Режиссер Марлен Хуциев. Сценарий Анатолия Гребнева.
"Мосфильм". 1966

Неужели я мог залететь так высоко
и упасть так жестоко как падший ангел
прямо вниз
туда откуда мы вышли
в надежде на лучшую жизнь
Илья Кормильцев

«Июльский дождь». Финал

4 октября Марлену Мартыновичу Хуциеву, крупнейшему советскому режиссеру, исполнилось 90 лет. 9-й, сентябрьский номер журнала "Искусство кино", который я прочитал только сейчас, наполовину посвящен этому юбилею. При этом две статьи посвящены фильму "Июльский дождь":

Лев Рошаль. Июльский дождь, дождь, дождь… слов. Глава из неопубликованной книги «Кинорежиссер Марлен Хуциев»

Игорь Савельев. Конец сезона. Фильмы разных лет

Рошаль и Савельев пишут об "Июльском дожде" разное и по-разному, но общее то, что теперь этот фильм представляется им главной и лучшей работой Хуциева, его шедевром. Это связано не только и не столько с великолепной стильностью этой картины, сколько с его большей актуальностью в наши дни по сравнению с "Заставой Ильича", которая долго считалась хуциевским фильмом номер 1. Но теперь видно – во всяком случае, видно авторам статей в "ИК", – что "Застава" была все же наивно романтическим раннешестидесятническим фильмом, а "Дождь" - фильм пророческий, предвестивший то, что случилось в России после Перестройки.
Данный текст следует считать не отдельным, а продолжающим мою первую статью об этой картине, написанную в июле 2011 года. Не буду повторяться. Скажу только то, о чем раньше не говорил.
Итак, героиня фильма Лена, кажется, любит Володю, но она передумала выходить за него замуж, во-первых, потому, что он слишком долго тянул с предложением. Меня в данном случае больше интересует, однако, не "во-первых", а "во-вторых": Лена увидела, что Володя приспособленец, конформист. Правда, он не элементарный приспособленец и конформист, а сложный и скрытый. Внешне он вполне себе мужественный, порядочный и независимый, но если присмотреться... Вот Лена и присмотрелась. Что же она конкретно увидела? Это очень просто. Володя ученый-физик, и он для лучшей "проходимости" своей прорывной статьи приписал в ее авторы шефа, который ни строки в эту статью не внес и даже не имел к ней отношения как идейный вдохновитель. Но вот Володя его приписал, и Лена как человек принципиальный усмотрела в этом проявление таких человеческих качеств, которых она не хочет иметь в своем муже. Кроме того, ей очень не по душе тусовка, в которой вращается Володя и куда он втянул ее: это все, используя строку Евтушенко, "разнообразные не те": пустые, праздно болтливые, цинично ерничающие люди, которые, похоже, не любят по-настоящему свою родину. Душа Лены тоскует по хорошему дальнему человеку, не тому дальнему, который станет близким и можно с ним завести роман; не тому, про которого пела Эдита Пьеха словами Роберта Рождественского:
                                   В этом мире, в этом городе,
                                   Там, где улицы грустят о лете, 
                                   Ходит где-то самый сильный, самый гордый,
                                   Самый лучший человек на свете, -
но по дальнему из песни Шпаликова, который никогда не приблизится, и этого для счастья не нужно, достаточно только знать, что он есть на свете:
                                    Мелькнет в толпе знакомое лицо,
                                    Веселые глаза,
                                    А в них бежит Садовое кольцо,
                                    А в них блестит Садовое кольцо
                                    И летняя гроза.
"Знакомое лицо" здесь не надо понимать буквально: это лицо, знакомое, родное душе. В начале фильма, когда на Москву обрушился июльский дождь, Лена на мгновение встретилась с таким человеком, и потом через всю картину пунктиром телефонных перезвонов проходит их дружба, крепнущая и одновременно лишенная развития, как долгий звук струны. Парень, одолживший Лене куртку, чтобы она могла добежать под дождем на службу, наверное, ждет других отношений, но он не знает, что их не будет, потому что Лене хочется, чтобы он оставался в душе символической фигурой "дальне-близкого". 
Между тем  близкий Володя становится все более далеким, потому что, потому что... При этом Хуциев ненавязчиво, но внятно представляет приспособленчество Володи не только как его индивидуальную черту, но и как черту изменившегося времени: времени конформистов. Мир, конечно, не кончился, и он представлен необыкновенно одаренным пластически Хуциевым и оператором Германом Лавровым во всей своей щемящей, тревожной красоте: летит время, осенью летят с деревьев листья, зимой падает снег, весной и летом идут дожди. Дожди идут, но вокруг тебя и в душу тебе наползает какая-то сушь. Нет, все хорошо, все пока хорошо... но Лена, alter ego Хуциева, чувствует или, точнее сказать, предчувствует перемену, как птицы и собаки угадывают будущее землетрясение. Поэтому сущность ее внутренней драмы столько же персональна, сколько социальна: она ощущает излет, конец той мимолетной эпохи (бывают ли мимолетные эпохи? да, бывают, если мерить не годами, а оставленными в сердце следами), которая ей дорога, которая есть как бы она сама - эпохи "оттепели". 
Что же касается Рошаля и Савельева, то они, пересматривая в XXI веке "Июльский дождь", увидели в Володе тот социальный тип, который выступит на авансцену в результате и вопреки романтическому и наивному периоду Перестройки. Что же это за тип? Определю его двумя словами: человек-хищник. Или можно обозначить его нарицательно употребленной фамилией: березовский (который как конкретный Березовский тоже был в советские времена научным работником).
Итак, "Застава Ильича" - фильм о свежем, честном, романтическом времени, "Июльский дождь" - фильм про то, как свежее время начало протухать. Протухало оно протухало, и уперлось в вонючую улицу под названием Путинский тупик.
Я люблю Хуциева и мне дороги 60-е годы. Но я не могу не видеть, что мотивировка, на которой держится "Июльский дождь", шатка, шита белыми нитками. Неужели Хуциев полагал, что молодые научные работники стали включать шефов в авторы своих работ только во второй половине 60-х годов, а в первой они этого никогда не делали?
Если Хуциев и сценарист "Июльского дождя" Гребнев прочитают то, что я только что сказал, они досадливо поморщатся (второй, к сожалению, на том свете): "Какой тупой человек! Ведь мы взяли историю со статьей Володи только как пример, как симптом "протухания" времени!"
Но, может быть, не такой уж я тупой? Зачем Хуциев/Гребнев взяли такой неубедительный, натянутый пример? Неужели других не было?
Кроме того, я вот что еще скажу. Х/Г противопоставили свежее время "Заставы Ильича", где солдаты, как бы охраняющие заветы Ленина, идут патрулем по рассветной Москве, тухлому времени "Июльского дождя", когда патруль уже как бы перестал ходить и охранять, отчего народ заболел вещизмом, карьеризмом и конформизмом. Поэтому Лена несчастлива, поэтому она весь фильм чего-то ищет, ищет и никак не найдет. Но одну минуточку. Герой фильма о "свежем" времени "Застава Ильича" Сергей тоже постепенно становился несчастливым, ему тоже начинало чего-то не явственно не хватать, и он все искал и искал и чуял, что время протухает. Но если основным сюжетным доказательством тухлости второй половины 60-х явилось принятие Володей в соавторы шефа, то основным сюжетным доказательством тухлости первой половины 60-х явилась вербовка (неудавшаяся) друга Сергея Коли (Николай Губенко) в стукачи. Что же касается Сергея, то его неудовлетворенность своим временем, в основном, питалась сомнительностью тусовки, в которую втянула его Аня, любимая девушка: эта тусовка тоже состояла из "разнообразных не тех" -  пустых, праздно болтливых, цинично ерничающих людей, которые, кажется, не любили по-настоящему свою советскую родину.
 Вопрос: а если бы Володя не взял шефа в соавторы? Если бы Колю не вербовали в стукачи? Ведь не все молодые люди были научными работниками, и не всех молодых начальство вербовало в доносчики. Только не надо говорить мне, что - всех; Хуциев и Шпаликов (автор сценария "Заставы") вовсе не хотели сказать этого - они, опять же, сделали вербовку Коли неким экзистенциальным моментом, заставившим этого гаера и ходока понять, что не все так просто и весело на свете, не все.
Но если отнять "соавторство" и "вербовку", какие "вещдоки" остались бы у Хуциева-Шпаликова и Хуциева-Гребнева в подтверждение того, что "в стране что-то неладно"?  Только эти поганые тусовки. Так чем же тогда время "Заставы" отличается от времени "Дождя"? Ничем.
Поймите меня, стилистически и по атмосфере эти фильмы совсем разные: первый гораздо более жизнерадостен, чем второй. Но атмосфера атмосферой, а если по фактам, по сюжетике идти... особой разницы не видно.
Хуциев опять скажет, что я дурак. А я опять буду это отрицать. Более того: коль он два раза меня дураком назвал, то я копну уж глубже и пущу в ход тяжелую артиллерию. Я вот что ему скажу:
- Дорогой Марлен Мартынович, то, что вы постоянно придумывали для обоснования неполной счастливости ваших героев такие неубедительные сюжетные ходы, - это не случайность и не повторяющаяся сценарная слабинка. Это следствие того, что вы, как и герои ваши, любили советскую власть, чувствовали, что в ней что-то не так, но, не решаясь признаться себе, что в ней все не так и она исходно "не такая",  все время выискивали категории лиц, портивших прекрасную, справедливую советскую систему: это были "дураки", "пошляки", "хамы", "мещане", "циники", "стяжатели", "снобы", "приспособленцы", "эпигоны и адепты"...
Вы перманентно пребывали в умственном тупике: с одной стороны, хороших, правильных людей, конечно, больше, чем плохих и неправильных, с другой, неправильных  много, очень много, столько, что они своей общей массой эффективно тормозят приближение светлого будущего, так эффективно, что можно поневоле прийти к выводу, что их все-таки больше, чем хороших.

Очень

 много

разных мерзавцев

ходят

    по нашей земле

 и вокруг.

                                ..............................................

                               Мы их
                                       всех,          

  конешно, скрутим,

        но всех

 скрутить

ужасно трудно.

С такими словами обращался Маяковский к мертвому Ленину. М-да, скрутим-то скрутим, но это что же, однако, выходит? Неужели прекрасная советская власть предназначена для меньшинства (именуемого большинством)? А с глупым, пошлым, жадным и т.д. большинством (именуемым меньшинством) что делать, его куда девать? И как его скрутить? В гулаг? Ну нет, это сталинские методы. Но, с другой опять же стороны, до чего ж эти плохиши мешают, ох, до чего мешают! 
Выход из этого гамлетического умственного тупика очень прост: надо было бы признать, что система, прогрессу которой мешает почти весь народ, никуда не годится. Или так: никаких дураков-пошляков-мещан нет, есть просто люди со своими неистребимыми свойствами. Система, которая требует от народа поголовной бескорыстности и самопожертвования, подобна училке, требующей от всех учеников отличной или хорошей успеваемости, а за каждый трояк ставящей к стенке, т.е. в угол.
Но ни вы и ваши соавторы, ни герои ваших картин признать такого не могли: вы были идеалистами, и ваши герои были идеалистами, и все вы беспрестанно искали в советской реальности идеал, не находили его и придумывали всякие причины его отсутствия. Моя бабушка, когда я вдруг с открытым ртом застывал над учебником, спрашивала меня: "Вчерашний день ищешь?" Ваши герои в буквальном смысле искали вчерашний день: в 20-е годы людям этой породы казалось, что идеал остался в 17-м, в 30-е - что он в 20-х, в 60-х - что в довоенных, в 70-х - что в 60-х. Есть игра: тебе завязывают глаза и ты должен, разбрасывая руки, кого-нибудь поймать. Вот так же ваши лены, сергеи и коли жили, хватая вслепую воздух. "Встав пораньше, только утро замаячит у ворот", и уцепившись друг за дружку, как брейгелевские слепые, "чтоб не пропасть поодиночке", они пытались найти гуляющего по улицам "веселого барабанщика", но никак не могли, как Аксенов, попав в Америку, не мог отыскать "грустного бэби", которого он вымечтал, регулярно слушая по "Голосу Америки" джаз. Или, на худой конец, они пытались изловить тех, кто не давал "веселому барабанщику" гулять, вот этих самых дураков и мещан.
Каковые, являясь, по сути, просто "обыкновенными людьми", жили себе, как могли, и некоторые совсем неплохо.  Да, это были обыкновенные люди.  Но, с другой стороны, такие люди нередко бывали немножко неприятными, ограниченными, обозленными. Что вполне можно понять: ведь "хорошие" люди, то есть вы, считали их поганью и причиной всех зол. Их естественные хватательные и жевательные рефлексы (если младенец не обнаруживает таковых к шести месяцам, педиатр бьет тревогу) объявлялись патологией. "Ну раз так, раз мы уроды, то мы и будем уродами!" - мстительно шептали про себя  "обыкновенные".
Наконец советский мир развалился и настала свобода, на заре которой казалось, что  идеалисты теперь будут править бал: вы собирались на площадях в многотысячные толпы и базарили про все хорошее. Но вскоре обнаружилось, что практически вы совершенно беспомощны, ибо умеете только ловить руками воздух. Митинги на площадях свернулись, вы разошлись по домам и замолкли, затихли, зачахли. Между тем многие "обыкновенные люди", вся эта мразь, развернулись и расцвели: ведь наступившая свобода позволила, наконец, беспрепятственно хватать и жевать, а они долго-долго, все 70 лет советской власти, тренировались этому в качестве "спекулянтов", "представителей теневой экономики", "фарцовщиков", "блатмейстеров", "гешефтмахеров", "несунов" и просто воров. Они зажили очень классно, но это еще не все. Вдобавок они еще стали мстить вам за былые унижения, за ваше презрение к ним. Во-первых, они заставили вас служить себе, унизительно низко оплачивая ваш труд. Но и это не все. Чтобы вы не могли тихо, но гордо доживать на индивидуальных островках "высокой культуры", они стали затоплять эти островки попсой: "Идите ко дну топориком, господа "хорошие", а хотите жить - так учитесь плавать по-собачьи в нашем океане попсы!" И что ж поделаешь, приходится учиться...
Все это, если читатель потерял нить, я говорил Марлену Мартыновичу
Хуциеву. Странная здравица по случаю девяностолетия. Оправдание мое лишь в том, что я обращал свой монолог и к самому себе. Говоря "вы", я, в сущности, имел в виду "мы". Поздно меняться, поздно отринуть проникшую до мозга костей гордыню. Но можно хотя бы ее осознать. Осознать - не значит капитулировать, начисто отказаться от высоких идеалов романтической молодости. Но опыт есть, опыт есть. Можно им поделиться с молодежью. Унаследовав наши идеалы, но и научившись искать завтрашний день вместо вчерашнего, она построит на месте наших воздушных замков толковые города, полные воздуха и света.

Постскриптум. Обратной связи с читателями в форме комментов у меня практически нет. Но в личном плане кое-кто отзывается. И вот из одного такого отзыва, а именно, на данный текст, следует, что не понимают меня иногда мои читатели, не понимают. То ли я неясно пишу, то ли они невнимательно читают... Так или иначе, попытаюсь выразить то, что хотел сказать в связи с "Июльским дождем" (главным образом, во второй половине текста), несколько иначе. Итак: 
Шестидесятники испытывали интеллектуальный зуд, тосковали по философскому мировоззрению, искали, как русские интеллигенты прошлых времен, сермяжную правду, - но, в силу своего воспитания и образования, они искали все это там, где его невозможно найти - в мелкой воде "хорошей" советской идеологии: не у Сталина, так у Ленина, не в реальном социализме, так в каком-то химерном "социализме с человеческим лицом" и так далее. В результате, когда таким людям наконец выпал шанс, они оказались совершенно несостоятельными и все просрали. Это не вина их, а беда. 
Солженицын назвал категорию, о которой я говорю, "образованцами".
У "мещан" же никакой философии не было, и они ее не искали, а просто выживали. Но, на самом деле, философия у них была, и очень крепкая и состоятельная. Просто она была на уровне живота, а не головы. Ну что ж, настоящая философия и должна быть на уровне живота, иначе это не философия, а болтовня. Что же это была за философия? А вот это самое выживание любой ценой. Своего рода "философия жизни". "Образованцам" и в голову не приходило, что, надо же, у этих мещан и несунов есть философия, а у них самих нет. Правда, они часто презрительно пользовались такими выражениями, как "куцая философия мещанина", "убогое мировоззрение обывателя" - но им ни разу не пришла в голову простая гениальная мысль: мещанина там или обывателя, куцая или убогая, а все ж таки - философия, мировоззрение! Есть она, значит, у этих ужей! А у нас-то у самих, у соколов, - есть ли? Если есть - в чем? Самое "мощное" подкрепление того, что  у них это есть, они находили в том, что сам Христос хотел якобы все у богатых отнять и поровну разделить. Но Евангелия-то никто из них не читал: читали бы - так заимели, может, такие взгляды, какие Пастернак выразил в "Докторе Живаго"; это совсем, совсем другие взгляды, чем те, что были у Маяковского, Евтушенко или Шпаликова.
И что же произошло дальше? А вот что. Это можно сравнить с эволюцией по Дарвину. На планете Земля существовали динозавры, ихтиозавры, птеродактили: крупногабаритные твари, которые царствовали на земле, в воздухе и в воде. Они не обращали никакого внимания на мелкую сошку типа гельминтов, червей по-простому; ну просто топтали их лапищами своими, иногда ненароком-походя, а иногда брезгливо или скуки ради, вот и все взаимоотношения. Но внезапно или постепенно произошло изменение климата - и все крупняки вымерли, потому что они, как оказалось, не были приспособлены ко ВСЕМ случаям жизни, могли существовать лишь в определенных благоприятных условиях. А эта мелкота ползучая - она была приспособлена для любого климата, любых форм жизни. Когда над землей проносились какие-то смертоносные смерчи, или Солнце на время заслонила некая черная туманность - да бог его знает, что за напасть произвела тот экологический коллапс, - черви попрятались в землю и стали терпеливо пережидать. А выглянуло солнышко - они обратно на поверхность. Эта склизкая дрянь была, на самом деле, сильнее могучих, гордых крупняков!
Те повымерли, а червяки еще долго питались их разложившейся плотью. Точнее, они-то разворотили, разложили когда-то могучую плоть в процессе питания ею.
В социально-культурных терминах то же самое выражается так: массы разложили высокую культуру в процессе потребления. Попса есть сгнившая высокая культура; пиплы "завоняли все высокое" не как разрушители-варвары - это слишком красивая модель - а просто потому, что хотели кушать, и что же им было кушать, как не вымершие биологические останки предыдущей геологической эпохи?
В своей статье я, правда, представил дело как ресентимент в духе Ницше, то есть месть червей динозаврам. Это, конечно, антропоморфизм: нет у тварей никаких чувств, есть только биологические питательные цепочки. Ну да. Но, с другой стороны, кто там знает, что у них, червей, в голове? Может, они не забыли, как крупняки их топтали, и дырявили мертвых исполинов с некоторым оттенком подсознательной злой радости?
С радостью или без радости, с психологическим оттенком или сугубо утробно, а дырявили и дырявят. Выходят всегда в победители. Жизнь свое берет. Черви, видимо, вечны. Это не апология. Но все же не стоит динозаврам червей презирать.

Хуциев и Шпаликов

Анатолий Гребнев

Смотреть фильм он-лайн:

Написать письмо автору