Все это мы выясняем из диалогов девушек по ходу картины, которая рассказывает о том, как Алина  приехала к Войкице в гости. Вернее, она приехала для того, чтобы любой ценой увезти Войкицу с собой в Германию, потому что ей там очень плохо. Но дело не в Германии: ей где угодно было бы плохо без Войкицы, потому что Войкица не просто подруга, а единственное, что у Алины есть на свете. Когда они в первую ночь ложатся спать в келье Войкицы, Алина огорчена, что они не могут быть в одной кровати. Возможно, она любит Войкицу чувственно. Дело не в этом – для фильма достаточно того, что Алине необходимо тепло, и единственным источником тепла для нее может быть Войкица. Но Войкица уже другая, она любит Алину, но больше всего в мире, больше мира любит Бога. Она пытается объяснить это Алине, пытается объяснить, что не может и не хочет уйти из монастыря. Но Алина не может и не хочет этого понять. Ее охватывает такая ярость, что монашки вынуждены связать ее и насильно увезти в больницу. В больнице ее развязывают и связывают уже профессионально, как умеют это делать санитары. Ей делают инъекцию галоперидола, она как будто успокаивается, и через некоторое время монашки увозят ее обратно в монастырь. Эффект лечения такой: теперь Алина не может пробыть без Войкицы ни минуты, подруга должна постоянно быть с ней или она должна следовать за подругой. Иногда это возможно, иногда нет: например, Войкица хочет помолиться в одиночестве. Алина начинает злобно ревновать Войкицу к Богу, а Бога ненавидеть. Она врывается в алтарь, где висит икона, исполняющая все желания, чтобы перед иконой этой попросить Бога: «Пусть Войкица уедет со мной!» Но врываться в алтарь – великий грех. Настоятель монастыря (Валериу Андрюцэ) - хороший, добрый человек, ему жаль Алину, он понимает, что ей некуда деваться на свете, но и в монастыре она больше не может находиться: ладно монашки, они тоже добрые и все понимают, но на службы в монастырь приходят крестьяне, Алина может в любую минуту снова ворваться в храм и натворить что угодно – ведь она явно бесноватая! 

Алина бесноватая. Значит, единственный выход из положения – попытаться изгнать из нее бесов. Если получится, она сможет и дальше жить в монастыре. Батюшке ничуть не хочется заниматься экзорцизмом, это тяжело и опасно, как хирургическая операция с неясным исходом. Он нисколько не фанатик и видит в предстоящем жутком ритуале вовсе не миссию, а лишь необходимость. Ему было бы гораздо проще прогнать Алину из монастыря, да куда она, божья сирота, пойдет? И к тому же Войкица слезно просит не прогонять подругу. Ничего не поделаешь, Алину опять связывают, потом привязывают веревками к крестообразно сбитым доскам (это не крест – просто такое расположение досок, иначе Алина не будет спокойно, прочно лежать), а поверх веревок обвязывают цепями – видимо, этого требует процедура. Алину вносят в церковь, и батюшка читает над нею специальные молитвы. Алина сперва судорожно дергается, потом затихает. То есть не затихает, а перестает дергаться (затихла она или не затихла, неизвестно, потому что рот у нее тоже прочно завязан, чтобы она не богохульствовала в храме во время бесогонства). Потом ее оставляют одну: для закрепления эффекта она должна несколько дней пробыть без питья и воды, чтобы остаточные бесы внутри нее издохли от голода и жажды.

Ночью Войкица приходит к Алине. Она приносит ей воду, снимает с нее веревки и цепи и говорит ей: «Уходи». Неизвестно, покинули бесы Алину или нет, но в этот момент Войкица покинула свою подругу.

Наутро монашка стучится в келью Войкицы: «Алине лучше, она успокоилась!» Войкица спешит в церковь. Алина встала. Она смотрит на Войкицу  улыбаясь (раньше мы никогда не видели ее улыбающейся). И потом она падает. Ее увозят в больницу, и там врачиха констатирует смерть.

В монастырь приезжают два полицейских, нормальные толстые мужики. После краткого разбирательства они увозят с собой настоятеля и тех монашек, которые связывали Алину. Войкица садится в  полицейскую машину как свидетельница. На ней мирские одежды – видимо, она больше не считает себя монахиней. Машина едет по снежной слякоти, полицейские болтают о своих делах, один между прочим сообщает другому, что в соседнем городке мальчик зарезал мать ножом. «И что с этим миром стало…» Встречный автомобиль забрызгивает ветровое стекло полицейской машины густым, непрозрачным слоем грязи. Конец фильма.

«Душераздирающая, основанная на реальных событиях история, рассказывающая о неоднозначном и трагическом случае экзорцизма в православном монастыре в Восточной Европе. Когда-то вместе выросшие в приюте две девушки, Алина и Войкица, были очень близки, но потом судьба разлучила их… Теперь Алина возвращается в Румынию, что забрать свою подругу к себе в Германию, но Войкица теперь служит Господу, а Бог — серьезный соперник в сердечных делах…» Так описан этот фильм Википедией. В нескольких строках передано то, что заняло у меня больше страницы. Зачем же мне было стараться? Затем, что я хотел своим описанием передать, что фильм о другом, совсем о другом. 

Новое румынское кино замечательно тем, что в нем самые простые сюжеты без всякой натуги (каковой отличаются, например, фильмы Андрея Звягинцева с их тоже простыми как бы сюжетами) обретают всечеловеческий смысл, превращаются в своего рода философские притчи. Господин Лазареску, которого футболят из одной бухарестской больницы в другую, проходит, прежде чем умереть, путем библейского Лазаря. История из «золотых времен» правления Чаушеску, повествующая  об одном криминальном аборте, становится повествованием о  мире-убийце. Вот и «За холмами» - картина не о монастыре и тем более не о религиозном ханжестве и фанатизме, а об устройстве мира. В отличие от «Смерти г-на Лазареску», люди, которых мы на этот раз видим на экране, не поражены черствостью, равнодушием и душевной вялостью – напротив, все они, от монашек до врачей, добросердечны и полны искреннего желания помочь Алине. Но почему-то всегда дело начинается и кончается тем, что ее связывают. Ярость, беснование девушки можно объяснить в терминах психиатрических, а можно и в  человеческих или философских, например, в терминах экзистенциализма: Алина бьется, как животное, посаженное в тесную клетку (прежде чем втиснуть ее туда, ей, как животному, делают укол). 

Я помню, как мама по утрам тащила меня, трехлетнего мальчика, в детский сад. Я дергался в ее руках так же судорожно, как Алина, а мама приговаривала: «Но все хорошие детки ходят в садик. Вот увидишь, ты привыкнешь». Я не привык и навсегда возненавидел принужденное пребывание в коллективе. Видимо, такое пребывание было мне психологически противопоказано. Правда, во мне с раннего детства хватало чувства приличия или конформизма, чтобы не устраивать на людях истерик: я просто стал депрессивным ребенком. Алина другая: несогласие с несправедливостью мира душит, распирает ее, доводя до судорог. Почему, почему Войкица не может быть с ней, если она так любит Войкицу? О господи, да мало ли кого мы любим! То, что ты любишь, не означает, что любят тебя. В конце концов, у каждого свои дела, ты уже не ребенок, должна понять. Взрослость есть свыкание, примирение с цепями мира. Свобода есть осознанная необходимость. Бла-бла-бла. Но почему мир так жесток? Почему вы, такие добрые, все время скручиваете меня? 

Еще раз: это не о лицемерии, не о тайной, неискоренимой человеческой подлости. Это о том, как устроен мир. Большинство к такому устройству привыкает, а некоторые не могут привыкнуть, бьются в судорогах, добрые люди, чтобы облегчить их страдания, прибивают их к двум пересекающимся доскам, не имеющим ничего общего с  крестом, прибитое тело перестает содрогаться, и содрогается лишь сердце, пока не разорвется. 

Войкица хорошая, добрая девушка, она просит батюшку за Алину, всячески старается помочь подруге, но за весь фильм она совершает всего один по-настоящему человечный поступок. Алина, лежа в своей одинокой постели, просит ее: «Спой мне», и Войкица тихонько напевает: «Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни…» Когда Алина умерла и по экрану, прежде чем возникнет слово «Sfyrsit» («свершилось», конец фильма), долго-долго ползут титры, мы опять слышим мелодию колыбельной.