или см. другую Интернет-версию этого же фильма здесь: http://tarkovskiy.su/kino/triandreja.html

Сегодня, 4 апреля, Тарковскому исполнилось бы восемьдесят три года. Что ж, он мог бы столько прожить. Его отец, Арсений Александрович, не дожил месяца до восьмидесяти двух. Но Андрей Арсеньевич не дожил и до пятидесяти пяти. Почему так рано? Кто знает. «Сталкер» снимали вблизи заброшенной эстонской электростанции, неподалеку от гор отработанного кокса, у берегов страшного кислотного ручья. Лучшего места для Зоны нельзя было найти, худшего для здоровья тоже. Анатолий Солоницын, Тарковский и жена Тарковского Лариса умерли с одинаковым диагнозом: рак легких. Солоницын не дожил до пятидесяти, Лариса до шестидесяти.

А с другой стороны, у Андрея Тарковского была совсем другая жизнь, чем у Арсения. Сходство вроде бы и было, но… Отца почти до старости не издавали как самостоятельного поэта, он зарабатывал переводами: «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!» Сыну не давали снимать того, что он хотел, а снятые фильмы клали на полку. Но есть большая разница. Поэт может писать в стол, стихи могут ходить в списках. Режиссер снимать в стол не может. Кроме того, отец был человеком сталинского времени, он молча признавал, что советская власть что захочет, то с человеком и сделает. Сын, во-первых, сформировался в оттепельные 50-е-60-е, во-вторых, у него от природы был более амбициозный,  бунтарский характер. Ограничение свободы творчества вызывало в нем яростное негодование. В общем, советская власть попортила сыну больше крови, чем отцу. 

В 1988 году во Львове прошел всесоюзный круглый стол «Взгляд», посвященный Тарковскому. Я был на этом форуме. Помню, кинокритик Нея Марковна Зоркая, хорошо знавшая Тарковского, сказала: «Он был из семейства долгожителей, мог бы прожить до глубокой старости, если бы советская власть не замучила его».  Мне все-таки трудно представить Тарковского глубоким стариком, но, может быть, Зоркая была права.

О Тарковском можно говорить бесконечно. Чтобы этого не делать, ограничусь воспоминаниями о том «круглом столе».

Сначала надо оговорить, что во Львов съехались, наверное, человек триста. Если я далее буду писать, что вот, мол, некий доктор искусствоведения сказал то-то, а я сделал ему замечание, читатель не должен, боже упаси, вообразить, что я был важной персоной за этим «круглым столом». Это просто означает мое нахальство: некто говорил с трибуны, а я поднимал из зала руку и задавал вопрос. Или не поднимал руку, а просто из положения сидя задавал. Хулиганил, в общем.

Ну вот. Нея Зоркая еще сказала: «У Андрея Арсеньевича была масса замыслов, но ему не дали их осуществить». Это вызвало у меня сомнение, я вякнул: «А мне кажется, что он снял, в общем, все то, что должен был снять к своим пятидесяти пяти. Его творчество кажется очень цельным, трудно вообразить, что в семерку снятых им картин могла бы втиснуться еще некая пятерка». И тут на сцену вышла, даже, можно сказать, выбежала вот эта женщина:!

Это была Тамара Георгиевна Огородникова, директор фильмов «Андрей Рублев» и «Солярис», которая, к тому же, играла в первом из этих фильмов Божью Матерь, а во втором – женщину, живущую в доме отца Криса. (Она также играла в «Зеркале» роль домашней учительницы мальчика Андрея). Тамара Георгиевна встала рядом с Неей Марковной и заговорила: «Да, я тоже считаю, что Андрей снял все, что хотел. Во всяком случае, когда съемки «Рублева» подходили к концу, он сказал нам: «Читайте роман Лема «Солярис!». Зоркая ответила: «Ну что вы говорите, Тамара Георгиевна! Посмотрите, сколько после Андрея осталось невоплощенных сценариев!» Огородникова: «И тем не менее я уверена, что он следовал какой-то внутренней программе и не отклонялся от нее». Зоркая и Огородникова немного поспорили.

Я счел нескромным вмешиваться в их разборку как третейский судья. Но если бы я решился, я сказал бы так:

Да, у Тарковского было много непоставленных сценариев и, кроме того, у него было много разных замыслов. Например, он хотел снять фильм по повести Шпаликова "С февралем в голове". По рассказу Горенштейна «Дом с башенкой». Экранизировать «Волшебную гору» и «Иосифа и его братьев» Томаса Манна. «Гамлет». «Мастера и Маргариту». «Идиот» Достоевского. Последний замысел особенно прочно сидел у Тарковского в сознании, и несколько раз дело подходило к тому, что он уже должен был приступить к съемкам. Но почему-то не приступал. И тут надо учесть характер Тарковского. Это был железный характер. Его творческий импульс был могуч. Если он действительно хотел что-то снять, никто и ничто не могли ему помешать. Вы скажете: ну как же, а подлая советская власть? Подлая она подлая, и тем не менее она признала, что Тарковский гений. Как Сталин спросил у Пастернака про Мандельштама: «Но он мастер?» - так и советская киношная власть прислушалась к  мнениям авторитетных людей в России и на Западе и поверила, что  Тарковский мастер.  Разумеется, власть его фильмов не понимала, не любила и предпочла бы, чтобы этот мастер вообще ничего не снимал, а то с его фильмами одни неприятности. И разумеется, она мешала ему, но только в надежде, что он устанет, перестанет упорствовать и согласится снять фильм про Ленина или экранизацию «Целины» Л.И.Брежнева. Когда же он насмерть упирался рогом, власть шла на компромисс: нельзя все-таки, чтобы такой всемирно известный мастер бесконечно томился в творческом простое. Из этого следует и противоположное: если Тарковский какие-то свои замыслы не реализовал, значит, он не вполне хотел их реализовать. Тарковский был чрезвычайно гордый человек. Ему казалось, что он может снять все, даже комедию. Но и у гения есть ограничения. Краска юмора была чужда Тарковскому-режиссеру. И в глубине души он все же понимал, что комедию снять не может, и «Мастера и Маргариту» с ее преобладанием комической стихии тоже не может. Более того, он был, возможно, не вполне уверен, что сумеет совладать с «Идиотом». Достоевский был его главным писателем и все такое, но, с другой стороны, «Идиот» - сюжетное произведение, а Тарковский никогда не снимал фильмов с жестким сюжетом. Ему было просто неинтересно, скучно снимать такое. Внутренне «Идиот» был ему чрезвычайно близок, но вот эта почти мелодраматическая структура романа, что с ней делать? То есть я хочу сказать, что замыслы замыслами, а снимал Тарковский только то, что мог гениально снять, что было как бы наперед заложено в матрице его души, и его фильмы – это в некотором роде единый фильм с перетекающими из одной работы в другую темами, образами и лейтмотивами. Как бы могли эти лейтмотивы перетечь в "Идиот" или "Иосифа", не вполне понятно. То есть они могли бы перетечь, но для этого Тарковский должен был бы подмять эти произведения под себя. В творческой биографии Тарковского был один такой случай. Он захотел сделать экранизацию «Пикника на обочине» просто в качестве разрядки, отдыха после ряда истинно «тарковских» фильмов и в ожидании, пока ему, наконец, дадут взяться за «Идиота». Просто легкий такой довольно фильм, почти научно-фантастический. Но войдя в работу, он обнаружил, что не может ничего снимать «просто так»: у него, почти помимо его воли, начал получаться «его» фильм, подобно тому как советский военный завод, перейдя на соковыжималки, все равно выдавал на выходе автоматы Калашникова. Я не знаю, что там случилось с первым вариантом «Сталкера» (этого никто точно не знает), но есть свидетельства, что Тарковский радовался, что этот вариант был загублен: ведь сначала, когда он еще снимал «легкий» фильм, что-то было сделано не так, не в соответствии с тем перерожденным образом картины, который выкристаллизовался в ходе работы. Теперь он точно знал, как нужно снимать «Сталкера»! Правда, в промежутке между первым и вторым вариантом у него случился инфаркт, и как же это совместить с радостью? А совместить можно так:  Тарковский очень нервничал, что ему не дадут переснимать с нуля. Но проклятая советская власть и тут уступила.

Возвращусь, однако, к «круглому столу» и затем уж сам закруглюсь. Как я уже говорил, на этот форум съехались фанаты Тарковского со всех концов страны. У многих были приготовлены длинные доклады, и им удалось их прочитать. Причем эти докладчики не были непременно киноведами – в демократическом 1988 году на трибуну допускали всех, кто пожелает (форум был запланирован на три дня). И вот, представьте себе, среди докладчиков было много инженеров, этих прометеев эпохи НТР. И они разбирали «Солярис», «Зеркало», «Сталкер» (особенно «Зеркало»), как будто это токарные станки. То есть они-то сами как раз были уверены, что разбирают эти фильмы как произведения искусства. А произведение искусства должно быть, во-первых, напичкано символами, во-вторых, перекликаться, как собака на деревне, со всеми другими собаками, т.е. всеми другими великими произведениями искусства. Впоследствии я узнал, что такой подход называется «интертекстуальность», и я не могу избавиться от чувства, что мастера интертекстуального анализа, печатающиеся в высоколобом журнале «НЛО» – те самые технари, которые слетелись во Львов. Они разбирали бедное «Зеркало» до винтиков, не понимая, что фактически не разбирают, а разбивают это «Зеркало» вдребезги. Тарковский переворачивался в гробу, ведь он терпеть не мог символов и терпеть не мог слишком умных зрителей – ему нужен был зритель внушаемый,  способный поддаваться, отдаваться его режиссерской магии, секрета которой он не знал сам и не хотел знать, ибо тогда потерял бы его. Но когда я опять поднялся и попробовал протестовать против этого засилья технократов на форуме, посвященном самому неуловимому, самому поэтичному и метафизичному русскому кинорежиссеру… тут уж все на меня зашикали: если ты, мол, дурак и не понимаешь, как надо разбирать Тарковского на запасные части, так сиди и не суйся!

Я посидел-посидел, а потом – угадайте, что я сделал? Я вылез на сцену, выхватил у очередного яйцеголового микрофон и спел песню. Вот какую песню я спел:

     (Но  в этом остановленном кадре, конечно, не я, а Аркадий Северный).*

Все закричали: «Убрать, убрать со сцены этого пошляка! Где милиция?» Но я сказал: «Постойте! У нас тут форум, посвященный творчеству Тарковского, да? Творчеству! Значит, можно разбирать не только фильмы, но любые его произведения». «Ну и что?» - завизжали яйцеголовые. «А то, что слова и музыка этой песни принадлежат Тарковскому. Мое дело было спеть, а вы теперь анализируйте, какие тут символы, аллюзии  и центоны». «Докажи! Докажи!» Не будь дурак, я вытащил из-за пазухи журнал «Огонек» с текстом Артура Макарова, бандита и сценариста, друга молодости Тарковского, вспоминавшего, как на его глазах Андрей сочинял эту песню.

Зал как-то погрустнел, не зная, какой аналитический инструментарий - Деррида? Барт? Бахтин? - подобрать для разложения этой песни на элементарные частицы. Я раньше сказал, что форум должен был длиться три дня, но он прервался на втором, потому что, раз Тарковский такой блатарь, докладчики потеряли всякое желание сопрягать его с Леонардо, Бахом, Прустом, Рильке, Мандельштамом, Дрейером, Бунюэлем, Брессоном  и проч.

Я, конечно, все это наврал. То есть не то, что я нахально прерывал доклады,  стравлял докладчиков между собой и заявил протест против яйцеголовых энтээровцев-киноведов. Это все правда. Правда даже то, что Тарковский написал эту песню. Но только я ее не пел. Не то что я побоялся. Я просто петь не умею, а иначе я бы спел, будьте уверены! До сих пор жалею, что так и не сделал, хоть мне медведь на ухо наступил.       

* Аркадий Северный жжот шикарно, но, может быть, его перепоили перед тем как делать эту запись (дельцы теневого рынка грамзаписей часто поили его, прежде чем подоить), и  он неправильно спел: "Но было мне тогда еще совсем немало лет, и дел уже наделал я немало". Естественно, мы с Андреем за эту бессмыслицу ответственности не несем; в оригинале было "было мне тогда еще совсем НЕМНОГО лет". Мне же в 1988 году, когда я наделал немало дел на том "круглом столе", было немного-немало 42 года, а Тарковский вернулся на советские экраны всего два года назад.  Я помню, как это случилось. Октябрь 1986 года, никто еще не верит, что  в стране действительно началось нечто новое, мало ли что там новый кремлевский балагула балакает. (Он еще не родил слово "перестройка", говорил "ускорение").  И вот проскочило в "Советской культуре": "На экраны скоро выйдет "Ностальгия" Андрея Тарковского". А ведь имя Тарковского, с тех пор как он стал невозвращенцем, было, как обычно в таких случаях, непроизносимым. И вот еще через два месяца - весть: Тарковский умер. Вместе с потрясением я мгновенно ощутил ненависть: так вот почему они разрешили "Ностальгию"!  Гэбисты разведали роковой диагноз - в Кремле решили, что можно снимать с Тарковского табу - он вот-вот станет неопасным. Моя ненависть была фифти-фифти обоснованной и необоснованной: да, здесь дохнуло смрадным дыханием совка, но и свежим дыханием перестройки - короче, дохнуло горбачевщиной, которая с начала и до конца была фифти-фифти. Но об этом я как-нибудь найду повод поговорить.