Иван Ильич работал типа судьей, но каким-то не главным. Все у него было в жизни нормально. На работе судил кого надо по судебным правилам, после работы ходил в клуб, играл в карты по правилам, не мошенничал, ухаживал за дамами по правилам, потом женился, родились дети. Немножко изменял жене, но по правилам, без скандалов. Со временем остепенился, изменять перестал, пошли другие интересы: купить получше квартиру, обставить ее. Он был добрый человек, все любили его, и он всех любил. Короче:
Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел,

Кто постепенно жизни холод

С летами вытерпеть умел;

Кто странным снам не предавался,

Кто черни светской не чуждался,

               Кто в двадцать лет был франт иль хват,

               А в тридцать выгодно женат;

               Кто в пятьдесят освободился

               От частных и других долгов,

               Кто славы, денег и чинов

               Спокойно в очередь добился,

               О ком твердили целый век:

               N.N. прекрасный человек.    

 

Подставьте вместо N.N. И.И. – и вы получите полное представление о герое толстовской повести. И.И. был доволен своей жизнью, доволен не оттого, что был счастлив, а от сознания, что живет правильно, comme il faut, так, как  надо жить, как живут все люди его круга. И он всегда чувствовал, что, когда он поступает comme il faut, то все бывает хорошо, а как только чуть отступится, тут же начинаются неприятности или какие-то сложности. А И.И. был легкий человек, с хорошим характером, и сложностей не любил. С годами он научился не отступать от правил благородной тусовки ни на шаг. Теперь его жизнь шла как бы автоматически и очень славно. Он почувствовал, что с тех пор как эти правила стали для него естественной необходимостью, его как бы несет сильная надежная рука. И он был уверен, что эта рука так и пронесет его до самого конца. Так он и жил на автопилоте.

Но вот однажды, когда И.И. привешивал на стенку только что купленную картину в рамке, он оступился со стремянки, упал и ударился в бок. Через некоторое время он стал болеть. На доске жизни появились новые фигуры - врачи: один то советует, другой другое. И.И. всё выполняет, но то ли потому, что разные врачи советуют противоположное, а он всё выполняет, то ли еще почему, лучше ему не становится. Наоборот, он становится угрюм, замкнут, теряет интерес к службе, к сплетням, к приятному обществу, к театрам всяким и концертам. Это создает некоторые неудобства, потому что господа-товарищи списывают его из своей компании, а главное, его жена, которой по-прежнему хочется тусоваться, ведь она еще не старая женщина,  начинает на И.И. слегка сердиться: ей кажется, что у него просто испортился характер. Он ей говорит: да я себя плохо чувствую, неужели ты не понимаешь? На что она ему, как это часто делают жены, отвечает: «У тебя просто хандра. Это оттого, что ты неправильно питаешься; и слишком много сил отдаешь службе – никто столько не отдает; и ведешь неправильный образ жизни, мало двигаешься. Вот если ты заставишь себя сейчас встать с этого дивана и пойти в театр, уверяю тебя, ты вернешься домой совсем в другом настроении!» И.И. знает, что всё не так, у него уже еле хватает сил ходить на службу, и лежит он не от хандры, а от того, что проклятый бок постоянно ноет. Но до поры до времени он все же пытается внушать себе, что жена права... пока не сваливается на диван окончательно. Появляются новые врачи с новыми диагнозами и мет'одами. Когда очередной врач появляется, такой бодрый, улыбающийся, оптимистичный, и, осмотрев И.И., говорит ему: «Ничего страшного, у нас просто... бла-бла-бла» (он произносит «бла-бла-бла» по латыни), настроение у И.И. улучшается, он начинает верить, что так оно и есть, у нас просто bla-bla-bla и скоро пройдет. Но когда доктор уходит, bla-bla-bla очень быстро переводится в бла-бла-бла: И.И. чем дальше тем яснее понимает, что врачи просто занимаются за деньги утешительной болтовней, а он, по-видимому, скоро умрет. И тут вот какая неприятная и даже страшная обнаруживается вещь. Та ладонь, которая всю жизнь так хорошо и надежно держала его, она его покинула, и он повис в невесомости, в бездне. Ему не только дискомфортно в этой  невесомости – он еще чувствует себя жестоко обманутым: ведь то была не просто ладонь, а говорящая ладонь, которая, держа его, своими пальцами как бы на языке глухонемых нашептывала: «Не спрыгивай с меня, и все всегда будет ОК!» А теперь она предательски ушла из-под него, правилами жизни уши прожужжав, а о правилах смерти, вообще о существовании таковой, промолчав. И он завис. Но почему-то невозможно, невозможно перейти в положение смерти из этого висячего положения. Черт его знает почему, но в твердь смерти можно попасть только из некоей тверди жизни, из определенности. Постойте, но разве такой определенности нет у него? Он И.И., типа судья, семьянин, светский человек, добрый человек, человек как все ему подобные. Нет, этого не хватает. Говорят, вот-вот сделают такие электронные замки, которые будут открываться только на дактилоскопию хозяина квартиры. Вот так и врата мира иного, обнаруживает бедный И.И., не открываются для человека вообще, N.N. или И.И., а требуют ответить: кто ты? что ты? зачем жил? зачем сюда ступаешь? Тут я немножко запутаю читателя и добавлю: с другой стороны, если бы И.И. смог ощутить себя не человеком своего круга, человеком comme il faut, а человеком вообще, человеком человеческого круга, врата тоже его пропустили бы. Значит, так: либо ты простой человек, просто человек, типа буддист «с гладкими пальцами», без имени и лица, либо индивидуальный человек с отчетливой дактилоскопией, с развившейся душой. Но вся беда в том, что И.И. ни то, ни другое. Завис посередке.

А умереть-то хочется. Невозможно переносить эту постоянную боль и нудьгу, из которых нет никакого выхода, кроме... туда. Буддистом И.И. поздно становиться. И он начинает искать свою индивидуальность-identity, перебирает всю свою жизнь в поисках ее. О ужас! Нет ее, не выработался пальцевой кожный узор  у человека, всю жизнь проехавшего на  ладони общепринятого. 

Вспоминается старинный мультфильм «Остров ошибок». Двоечник Вася очутился на этом острове, и на него, как мессершмидты, постоянно налетают черные лебеди – двойки, которых он нахватал. Хорошо, что у него хоть по пению была пятерка: этот единственный белый лебедь вступает в бой с лебедями-мессершмидтами и спасает Васю. Так же И.И. находит твердь в воспоминании о синем мячике, играть с которым ему доставляло неизъяснимое наслаждение в раннем детстве: так далеко нашел он хоть кроху самости, без которой невозможно умереть. 

Мячик или не мячик, но бывают моменты, когда И.И. уже как будто собрался,  готов, так сказать, предстать, но тут... опять появляется с мороза румяный врач в шубе со своей жизнерадостной латынью, опять жена твердит, что надо чего-то поесть, «не удивительно, что ты так ослаб, если ничего не есть, так самый здоровый человек ослабнет!», опять они морочат ему голову своим  подбадриваньем, своими обещаниями, что скоро все будет в порядке, своей бессмысленной заразительной суетней. И он опять распаковывает с таким трудом сложенный в дорогу душевный чемодан. Единственный человек, с которым ему теперь хорошо, это его лакей Герасим, деревенский мужик, который не успокаивает его и не врет ему, а относится так, как к нему и следует относиться – как к умирающему человеку.  Здесь постоянная толстовская мысль, что только в простом народе еще сохранилось отношение к смерти как к норме: главная же цель цивилизации – забить человеку баки, убедить его всяческой хитрой латынью в том, что смерть – патология, что ее благодаря современным технологиям можно избежать. (Оттого что Герасим приемлет смерть, он и единственный, кто приемлет полумертвого, разлагающегося И.И. без брезгливости, ухаживает за ним, не стараясь под всякими предлогами увильнуть «в театр», как жена и дочь И.И.)

Вот И.И. начинает отходить. Его втягивает в некую длинную узкую кишку... процесс, обратный родам. Пошло, пошло... Но если рождавшемуся И.И. трудно было бы родиться без чьих-то склоненных над ним ласковых лиц и сильных целесообразных рук, то умирающему И.И. трудно умереть среди лиц ложно озабоченных и рук слабых и суетливых. Он хочет сказать «Простите», но у него выходит «Пропустите».  

И вдруг – И.И. стало жалко всех этих  людей, которые находятся в другом измерении, чем он, и искренне изо всех сил стараются хоть на секунду войти в его измерение, но не могут. «В чем-то им сейчас трудней, чем мне», - Толстой этого не пишет, но, возможно, И. И. так подумал. Во всяком случае, от этой жалости – в этой жалости – И.И. нашел наконец опору.

«И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, это вдруг выходит все сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не было больно. <...> Он искал своего привычного страха смерти и не находил его. Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.

Вместо смерти был свет. 

<...>Кончено! – сказал кто-то над ним.

Он услышал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, - сказал он себе. – Её нет больше».

Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».

Эта повесть, являющаяся по сути своей внутренним монологом умирающего, при "овнешнении" может дать или скучный фильм "по классике" с говорящим за кадром мхатовским говором Бондарчуком/Баталовым, или драму "об отношениях" в духе Ибсена, или произведение модернистское. Кайдановский склонился к третьему, и ценить его фильм, как на мой вкус, можно за дерзость попытки. Валерий Приемыхов сыграл роль Ивана Ильича в 43 года, за 14 лет до смерти.
Александр Кайдановский поставил свой фильм в 1985-м году, в 39 лет, за 10 лет до смерти.