Режиссер и сценарист Мирослав Слабошпицкий. Украина. 2014

                               Смотреть фильм "Племя" полностью 

Предыдущая рецензия была о фильме «Испытание». Это картина о нормальных, без всяких патологий, людях, которые, однако, не произносят ни единого слова, ибо таков изыск режиссера и сценариста Александра Котта: чтобы фильм был бессловесным. В «Племени» персонажи тоже не разговаривают, но это не изыск, а такое уж специфическое место действия режиссер Мирослав Слабошпицкий выбрал для своего фильма: интернат для глухонемых подростков.  И смотреть этот фильм – мука. Я думаю, это один из самых страшных фильмов, когда-либо виденных мной; приходят в голову еще «Про уродов и людей» и «Груз 200» Балабанова - ну и все, «Племя» на третьем месте… или на первом. Надо рассказать, о чем эта картина, но как-то неохота.  Я процитирую, что пишет о «Племени» кинокритик Зара Абдуллаева. Так вообще-то не делается, автор рецензии может процитировать мнение другого критика, но грязную работу описания фильма он должен делать сам. Но ладно уж, я ведь не профессиональный критик.         

«Слабошпицкий выбирает глухих персонажей и актеров, оказавшихся в соответствующем интернате и его окрестностях, неслучайно. Он обозначает территорию этой зоны как микросообщество со своими законами, которые надо принять или против которых придется восстать чужаку. Такому же, как все другие здесь, «глухарю». Он приходит в их мир, как в свой, и проходит инициацию. Многоступенчатую. Сначала под руководством вождей племени, оправляющих ритуалы «дедовщины». Потом самостийно. Это микросообщество, основанное на уголовщине, телесной/душевной растленке и нестерпимой боли, которая воспитывает в человеке участника племени, ломает его, превращает в зверя, связано с общественным договором, заключенным между разными зонами большого мира. И с товарно-денежными отношениями. Эта прозрачная связь никаких слов не требует. Сутенеры интерната привозят девочек к спящим дальнобойщикам, стучатся в кабину к тем, кто не спит, пишут на бумажке расценки. В ментовке, куда сквозь прутья оконной решетки с улицы заглядывает камера, есть сурдопереводчик, вожатый этого племени, сопровождающий малолеток-проституток. В очереди за визой в итальянское посольство, куда врезаются девчонки со своими «кураторами», которые эту рабочую силу намерены продать, стоят, понятно, разные люди. Но Слабошпицкий снимает эту немую в реальном времени сцену (покуда девочки заполняют анкеты) с отдаленным на фонограмме гур-гуром без разведения на «несчастных» членов общества и «нормальных». Это важно. Звук в полную силу появляется в «Племени» дважды. Сначала это человеческий голос – стоны Ани (Яна Новикова) – школьницы, пришедшей на аборт к молчаливой холодной хозяйке обычной квартиры . Она натренированными жестами связывает ноги беременной веревкой, набрасывает на шею, конструируя подобие гинекологического кресла. Отработанное варварство операции расширяет – просто и ясно – территорию племенных ритуалов . Второй раз Слабошпицкий врубит звук в классе-мастерской, где «трудовик», он же водитель, курсирующий с товаром и сутенерами из интерната к «стойбищу» дальнобойщиков, обучает («средневековым») ремеслам своих учеников и партнеров. Чтобы те выжили в роли никому не нужных рабочих. Теперь это звук напильников и токарных станков среди скопища других инструментов. Сергей (Григорий Фесенко) стибрит здесь молоток и укокошит учителя по труду, он же племенной (за)водила. А потом разделается с подельниками, научившими его бить или не быть. Разделается диковинно-диким способом (спойлеры отменяются)».*

Ну и так далее.  Повторяю, смотреть все это почти невозможно. Но «почти», как и «чуть-чуть», не считается: я досмотрел – значит, возможно. Фильм затягивает – затягивает в воронку своего ужаса. Смотришь и думаешь: а если бы я попал в этот интернат, что бы я делал?  О нет, я не спрашивал себя, смог бы я остаться человеком,  сохранить достоинство и т.п. Мне было совершенно ясно, что не остался бы и не сохранил. В голове крутились вопросы более элементарные: смог бы я бежать? как бы ухитрился сделать так,  чтобы меня не нашли, не вернули в этот ад? Да, «Племя» - некое подобие полотен Босха: картина ада, ни больше, ни меньше. Но Босх был человек религиозный, его картины «про ад» имели моральную сверхзадачу: здесь пребывают грешники, не греши – не угодишь сюда. А у этих глухих подростков –  какие грехи? Глухие дети попадают в  этот зараженный насилием, как советские роддомы были заражены стафилококком, интернат, и неминуемо, если они только выжили, становятся насильниками. Точнее, мальчики становятся садистами, девочки проститутками. Тут, конечно, возможен вопрос: но кто-то же сначала внес соответствующий микроб? Но этот вопрос в данном случае некорректен. В перестроечные времена появился роман Михаила Габышева про исправительную колонию для несовершеннолетних «Одлян, или Воздух свободы». То был роман ужасов, к которому вопрос «откуда залетел микроб?» был применим: он залетел из большой зоны, со всех сторон окружавшей малую, зоны под названием совок. В «Племени» нет никакой социальной критики, ничего ниоткуда не залетало. Интернат – не продукт и не модель чего-то большего и внеположенного. Модель – это что-то компактное и округлое; научная модель умна и ловка, эстетическая - красива. А тут просто частица мира, который повсюду одинаково ужасен: идешь – видишь концлагерь, идешь дальше – видишь тюрьму, какое-нибудь государственное учреждение, воинскую часть, больницу. Или вот этот интернат. Среда всюду одинакова, по-ученому, гомогенна. Насилие ниоткуда не появлялось и никуда не исчезает, как энергия, как материя. И никакой тебе символики-эстетики, никакого даже смысла во всем этом нет. Просто жизнь.

Кто-то возразит: «Ну почему же… Смысл и своего рода символика в фильме есть. Ведь этот паренек, которого, если успеть прочитать быстро бегущие в конце титры, оказывается, зовут Сергей… да, он входит в новую среду и постепенно, т.е. стремительно, становится зверем. Но влюбившись, он зверем, хотя бы в отношении той, которую полюбил, быть перестает. Разве не так?» Нет, не так. Не совсем так. Если бы было так, это был бы не только страшный, но и лживый, сентиментальный фильм: отвратительный коктейль. Сергей влюбился, но, во-первых, он хочет от объекта любви только секса, иначе, как через секс, он не умеет выразить своих  чувств (и конечно, в этом не виноват - он просто не знает, как иначе). Во-вторых, он из-за любви - чтобы помешать этой девочке-проститутке уехать в Италию, - убивает человека, который ей эту Италию организовал. И еще он убивает его, чтобы украсть деньги, которые нужны ему, чтобы покупать у девочки любовь – причем с его стороны любовь проявляется в том, что он платит ей больше, чем какие-нибудь дальнобойщики. Конечно, человек, которого он убил – животное… но все-таки в человеческом образе.

И вот я размышляю: если так, и если это не социальный фильм, где зверство можно списать на несовершенство общества, и не фильм о рождении человека из зверя через любовь, и не фильм о покаянии… так зачем и о чем этот фильм? Учтите: я задаю такой вопрос, но если бы «Племя» было фильмом на любую из трех перечисленных хрестоматийных тем, то – при феноменальной жестокости этого фильма, в котором люди похожи даже не на первобытное племя, а на рой пчел или муравейник, – всякие потуги на социальность и гуманизм выглядели бы фальшиво. Какой гуманизм? Просто иерархия насекомых, на вершине которой находится насекомое (какой-то парень), вроде ничем не отличающееся от остальных, которому все беспрекословно подчиняются. А выше, но это уже как бы вне улья, находится существо, которому подчиняется верховное насекомое и которое собирает мед (бабки).** Фильм тотально черный, но это лучше, чем если бы Слабошпицкий подбросил в черноту два фальшивых гроша надежды. Одним из расхваленных фильмов прошлого года был «Класс коррекции», но «Племя», говорящее как будто о сходных вещах, неизмеримо сильнее и страшнее картины Твердовского.

И тем не менее я спрашиваю себя: зачем такой фильм? Нет, я не хочу сказать, что фильмы непременно должны "дарить людям надежду". Это сентиментальное понимание искусства. Какую надежду дает Кафка? Но Кафка велик. Что же "дарит" он? Ну, скажем,  модель мира – т.е. он дает нам миропонимание, пусть по-кафкиански. Но я уже сказал, что «Племя» - не модель. Так что же тогда? Может быть, этот фильм призван пробудить в нас  гражданское негодование? Но я уже сказал, что это фильм без социальных обертонов. Тогда, может быть, Слабошпицкий хочет пробудить нашу совесть и сочувствие? Но это фильм без «чувств», без «психологии», чистый показ муравейника/улья - а художественное произведение, в отличие от документа, пробуждает чувства не «фактажем», который фиктивен, а через эмпатию, т.е. вчувствование. Фильм не дает во что вчувствоваться. С другой стороны, он не оставляет и возможности морального суждения или эстетической оценки. Мы не можем относиться к поведению Сергея оценочно, как нельзя относиться так к поведению человека под пыткой. Более того: зритель «Племени» как бы сам становится объектом пытки: шок, производимый этой картиной, такого рода, что не оставляет возможности относиться к ней как к эстетическому явлению. Так, может, быть, режиссер и хотел добиться от нас «сырой», внеэстетической шоковой реакции? Для чего же? Чтобы через боль разбудить в нас некую экзистенциальность - ощущение того, что мы, так или иначе, живы? Может быть. Но меня лично этот фильм о глухих не столько разбудил, сколько оглушил; вызвал во мне запредельное торможение по Павлову. Но, может быть, у меня слишком низкий порог торможения? Не знаю, не знаю. Предоставляю читателям посмотреть «Племя» и самим судить.
Я читал интервью Слабошпицкого, и меня удивило, с какой острой обидой он говорит о «коррумпированных украинских отборщиках», пославших на «Оскара» не «Племя», а какой-то другой фильм. Разумеется, «быть можно дельным человеком и думать о длине ногтей». Можно всей душой болеть за долю отверженных мира сего – и жаждать славы. И все-таки можно было ожидать, что режиссер такого фильма, как «Племя», менее направленно  думает об Оскарах. Если же думает, - не рассчитывал ли он так же направленно каждый шоковый эффект своего фильма?   

* А я, пожалуй, "наспойлерю", чтобы дать представление об эстетике фильма, если это можно так назвать. Герой фильма убивает своих врагов, когда они спят в койках. Поднял левую тумбочку, с треском раскрошил ею череп одного. Мы слышим треск, но спящий-то справа не слышит, он же глухой! Правой тумбочкой раздавлен и его череп. Когда Рэмбо стал наконец расплачиваться со своими мучителями, он мочил их живыми и сопротивляющимися, в его мести был просвет, катарсис. Убийство глухих спящих во тьме  тумбочками тупо, как форма тумбочки, и темно, как ее внутренность.   

 **  – Нет, все-таки муравьи, а не пчелы. Пчелы ярки, они гудят-зудят, цветы красивы, мед красив и полезен. Муравьи черны, скучны, беззвучны, идеальная организация муравейника не заточена на что-то снаружи, какую-то внешнюю отдачу, она чисто для самой себя. Мне кажется, оператор снимал «Племя» несколько ускоренно (т.е. снимал замедленно, чтобы выглядело ускоренно), - так, что это зрителем сознательно не улавливается, но подсознательно жесты глухонемых и рефлекторная быстрота их действий вызывают ассоциации с какими-то резкими, свирепыми и беспощадными насекомыми. 

Мирослав Слабошпицкий

Написать письмо автору