку или хлопает по плечу, при этом сам пожимая плечами: прекрасная, мол, картина, и я бы рад... но сам понимаешь – нельзя! 

Тут как раз приезжает из Франции какой-то кинодеятель, и Нико тайком передает ему яуфы (ящики для упаковки фильма) со своим шедевром. Тайком-то тайком, но не от КГБ: Нико арестовывают и хорошенько отдубасивают в милиции. Потом те, кто его дубасил, озабоченно склоняются над ним – озабоченно не потому, что испугались ответственности, а им от души жалко Нико: они бы рады не дубасить, но что поделаешь – надо!

Сцену в милицейском «обезьяннике» не стоит воспринимать слишком трагически: «Шантрапа» не относится к чернушечным фильмам – милиционеры бьют Нико ногами, но это скорей балет такой. Во всяком случае, когда в следующем эпизоде Нико приводят на беседу к важному партийному гауляйтеру по культуре (Богдан Ступка), никаких следов побоев на нем не видно. Гауляйтер дружелюбно предлагает Нико вступить в партию, а когда Нико отказывается, предлагает уехать заграницу, на что он соглашается.

Без всяких переходов действие переносится в Париж. Здесь несколько старперов- продюсеров предлагают Нико снять фильм. Просмотрев материал, они пугаются, что такой фильм никто не будет смотреть, и отстраняют Нико от монтажа. Отпугнуть монтажера Нико не может, так как у него нет в Париже знакомых хулиганов. Но французские сотрудники Нико, подружившиеся с ним (с Нико все дружат!),  исполняют миссию хулиганов, и Нико монтирует свой фильм сам. Но от этого не легче – в конце пилотного показа в зале остаются только двое знакомых Нико. Продюсеры решают не прокатывать  фильм - зачем им  еще большие убытки? Нико улетает назад в Грузию.

По случаю его приезда семья выезжает на пикник, на траве раскладывают скатерть - но где же виновник торжества? Дедушка идет туда, где Нико ловит рыбу... его там нет. Родичи так и будут вечно гадать, куда он исчез, но мы-то видели: Нико поманила русалка, и он унырнул с нею – кудас? Наверно, в подводное царство... туда, «где оскорбленному есть чувству уголок».  

Такая, в общем, история. Кое-что я, конечно, пропустил. Например, показаны кусочки из грузинского и французского фильмов Нико. Собрался уж было сказать: хотя Иоселиани использовал для этого свои собственные студенческие  фильмы, без этих кусочков можно было бы обойтись: ничего определенного по поводу таланта Нико из них заключить нельзя. Но тут же я понял, что неправ:  эти невнятные отрывки, может быть, для того и показаны, чтобы зритель не решил, будто Иоселиани поставил фильм о трудностях художника, отмеченного большим талантом. Нет, он сделал фильм просто о трудностях художника,  человека с душой художника. Если задуматься, главное свойство такой души – не талант, а свой ярко выраженный взгляд; на яркое выражение яркого взгляда вполне может таланта и не хватить. (Вспоминается Треплев из чеховской «Чайки»: дело не в том, талантлива или нет его модернистская пьеса, начинающаяся монологом «Люди, львы, орлы, куропатки», а в том, что он ищет новых, своих форм - и сколько ласковых цензоров встает у него на пути, сколько милых милиционеров бьют его ногами, а потом заботливо склоняются над ним).

Человек же со своим ярко выраженным взглядом, хочет он того или нет, всегда независим. Иоселиани, в конечном счете, сделал фильм о трудностях любого независимого человека. (Кстати, в многочисленных интервью он упорно отрицал автобиографичность фильма и подчеркивал, что первоначально Нико задумывался как дантист, и только ряд внешних обстоятельств привел к тому, что герой оказался кинорежиссером). 

Одним словом - Иоселиани хотел сделать и сделал фильм о шантрапе. Сам он  не раз объяснял журналистам происхождение этого слова. Когда-то в Петербург приехали итальянские учителя бельканто, и родители стали водить к ним на прослушивание детей, которых маэстро сортировал, произнося одно из двух французских слов: chantra (петь будет) или chantra pas (петь не будет). Прижившись в русском словаре, выбраковочный глагол превратился в существительное, обозначающее людей не столько не поющих,  сколько пьющих, пропащих и непутевых.

Осталось выяснить, кого же в своем фильме автор считает шантрапой. Может быть, тех, кто во Франции, равно как в Грузии –  в общем, где угодно - лишает независимых людей права на final cut – монтаж своих фильмов и своих судеб? Что ж, вот отрывок из интервью, данного Иоселиани во время Каннского фестиваля:

«А как вы объясняете слово «шантрапа»?» - «Это такое произвольное слово – такое же в русском языке, как «шаромыжник». Шантрапа – это целая категория пустых людей, толпа во множественном числе».  

«Пустые люди, толпа». Чернь, короче говоря. Значит, мое предположение верно? Но вот отрывок из другого интервью, данного Иоселиани телеканалу «Культура»: «Шантрапа – самая милая категория на всем белом свете. В русском языке это стало значить – непригодный, ветер в голове, легкий на поступки. Это Стравинский, Рахманинов. Глазунов. Чайковский – не был шантрапой. Мусоргский, очевидно, подходит к этой категории. Мои приятели и мои коллеги, которых я уважаю, относятся, к сожалению, к этим несерьезным людям... к сожалению – это смотря для кого». Лукавый человек Иоселиани! Два взаимоисключающих объяснения! Второе из которых предполагает, что негодный для жизни -  годный для одной лишь «святой музЫки» Нико –  он и есть шантрапа!

(Отметим вскользь, что недаром режиссеру пришел на ум неслабо пивший Мусоргский: в Грузии  Нико постоянно поддерживает творческий тонус чачей, а во Франции практически не выпускает из рук продукцию тамошних виноделов). Но главное для Иоселиани в шантрапе –  «ветер в голове», «легкость». Наверное, лишь от нежелания говорить пафосно он не поставил первым в свой ряд шантрапистов великого жреца «святой музЫки» - Моцарта. Да и тот, кто вложил в уста Моцарту  два этих слова, Пушкин Александр Сергеевич – та еще шантрапа.  Творчество не только как полет, но и как авантюра, безответственный риск, божественное, почти тождественное бомжевому, мальчишество – вот, оказывается, иоселианевский идеал.

Поскольку в название фильма вошла семема chant, критики стали наперебой сравнивать его с «Саповнелой» - «Певчим дроздом». Но мне кажется, что гораздо продуктивнее сравнение последнего фильма Иоселиани с его первым фильмом "Листопад" - и это как раз по линии божественного мальчишества, которым отличается как Нико-винодел, так и Нико-кинодел. Оба говорят мало и отрывисто, как мальчишки, и чисты,  упрямы, несгибаемы без всякой сознательной памяти о десяти заповедях – тоже как настоящие мальчишки. Механика их поступков крайне проста: как душа велит, делаешь, а как не велит, не делаешь: так ребенок, бывает, не  может  съесть вареный помидор или морковку. (Вырастет – будет уписывать их в составе какого-нибудь супа харчо только так!)   

Кажется, Иоселиани в этом фильме вообще решил поспорить с расхожими истинами типа: «мир непрост, совсем не прост»; «моральный выбор бывает очень труден», «человек ох как многосложен». 

Мир прост, и к тому же очень мал. Фильм устроен так, что все в нем расположено близко и тесно одно к другому: Нико смотрит на улицу из окна кабинета гауляйтера и видит, как  дедушка гонится за решившей, наконец, бросить его бабушкой; он снимает эпизод своего фильма под окнами собственного дома; переход от грузинской части фильма к французской совершается так легко и просто, будто Париж начинается за углом какой-нибудь тбилисской улицы.    

Мир к тому же чрезвычайно просто организован структурно: киностудии и в Грузии, и во Франции расположены в каких-то халупах, комнаты в домах расположены анфиладами и видны насквозь, вино пьется из горла, пассажирские поезда похожи на товарные. Ошибется тот, кто по инерции чернушечных фильмов решит, что это черты позднего совка: Франция в «Шантрапе» не слишком отличается от Советского Союза. Надо понять, что тут не черты социумов, а черты поэтики Иоселиани, по крайней мере, поэтики этого фильма.   

Моральный выбор тоже несложен: надо только не играть с самим собой в хитрые игры, жить, как живет Нико. (Между тем, почти всё, что происходит весь фильм вокруг Нико – это именно хитрые игры взрослых, потерявших  шантропичность – или, наоборот, дошедших до предела шантропичности – смотря, опять же, что под нею понимать – обрюзгших, покорных, циничных людей).  

Человек вовсе не многосложен, а, наоборот, почти прозрачен – только надо судить по поступкам. К тому же типов людей очень немного: довольно похожи друг на друга члены просмотровой комиссии, синхронно передвигается смешная тройка французских продюсеров. И более того: самих-то людей на свете не так много, как принято считать, и поэтому одни и те же персонажи исполняют в фильме разные функции: один из членов семьи Нико оказывается одним из официальных лиц, встречающих в аэропорту французского киноворотилу; старикан, с которым дедушка Нико подрался на танцах, позже оказывается монтажером, назначенным склеить злополучный фильм; грузинский гауляйтер оказывается послом России во Франции (или у всех гауляйтеров одинаковые лица?)

Мир не только мал, но, в сущности, всюду одинаков: да, в Грузии у бедного Нико были заморочки идеологического порядка, а  во Франции его гнобят по финансовым соображениям, но так или иначе, везде на свете властвует некий закон сохранения количества несвободы, который так же неотменим, как закон сохранения количества энергии. 

Наконец, одно историческое время мало отличается от другого: попав из «застойной», по-видимому, Грузии, в Париж, по-видимому, 90-х, Нико не испытывает ни малейшего культурного шока: или, если шок есть, то он скорее от того, насколько всё не только повсюду, но и всегда одинаково. 

Этот стилевой редукционизм придает фильму черты сказки или притчи, а персонажам - черты марионеток. Некоторая трудность восприятия фильма в том, что он прост не только и не столько для того, чтобы, как в сказке или притче, что-то крайне отчетливо, выпукло сказать, но простота его формы и есть его главное содержание: мир - прост.  

Как хороший, честный и наивный человек Нико говорит мало, потому что слова не вскрывают, а скрывают правду, так и режиссер стремится сделать предельно простой фильм, потому что за сложностью киноформы обычно скрывается ложь или пустота. Но в таком случае Иоселиани поставил перед собой крайне трудную задачу. Нужно быть Льюисом Кэрроллом или Хармсом, чтобы уметь сказать нечто действительно глупое; надо быть гением, чтобы уметь создать нечто действительно простое. Дело осложняется еще и тем, что то, что по-настоящему просто, бывает чрезвычайно свежо – свежо, как только что изготовленный сыр. То, за чем знатоки, эксперты и гурманы признают хороший вкус, в некотором роде безвкусно уже в силу того, что они слишком  легко распознают в предмете хороший вкус: значит, это нечто не идеально свежее, узнаваемое, залежалое, заветренное, засиженное, как сыры у Маяковского или аксеновская бочкотара. Сделанное действительно со вкусом должно быть несколько безвкусным, небрежным или никаким. Иоселиани в «Шантрапе» избрал изысканную небрежность и «никакововость», которые нам, зрителям, иногда трудно отличить от элементарной небрежности и «никаковости». Таким образом, этот фильм, утверждающий простоту мира и сам стремящийся к крайней простоте, попадает в хитрую  ловушку, становясь сложным стилистическим упражнением в простодушии. Что ж, это одна из тех ловушек, которые часто угрожают великим маэстро на старости. Тем не менее «Шантрапа» - очень интересный и в своем роде замечательный фильм, который стоит посмотреть и о котором стоит говорить. 

Александр Пятигорский, 

который должен был сыграть 

ту роль, которую, в связи с 

его смертью, сыграл сам