Юрий Арабов о "Тельце"
----------------------------------------
«Созвездие Тельца (лат. Taurus) составляют звезды, имеющие разную величину. Самой яркой является Альдебаран, название которой переводится с арабского приблизительно как «следующий».

Телец является первым из знаков Зодиака, относящихся к земным.   Появившихся на свет под этим знаком можно смело считать людьми воли и дела. Тельцы обладают здоровым животным инстинктом».     Википедия.

«Действие картины происходит на протяжении одного летнего дня 1923 года в Горках, где тяжело больной Ленин проводит последние месяцы своей жизни в окружении бестолковой прислуги и многочисленной охраны, главная задача которой — надёжная изоляция его от внешнего мира...» Википедия.

Однажды в детстве, заболев гриппом, я играл ртутью разбившегося термометра, гоняя шарики иголкой, как кием, от борта к борту маленькой картонной коробки. Коробка стояла на буграх одеяла неровно, шарики все время скатывались в ее нижний угол и сливались в один крупный шарик. Я старался раздавить его иголкой на два, но он не поддавался, ускользал. Так же трудно зрителю или критику отделить знакомые и тривиальные истины, которые автоматически приходят в голову по поводу «Тельца», от непосредственной действительности фильма.

Вот был человек, наделенный непомерной властью, вершивший судьбами миллионов людей, проливший море крови – и вдруг он заболел и превратился в слабого, жалкого старика, зависимого в элементарных своих нуждах от множества людей, не имеющих к нему ни капли жалости, дожидающихся, чтобы он поскорее умер. Человеку очень плохо, пусто, одиноко, - но ведь он, восседая на троне, и сам никого не жалел, чего ж ему жаловаться. В нем просыпается совесть, его охватывает страх Страшного суда – но, увы, путь назад отрезан. Горький удел. Sic transit gloria mundi. Так проходит земная слава. Сильные мира сего, помните, что вы всего лишь люди –  иначе, когда настанет время подводить итоги, когда ваши чертоги и тоги падут, – а это неминуемо случится, потому что в конце пути всякий человек предстает пред Всевышним в наготе своей, – вам придется туже, чем любому из тех, кого вы с такой бездумной жестокостью сжимали в своих дланях!                            

                             Деспоты! Бренны ваши дела.

                             Вечность им прочности не дала.

                             Пламя взовьется, поднимется, вспыхнет.

                             Падает. И выгорает. Дотла.

                                              Хусейн Ваиз Кашифи (умер 1504/05 г.)

Нельзя сказать, что эта старая, как холмы, мудрость в «Тельце» не повторена на свой лад. В общем - да. Но фильм, песня, картина, книга действуют на нас не общим, а конкретным, они должны промчаться внутри коробки черепа, как мотоцикл по вертикальной стене: угол наклона чуть-чуть не точен (вот оно, знаменитое «чуть-чуть», которое Толстой считал сутью искусства!) – и тотчас падение.   

Если попытаться понять, о чем же «Телец» конкретно, то обнаружишь, что фильм  не то чтобы не совсем и не только на тему вышеизложенных прописных истин, но даже о чем-то противоположном. Не о той экзистенциальной ситуации, когда человек на пороге смерти, и тут проявляется его ранее задавленное «человеческое, слишком человеческое» (Ницше), а о том, как это человеческое неспособно проявиться. Да, это, может быть, так и есть, что в последний час человеческое стремится вырваться на поверхность, – но фильм не о муках проснувшейся совести, поздних сожалениях, вдруг выплывшей из потемок сознания ностальгической памяти детства – он о другой муке, когда все это судорожно бьется, царапается, просится из казематов наружу, – но так и остается запертым. Слишком поздно, слишком далеко перешел человек черту. Я недаром начал с этих вредных ртутных шариков: первая и вторая муки – они вроде близки, смежны... но это совсем разные виды страдания. Они так же смежны и между ними такая же резкая разница, как между берегом и океаном: это страдания разных грешников, раскаявшегося и нераскаявшегося.

Взять ту же память детства. У конформиста Ивана Ильича, героя толстовской повести, не остается почти ничего, за что зацепиться в предсмертный час, кроме воспоминания о мячике, которым он играл сорок с лишним лет назад, – но этот мячик все же греет ему душу. Владимир Ильич слышит шум дождя и думает: «В детстве эти звуки всегда напоминали мне какую-то знакомую музыку... а мать говорила, что это разговаривают ангелы, и лишь дети могут их услышать». И тут же в его мозгу срабатывает привычное реле – из режима воспоминаний он переключается в режим сентенций: «А между тем, молнии – это разряды электричества, и если бы мама знала об этом, то молилась бы не богу, а динамомашине». 

В парке недалеко от нашего дома лежат бревна – это бывшие платаны, поверхность их неглубоко оструганных стволов вся в бледных следах пятен, которые бывают на стволах живых платанов. В.И. был когда-то человеком, иногда ему в голову все же приходят мысли, в которых просматривается генетическая связь с категорическим императивом и десятью заповедями, - однако он тут же гасит эти искорки душным одеялом материалистического мировоззрения, какой-нибудь, скажем, цитатой из собственного «Материализма и эмпириокритицизма». Всё, чего ни коснется  слабеющее сознание этого человека, тут же страшно оплощается, принижается, - и в этом-то, на самом-то деле, источник мук В.И. Как ни крути, а смерть – загадка, не решаемая в рамках материалистического мировоззрения; можно смеяться над нею, можно говорить, что никакой загадки нет, - но оказавшись пред Последними Вратами, ты не то что непременно должен решить ее в метафизическом плане, но все-таки вынужден как-то определиться в отношении того, что дальше, ибо если с большого расстояния можно было спокойно думать, что дальше ничего (потому что еще убегает вдаль дорога жизни), то сейчас, у предела, надо нечто обязательно понять или хоть на скорую руку выдумать, ибо человек, оказывается, не может и дня прожить без ощущения дальшести: ну вот необходима хоть какая-нибудь перспектива, и все тут! Речь не о божественном откровении  – это было бы слишком роскошно, и об этом в данном случае не приходится и говорить: но хоть мячик бы какой завалящий - ведь  в пространстве сознания все смешано, и ретроспектива могла бы послужить перспективой. Но нет ничего, даже мячика. И замученный болями и болеутоляющим маленький человечек, не имея никакой отмычки к замку Врат, скребется под ними злобно и беспомощно, как затравленная крыса.

Я сказал: «слабеющее сознание». Но беда В.И. не в том, что его сознание ослабело: она в другом –  склад этого сознания решительно не подходит для ситуации, в которой он оказался. Если на то пошло, ужас положения ослабленностью сознания облегчается: работай голова В.И. на полную катушку, он и вовсе бы лоб себе расшиб от ярости. 

Да и реальна ли она, эта ослабленность сознания? Надежда Константиновна читает В.И. историческое исследование на тему русской порки (почему-то ему не только интересно, но и доставляет удовольствие подобную мутотень слушать; возможно, он думает: не  я начал пороть русского мужика, не на мне сие кончится): «При достаточном владении кнутом через пятьдесят ударов мясо отделяется от костей». Не иносказание ли это того, что произошло с ним самим: болезнь не изменила его  личность – она только обнажила ее костяк, структуру?

Но как же? Он даже потерял способность устного счета. Вот врач сказал ему: «Когда сможете умножить семнадцать на двадцать два – считайте себя выздоровевшим!» В.И., как ни старается весь фильм, умножить не может, следовательно... Да ничего не следовательно, он и раньше не мог – мы только должны понять, что означает это «17х22» в контексте фильма.

В.И., в сущности, не утратил ни единой черточки, которая была присуща ему, когда он был "в расцвете и силе". Он по-прежнему проницателен - например, прекрасно понимает, что Сталин хочет избавиться от него. Не потерял дара манипулировать людьми, достигая своего стравливанием между собой мед и прочих братьев, – пусть теперь этим достигаются ничтожные внутритюремные выгоды, допустим, конфетка сверх уставного пайка. А главное – он совершенно не потерял своей титанической воли. Первое слово на его устах – «сам!» Сам пытается слезть с койки и валится рядом с ней. Сам спускается по лестнице, отталкивая верный и от этого еще более ненавистный пухлый локоть Надежды Константиновны. Сохранил за собой право ездить на охоту: ружья ему, конечно. не доверяют (застрелится  еще, чего доброго, а ведь вопрос, что делать после него, Альдебараном пока не решен), но в лес регулярно вывозят, и он там стреляет указательным пальцем – «пиф-паф»: как-никак, это дает иллюзию исполнительно-истребительной власти. Да, власть – вот главное, по чему он тоскует и лишенность чего вызывает у него пароксизмы бешенства. Парадокс: с одной стороны, он знает, что скоро умрет, не боится смерти и ищет ее; с другой, не потерял надежды вернуться к кормилу. Выходит, как человек он свою смертность признал, как фараон – нет. 

Итак, В.И. сохранил все те свои черты, которые сделали его вождем и гипертрофически раздулись, пока он им был, – просто раньше всё кое-как прикрывалось «мясом» парламентского декорума, а теперь обнажилось до уровня низшего физиологизма. Возвратись он в Кремль, то, что в Горках квалифицируется как истерики, за которые охранники, то есть люди, охраняющие его от контактов с внешним миром, бьют его по рукам, заворачивают в смирительные простыни и подвергают ледяным ваннам, будет снова прославляться как железная политическая воля; манипуляции ради конфеты будут названы гениальной стратегией; постоянное вранье для собственной выгоды – искусством диалектики.   

Излюбленный художественный прием Толстого - остранение, когда всякие привычные предметы или действия, особенно нагруженные высоким символическим значением, описываются по их внешним признакам, как если бы они были увидены глазами ребенка. Например, в «Войне и мире»: «На сцене были ровные доски посередине, с боков стояли крашеные картоны, изображающие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо, на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что-то». Так же и каждый момент дебилического прозябания В.И. в низинах Горок – это как бы конспективный парафраз его демонического витания в кремлевских высях. Иногда это сделано Арабовым и Сокуровым не только по-толстовски «странно», но по-хармсовски смешно:

В.И.    Кто это был?

Н.К.   Генсек.

В.И.   Он что, грузин? ...А что это в супе?

Н.К.   Горох.

В.И.   Горох? Не еврей ли он?

Н.К.   Горох?!

В.И.   Тот, кто приезжал. Жалко, он не еврей, с евреями всегда можно договориться. (Как все начальники, В.И. втайне классифицирует подчиненных по национальному признаку!)

С другой стороны, и отношение к В.И. обслуги, неприкрыто, вплоть до физической грубости, третирующей его, а в лучшем случае фамильярное (врач обращается к нему: «Ну-с, как дела, господин вождь?») – это низведенная на элементарно-наглядный уровень глухая и неизбывная ненависть народа к тирану; то, что все эти холуи приставлены Сталиным, не меняет сути дела и является  объяснением лишь на первом и внешнем уровне.

Возвратимся, однако, от санитаров и врачей к больному, чтобы дать, наконец, короткое и ясное заключение: есть патология или нет? Ответ: есть. Но перед нами не острое, а хроническое и прогрессирующее заболевание. Редукция мозговой потенции В.И. в результате сифилиса или чего-то там, превратившего, говорят, половину его церебеллума – правую, чувствующую половину, что крайне существенно! – в засохший полуорешек, - это последняя стадия длительного процесса изъедания его сознания злокачественным - циничным, слепым и агрессивным - прагматизмом. Если же отвечать в контексте не венерологии, а художественной концепции Сокурова, то ответ прозвучит так:  жалкий и несчастный горкинский Ленин –  не метаморфоза, а метафора могучего и ужасного Ленина кремлевского. Остранение, все то же остранение!     

Позвольте, но как же все-таки насчет сакраментального 17х22? Ведь кремлевский Ильич еще как умел считать, рассчитывать и просчитывать? Метафора, опять метафора! Вместо того, чтобы вместе с В.И. напрягать наши математические шишки, давайте лучше сообразим: в чем смысл задачки? Хрущев описал в мемуарах  такой случай. Сталин в свои последние дни потерял способность речи, но сохранял сознание. Однажды, когда медсестра поила его из бутылочки, он стал показывать глазами куда-то вверх. Политбюро, стоявшее в полном составе вдоль стенки его дачной спальни, не могло понять, чего он хочет. Вдруг Хрущев рассмеялся: Сталин указывал на снимок из «Огонька», который когда-то прикнопил над изголовьем своей кровати - там грузинская девочка поила из рога козленка! Никита оказался единственным среди этой своры изощреннейших, «на всэе злэ проворных»* монстров, кто догадался - Хозяин шутит. Вот точно так же одурачивший мировую буржуазию, меньшевиков и эсеров, рабочий класс, крестьянство, интеллигенцию и черта с дьяволом - феноменально одаренный коварством - постигший высшую математику интриганства и казуистики Ильич не способен понять самых простых человеческих вещей, помножить два на два.

В общем, во всем мы, кажется, разобрались, кроме одного: а что нам до всего до этого? Ну Ленин, ну Сталин, кто-то там еще... все они, politicians, одним миром мазаны. Но ведь нам-то, простым смертным, не грозит такой конец? Это еще как посмотреть. Душа В.И. погибла оттого, что слишком долго носил он дарящее власть над миром, но и превращающее  человека в демона кольцо (помните Толкина?) Но политическая власть  – для Сокурова не предел того, о чем он говорит, замещение, метафора чего-то иного. В английском языке есть выражение – control freak, то есть человек, одержимый манией контролировать действительность, подчинять всё вокруг своей воле. «Телец» адресован любому тирану, от кремлевского до квартирного, да что там, он обращается ко внутреннему навязчивому тирану в каждом из нас, предупреждая об опасности  волевого, головного, бесновато-манипулятивного, безлюбовного, лишенного покорной кротости отношения к миру. Фильм снят (оператор - сам Сокуров) искажающей оптикой в мутно-зеленоватых бутылочных тонах – смешно, но мне вспомнилась киносказка Александра Роу «Марья-искусница», где действие происходило в управляемом нечистой силой подводном царстве; шокирующе грубый грим на лицах Леонида Мозгового-В.И. и Марии Кузнецовой-Крупской становится оправданным, если рассматривать Горки как некий лимб, в котором, дожидаясь транспорта, мается эта пара: оба не совсем человекообразны, потому что испарения серы, вползающие через отворенную дверь, уже успели изъесть черты их лиц.

В последних кадрах Ленина снова вывезли "на охоту". Как-то вышло так, что он остался среди леса один. Он испуганно кричит, зовет (когда-то любил природу, но давно, давно, а теперь... уж лучше «чудесный грузин» Альдебаран и садисты-санитары, чем эти кроткие, безмолвные, прямые деревья: они не люди, их можно срубить, но нельзя обмануть)... потом замолкает, успокаивается, смотрит вверх: солнца на небе не видно, но из  просвета между стальными облаками струится какой-то странный свет... раз он идет от неба,  излишне называть его неземным, и все-таки - неземной. На несчастного карлика вдруг нисходит покой... он смотрит, широко раскрыв глаза... о чем он думает? Злобится на этот свет, который будет литься с небес и  после того, как он вскоре уйдет - нет чтобы померкнуть в тот же миг, когда померкнут его глаза (заветная мечта всех фараонов)? Или, может быть, ему пришло в голову, что лучше было бы жить, следуя за вольным подвижным  лучом, вместо того чтобы всякими хитроумными призмами и зеркалами пытаться искривить его, загнать в ловушку и потом рассчитанными порциями выпускать «на злобу дня»?    

А если, как говорится, «по-хорошему», то жить следовало бы вот по каким правилам:

                      

                    Быть знаменитым некрасиво

                    .........................                   

                    Позорно, ничего не знача,

                    Быть притчей на устах у всех.

                    ... надо жить без самозванства,

                    Так жить, что бы в конце концов

                    Привлечь к себе любовь пространства,

                    Услышать будущего зов.

                    ..................................  

                    И окунаться в неизвестность,

                    И прятать в ней свои шаги,

                    Как прячется в тумане местность,

                    Когда в ней не видать ни зги.

                    ...............................

                    И должен ни единой долькой

                    Не отступаться от лица,

                    Но быть живым, живым и только,

                    Живым и только до конца.

                                         (Б.Пастернак)

Не отступиться от лица... В болотно-сизом мороке Горок лицо В.И. четко видно лишь один раз, когда он долго и пристально, как шахматист, старающийся по глазам соперника отгадать записанный тем в конце отложенной партии ход, смотрит на Альдебарана. Но эти двое играют в игру, которая - в метафизическом плане - проигрышна для обоих, сколько бы коварных вилок они друг другу ни наставили**.  

    

*  Иван Котляревский. Поэма «Энеида».

**  В одном из прилагаемых видеороликов Юрия Арабова спрашивают, были ли в его сценарии эпизоды, которые не вошли в фильм. Он отвечает, что был огромный эпизод визита Альдебарана-Сталина к В.И., который Сокуров сократил на две трети. «Я до сих пор жалею, что мне не удалось убедить Александра Николаевича, - говорит Арабов, - потому что я считаю этот эпизод принципиальным". Мне же кажется, что Сокуров правильно сделал, более того – можно было бы обойтись и без одной трети. Если «Телец» –  житийная история о муторошном, не разрешившемся катарсисом конце не способного раскаяться грешника, то визит Альдебарана ничего не добавляет к этой теме; при всей своей зловещей стилизованности - это самое странное место фильма, - он лишь ненужно конкретизирует, политизирует его, в структуре метафоры "Тельца" никак не приживаясь.