Ион Деген или какой-то другой солдат, склонившийся над трупом, говорит, что снимет валенки на память, с оттенком черного юмора, которым он хочет замаскировать жестокую практичность своего мародерства. Но последняя строчка тут же и срывает маскировку: живому еще предстоит долгий или короткий путь, и лишняя пара валенок не помешает. 

Фильм «Смерть господина Лазареску» похож на это стихотворение в том смысле, что его герой окружен людьми, которым еще предстоит путь жизни, и их действия и слова находятся в жестоком или абсурдном контрасте - как бы перпендикулярны – его пути, пути смерти. Большое же и важное отличие от стихотворения заключается в том, что больной, старый человек Лазареску (Ион Фискутяну) все-таки еще жив, вначале в полной мере, потом кое-как, и только в последней секунде фильма мертв – и то, как живые относятся к нему, не дает ему нормально умереть. 

В фильме «Четыре месяца, три недели и два дня», поставленном Кристианом Мунджиу, другим румынским режиссером «новой волны», одна из героинь не умирает, а напротив, могла бы дать жизнь новому человеческому существу, и безжалостность окружающего мира к этой молодой девушке, почти девочке, можно как-то еще объяснить тем, что сюжет разворачивается в «золотую эпоху» Чаушеску. Место и время действия «Господина Лазареску» - Румыния начала ХХI века, и жестокий абсурд этой картины одними «социальными факторами» не объяснишь.

Фильм Пую – экзистенциальный и символический, хотя он в то же время почти документальный. Будь «Господин Лазареску» полностью документален, он производил бы еще более потрясающее впечатление, – но никакой скрытой камерой невозможно было бы снять приемные покои и операционные бухарестских больниц в той стереоскопической полноте их мышье-черепашьей суетни, с какой это сделал Пую совместно с замечательным оператором Олегом Муту. Все-таки художественное кино имеет свои преимущества! 

Названия лечебных заведений, в которых за 147 минут фильма побывал бедняга Лазареску, таковы: больница Св. Спиридона... больница Филарета... больница Богдасара... «Богдасар –  имя ангела-хранителя, который всю жизнь будет оберегать человека. В значении имени Богдасар есть много древних корней и источников, которые на сегодняшний день безвозвратно утеряны». (Википедия). Я навел справки: все это названия реальных бухарестских больниц. И однако же, что может быть символичнее, чем умирающий старый человек, которым играет в футбол такая тройка: святой, монах и ангел-хранитель?

Фильм абсолютно прост и абсолютно символичен без всяких потуг на символичность, потому что такое уж место больница и такое уж дело смерть (картина Пую позволяет даже добавить: такое уж дело жизнь), что всё  - любая минута,  мимолетный жест, мельчайшая деталь – символичны в них. Люди, крутящиеся вокруг Лазареску, конечно, не подозревают о предельной символичности  каждого своего шага и слова, живут себе нормально, как жили вчера и будут жить завтра. В паузах между пациентами и процедурами болтают о личных делах, что-то жуют, просят один у другого подзарядку для Нокиа. А что вы хотите, работа тяжелая, надо же как-то расслабляться? В этом Лазареску они видят плохо пахнущего старпера, уже не соображающего, на каком он свете. (От больницы к больнице Лазареску пахнет все хуже, потому что, когда доктора при осмотре нажимают на его разбухший живот, он просится в туалет, но ему отвечают: «Можешь обосраться, не стесняйся, ты не первый»).  Для проверки умственного статуса ему в одной больнице показывают карандаш и спрашивают, что это такое, в другой велят водить за карандашом глазами, в третьей просят повторить фразу: «Тридцать три аиста на крыше дома Кобернициану». Лазареску «тридцать три аиста» повторяет, потому что эти птицы для него что-то значат: он хоть городской человек и работал инженером, но некоторые детали выдают в нем крестьянское происхождение, а какая деревня без аистов, и кроме того – аист когда-то принес его в мир, из которого он сегодня уходит. Но абракадабру про дом он повторять не желает, что укрепляет врача в диагнозе «субдюральная гематома». Гематома, возможно, имеет место, но все же медики сильно недооценивают остроту сознания Лазареску и переоценивают свою. 

Мой собственный опыт пребывания в больнице с серьезной болезнью, как и опыт дежурства у постели умирающего отца убедили меня в крайней зоркости человека, находящегося на грани собственной смерти, смерти родного человека или в каком-нибудь ином предельном состоянии. Помню, я как  будто внутренним рентгеном видел и ложь, лицемерие врачей, их духовную ничтожность перед лицом смерти, и лень медсестер, и суетливую, сентиментальную копошню дальних родичей, и искреннюю доброту, сочувствие некоторых – редких – в любой из этих категорий. Точно так же позиция на грани,  «непонятно на каком свете» обостряет проницательность Лазареску к добру и злу, правде и лжи. И вообще это пограничное состояние усиливает жизнь его души. Так что в своем скептицизме по поводу меры жизни, которая еще теплится в старике, врачи и иже с ними заблуждаются не меньше, чем во всем остальном: в некотором роде, Лазареску живее их всех.

Иногда медперсоналу кажется, что Лазареску заговаривается. На самом же деле он, перед вратами смерти, говорит о важном для себя: вспоминает имена родных людей или мест, произносит какие-то знаковые в его судьбе слова. Иногда он и вправду заговаривается: «Какие у вас холодные рукоятки», - говорит он равнодушной медсестре. Оговорка не хуже знаменитого «пропустите» вместо «простите» из уст умирающего Ивана Ильича в толстовской повести!

Я сказал, что фильм жесток. Но это не жестокость натурализма или цинизма, а жестокость правды, та, которая встречается  у Чехова. В сущности, служители больниц всех святых, пусть за некоторыми исключениями, вовсе не относятся к Лазареску халатно или равнодушно. Их формализм, волокита, даже  непрофессионализм в свете фильма видятся не как явления с социальной окраской:  в этих людях просто нет силы жизни, соразмерной величию смерти.  У них бледные лица, вялые движения, плохо артикулированная речь –  это исчадья блочных квартир наподобие той, которую сегодня покинул Лазареску, чтобы никогда в нее не вернуться: там комнаты с пыльными вазонами и половиками, глядящие на скучные улицы сквозь щелястые окна (недаром сосед Лазареску Санду все собирается вставить вторую раму), кухоньки с покрытыми кружевным тряпьем холодильниками, обшарпанные лестничные площадки с невротически мигающими лампочками. Обитатели таких квартир – сам Лазареску, и этот Санду, и жена его (оба в давно не глаженных «трениках»), и медики - рыхлы, одышливы, толсты толстотой бедняков, потребляющих дешевую высококалорийную пищу. У них попросту не хватает энергии, импульсивности, жизненного тонуса, необходимых для реакций на трагические аспекты существования: «от черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены» (Э.Багрицкий). Санду и его жена сочувствуют Лазареску, суют ему какие-то интерклопомид и дистонкал из своей домашней аптечки, но их сочувствия недостаточно, чтобы поехать со стариком в больницу, хотя медсестра просит их об этом: «Мы уже люди немолодые, нам это трудно» (обоим вряд ли больше пятидесяти). Эта пожилая медсестра скорой помощи «Служба спасения» Миоара Абрам, которая, в превышение своих прямых обязанностей, не покидает Лазареску до самого конца, возит его «от святого к святому» – не согласилась бы возить, так, может, в какой-то из больниц его вынуждены были бы госпитализировать, - она, кажется, единственный нетолстый человек  в этом фильме, и человек с отчетливыми, резкими чертами лица.

Как все эти еле справляющиеся с жизнью люди отвечают на вызов бытия по имени смерть? Ответ у всех один и тот же.  Будто сговорившись, они талдычут Лазареску: «Пить надо было меньше!» То, что перед ними человек пьющий, оправдывает для этих сонных мух их неспособность сострадать и активно действовать. И у них еще одна отмазка: утром произошла авария автобуса, пострадало четырнадцать человек, все больницы Бухареста переполнены (!), тут уж не до «алкоголика» Лазареску. (Функционирование в режиме катастрофы – обычный modus operandi современных общественных заведений – значит, таким, как Лазареску,  вообще не стоит рассчитывать на внимание). 

Я сказал, что символизм фильма не намерен, обусловлен самой предельностью его жизненного материала. Это также нуждается в уточнении. По жизни Лазареску звать Ромика, но полное его имя - Данте Ремус. Фамилия его напоминает о Лазаре, которого воскресил Иисус. Зятя  Лазареску звать Виржил. Он, правда, живет в Тыргул-Муреше и не сопровождает Данте Ремуса по его кругам ада, но санитара, который должен был отвезти старика на операцию, тоже зовут Виржил, а хирурга, которому предстояло операцию сделать, зовут Ангел. Такие подсказки направляют зрителя в нужном направлении, но режиссер и сценаристы могли бы обойтись и без них – имена всех людей и мест христианского мира так или иначе отзываются эхом тех времен, когда Бог еще был жив. Добрую медсестру зовут Миоара Абрам, что вызывает ассоциацию с Авраамом. Но посмотрите в титрах – эту роль играет Луминица Георгиу - «луминица» значит «светящаяся»; а имя режиссера фильма – Кристи.

Примечателен разброс источников, к которым отсылают аллюзии фильма: это  Библия и Данте, святые запада и востока. Казалось бы, что-то  тут не так: аллюзии «правильных» художественных произведений обычно следуют некоей одной парадигме, как бы причесаны под одну гребенку. Но в том-то и дело, что этот фильм строит свою символику из обломков, осколков распавшихся культурно-религиозных миров. Помните: «В значении имени  Богдасар есть много древних корней и источников, которые на сегодняшний день безвозвратно утеряны»? Лазарь-Лазареску, прежде чем его свезли на кладбище, помытарился на кладбище   утративших содержательное наполнение имен, символов и мифологем.

Я не случайно упомянул в этом тексте «Смерть Ивана Ильича». "Смерть господина Лазареску» продолжает толстовскую тему «человека на грани небытия», обозначая  дистанцию, пройденную человечеством с толстовских времен. Иван Ильич Головин не мог умереть, пока не поймет, для чего жил. Данте Ремус Лазареску на пути в иной мир кричит: «Хочу в туалет! Хочу помыться! Хочу пижаму!» - вот до какого минимума свелись предсмертные необходимости.

И еще он кричит: «Не хочу! Не хочу!» «Чего вы не хотите?» «Не хочу!» Врач пожимает плечами. Быть может, Лазареску тщится выразить, что не хочет стоять голым на глазах у мелькающих взад-вперед женщин? Не хочет отвечать на идиотские унизительные вопросы? Не хочет умирать под звуки бессмысленных слов "интерклопомид", "трансаминаза", "сканер", "подзарядка для нокиа"? Вообще не хочет умирать так, как принуждает потерявший сверхзадачу, дискоординированный муравейник мира?
Стремясь сопроводить свои последние минуты хоть каким-то подобием ритуальности, он, преодолевая тошноту и подступающее забытье, спрашивает у Миоары Абрам: «Сколько вам лет? У вас есть дети? Как их зовут? Где они живут?» Как-никак, перед ним последний человек, притом последний хороший человек, которого он встретил в жизни. Миоара вздыхает, закатывает глаза – господи, к чему эти вопросы? – но все-таки глубиной души понимает их необходимость и отвечает на каждый из них.   

Режиссер и оператор тоже понимают старика лучше врачей – они показывают  его в таких ракурсах, чтобы нагота была видна поменьше. И только в самом конце старик виден обнаженным весь - но в этот момент ему уже нечего и некого стесняться, потому что он мертв. Экранизация «Смерти Ивана Ильича» называлась «Простая смерть». Mors vulgaris. Смерть всегда проста. Умершего человека правильнее показывать голым.