Его герой –  Яков Иванов, гробовщик по прозвищу Бронза, грубый человек. Клиент гробовщика, как говорится, всегда мертв, вот Яков и провел жизнь в ожидании человеческих смертей и в недовольстве тем, что в его маленьком городке люди «умирали так редко, что даже досадно». Возможно, от этого он и стал так черств и груб. Жену свою, многотерпеливую домашнюю труженицу Марфу,  он никогда не жалел, не ласкал, заставлял ее пить кипяток без сахара: был Яков скуп и все свои доходы и расходы заносил в специальную книгу, разбитую на графы «польза» и «убытки». И вот Марфа неожиданно умерла, а перед смертью она напомнила Якову, как сидели они молодыми у реки под молодой вербой, и как родилась у них пятьдесят лет назад светловолосая девочка, да вскорости померла. С некоторым удивлением Яков обнаружил, что совсем позабыл не только про сидение у вербы, но и про свою ангелоподобную дочь. Однако после смерти Марфы охватила его тоска и впервые пришло сожаление, что он был так суров к ней. Он пошел на берег реки, сел под состарившейся вербой, и охватили его всякие странные мысли. А потом он и сам помер, то ли от тоски, то ли заразившись от Марфы ее хворью. «Когда вечером батюшка, исповедуя, спросил его, не помнит ли он за собою какого-нибудь особенного греха, то он, напрягая ослабевающую память, вспомнил опять несчастное лицо Марфы».    

Читатель, насмотренный в кино, может заметить, что «Скрипка Ротшильда» напоминает фильм Феллини «Дорога». Герой этой картины - могучий циркач, разрыватель стальных  цепей Дзампано (Яков Иванов - недаром его прозвали Бронзой - был ему под стать: «выше и крепче его не было людей нигде»), тоже был бездушен к своей спутнице-помощнице-шпрехшталмейстру, смешной и безропотной Джельсомине, и только с ее смертью доходит до этого полузверя-получеловека, что внутри у него чего-то недостает,  ну как это называется... сердце? слезы? жалость? Яков после смерти Марфы пришел к реке - Дзампано пришел к ночному морю и, глядя  на приходящие откуда-то из тьмы высокие валы, он, кажется, вдруг догадался  о непростоте, бесконечности и загадочности мира. И впервые в жизни заплакал. Яков, глядя на реку, не заплакал, но смутно задумался: а что если он ошибался, и польза жизни и ее убытки состоят не в том... ну вот не в том, в чем он их всегда так уверенно видел?

Но где же еврейская тема? А вот где. Яков умел играть на скрипке и нередко исполнял на ней всякие русские мелодии. Чехов не Максим Горький, он не пишет, что, когда Яков играл, у него  на душе светлело и т.п. Играл себе человек и играл, скуки ради. А еще, один местный еврей, Шахкес Моисей Ильич, иногда приглашал его поиграть в своем оркестре на свадьбе или похоронах. Яков никогда не отказывался. А чего отказываться, ежели от того польза была: не бесплатно, чай, он с этими жидами играл. И был в этом оркестре флейтист Ротшильд, «и этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду». Ну почему особенно к нему? Да бог его знает, может, просто из-за его «богатой» фамилии. Однажды Ротшильд подбежал к нему на улице, чтобы передать очередное приглашение от Шахкеса, и Яков, пребывавший  в это время - как, впрочем, почти все время, - в дурном расположении духа,  бросился на него с кулаками. Когда же он пошел себе дальше не оглядываясь, то услышал, как убегающего Ротшильда, «должно быть, собака укусила, так как послышался отчаянный, болезненный крик».

Вот, собственно говоря, почти вся история. Но я немного слукавил с читателем: для придания тексту напряжения не договорил кое-чего. Во-первых, после смерти Марфы Яков опять играл дома на скрипке, а когда Ротшильд снова явился от Шахкеса (знал, конечно, что  может получить новых тумаков, да все равно пришел: такова уж еврейская доля, тумаки получать), да, когда Ротшильд вошел и услышал, как Яков играет, он «проговорил «Ваххх!...» И слезы медленно потекли у него по щекам и закапали на зеленый сюртук». Во-вторых, когда батюшка спросил Якова о грехах, тот не только Марфу вспомнил, но и «отчаянный крик жида, которого укусила собака». А в-третьих, он попросил батюшку отдать его скрипку Ротшильду.

Вот почему рассказ и называется не «Скрипка Иванова», а «Скрипка Ротшильда».  Марина Цветаева написала: «В сем христианнейшем из миров/ Поэты – жиды!» Антон Павлович в данном рассказе, я думаю, хотел сказать, что  в сем христианнейшем из  миров все люди – жиды,  потому что жизнь человеческая полна скорби, а жидовская судьба есть воплощенная скорбь. Короче говоря, каждый Иванов - Яков, Яааков, Иаков. Река горя человека Иванова, переполнившись, сливается с морем жидовского горя, и он завещает жиду свой музыкальный инструмент,  лучше всех других приспособленный для передачи плача души.

Сюжет и смысл «Скрипки Ротшильда» я, как мог, передал. А вокруг этого рассказа еще много о чем можно было бы поговорить. Ну, скажем, задаться таким вопросом: как так, ведь Чехов, он же, говорят, того... антисемит был? Ответ: не знаю, этот рассказ совсем не показывает, что он был антисемит, даже наоборот. Сложна, знаете, жизнь. Далее, можно было бы вспомнить, что студент Шостаковича Вениамин Флейшман сочинял оперу по этому рассказу, да не закончил, погиб в ленинградском ополчении 41-го года, а дописал оперу Шостакович. Причем он сделал это не только потому, что Флейшман был его любимым учеником: сам великий композитор говорил, что он не знает в мировой музыке ничего подобного еврейским народным мелодиям, и что они решающим образом повлияли на него. (Можно предположить, что влияние это выразилось в амбивалентности музыки Шостаковича: у него, как и в еврейских мелодиях, «даже самое веселое звучит жалостно», насмешливо, скучно или жутко).
Про Германа постоянно повторяют, что режиссер он был, что и говорить, гениальный, но человек, что и говорить, тяжелый. Но это все равно, как если бы воин сказал своему мечу: хорошо, что ты так верен в сече, но плохо, что я, закладывая тебя в ножны, порезал о твое острие палец. Меч должен быть острым, а личность гения часто бывает обоюдоострой, и ничего с этим не поделаешь. Но возможно - кто знает? - возможно, Алексей Божий человек начал на старости лет задумываться: что есть польза, а что убыток? Стоит ли ради самого распрогениального кадра поджигать корову, как, по упорным слухам, сделал однажды Тарковский, или, как он сам, орать и бросаться с кулаками на бедных тупых ротшильдов из массовки? Оно конечно, фильм останется в веках, а о ротшильдовых тумаках все забудут. И все же, все же... Герман не просто хотел - он мечтал сделать фильм по «Скрипке Ротшильда», тянулся к моменту, когда приступит к его съемкам. Наверное, он затосковал среди ужасов Арканара, засосавшего его в свой кровавый кратер более чем на десятилетие; инопланетный мир надоел ему, он захотел снять картину не про неизбывную греховность мироздания и запредельную жестокость хомо сапиенс, а про невольную, каждодневную жестокость каждого из нас, про наше простое горе и, случается, раскаяние. И еще, может быть - это опять только догадка, - ему захотелось напоследок сказать о  е в р е й с к о м  горе. Не успел.

 

 

 

                         Уважаемые посетители сайта!

 

slavabakis@gmail.com