Режиссер и оператор Борис Дратва. Приблизительно 1995 год

В числе фильмов, отрецензированных на этом сайте, были такие как «Гавр», «Вифлеем», «Коктебель», «Город Зеро», «В городе С.», «В прошлом году в Мариенбаде», «Припять»… Я вдруг с чувством вины и стыда подумал: «А почему нет среди этих названий  Черновиц-Черновцов-Чернiвцiв?» Чем мой родной город хуже? И фильм о нем существует, документальный фильм завзятого черновицкого кинолюбителя Бориса Дратвы. Вот возьму сейчас и отрецензирую его! Но стоп… что же я буду рецензировать – площади, улицы, дома и парки? В каждом из запечатленных Дратвой мест я бессчетное число раз бывал, сотни пар обуви о них истер, кое-где мед-пиво пивал, с некоторыми связаны дорогие сердцу воспоминания. Но что у меня там в душе шевелится, когда я вижу аллею в парке Калинина или развилку Ленина/Шолом-Алейхема, этого вам не понять. Если вы, конечно, не обнимали на одной из скамеечек вдоль этой аллеи хорошенькую легкомысленную девушку и не переминались  тысячу раз в ожидании переполненного троллейбуса на остановке «Железнодорожные кассы», что была ровно напротив названной развилки. На груди бывших зэков бывает написано: «Кто был не забыл, кто будет не забудет».  Вот так и с Черновцами, только наоборот. В смысле, что фон воспоминаний о них счастливый, а не горький.  Несмотря на всякие нюансы, о которых сейчас не буду. Так о чем же тогда писать? Думал я думал, и решил написать об одной из героинь, а точнее, фигуранток этого фильма. В нем есть эпизод, где Анатолий Соловьяненко поет для жителей города на Советской площади. (Т.е. бывшей Советской. Во время съемок картины она, конечно, уже иначе называлась: может быть,  Антисоветская?) Так вот, в промежутке фильма 13:31–13:33 слева в кадре стоит усатый парень в полосатом свитере. Позади усатого-полосатого, поглубже в кадре, виден другой усатый парень. Если соединить их прямой линией и взять ее за основание равнобедренного треугольника, то фигурантка, о которой пойдет речь, расположена правее как бы в вершине этого треугольника: невысокая довольно молодая женщина в чем-то светлом. Потом в промежутке 14:25-14:26 она показана еще раз. Видно, приглянулась она Дратве. Что ж, я тоже в некотором роде любил ее. Эту женщину звать                                                                               

                                                       Аня Скакун

Я не расист, ничуть не расист, поверьте. Но почему-то не могу избавиться от противного впечатления, будто все мексиканцы, разгружающие овощи у бесчисленных нью-йоркских овощных лавок, – это как бы один и тот же размноженный мексиканец. В мексиканских сериалах  все эти Хосе и Хуаны разные... то есть сериалы одинаковые, и Хосе-Хуаны одинаковые, но все-таки с разными лицами и совсем не похожие на этого разгружающего повсюду ящики мексиканца. Неужели, переплыв реку Рио Гранде или перекарабкавшись через пограничный забор на территорию США, все мексиканцы становятся на одно лицо?

Так или иначе, наша домработница Аня Скакун была удивительно похожа на мексиканца. Не на мексиканку, а на мужского представителя этой древней нации. Мексиканки маленькие, с толстыми ногами, большими грудями, большими детородными попами, короткими ногами и очень полными широкими руками. Аня, кроме маленького роста, совсем не была на них похожа. Груди у нее вроде совсем не наблюдалось (но зато она, как мексиканец, обладала мощной грудной клеткой), а зад был узкий и твердый... фактически, никакого зада тоже не было. Как у мексиканцев. В дополнение портрета (но этим она уже не была похожа на мексиканца), на голове ее росли мелкие серенькие кудряшки, но немного: тридцатилетняя Аня была порядком лысая. И она была (опять как мексиканцы) н а  о д н о  л и ц о. С кем? Ну, понимаете, она была на одно лицо со всеми гуцулами вместе взятыми, то есть у нее как бы не было своего индивидуального лица – только лицо народа (сверхтипичный такой плоть от плоти представитель). С другой стороны, ее скуластое лицо, несомненно, было мексиканским (сходство между горными гуцулами Путильщины и потомками ацтеков вообще поразительно, и странно, как оно до сих пор не привлекло внимания антропологов). Как мексиканцы, она была прирожденным штангистом. У нее были мускулистые руки, позволявшие ей играючи носить ведра с бетоном, когда в нашей квартире делали крупный ремонт. А ее дугообразные ноги удерживали ее от пошатывания, когда она подавала эти ведра работавшему под потолком каменщику.*      

Не очень-то привлекательный портрет мадонны с пудовым ведром, да? Но удивительное дело. Стоило Ане выйти на улицу, пойти вдоль Русской или Украинской (почему-то в особенности по этим улицам), как изо всех подъездов, изо всех подворотен, из каких-то пивных, мастерских, парикмахерских, подвалов, чуть ли не из люков канализации – одним словом, из всех дыр и углов, как тараканы из-за панели, возникали Васи, Коли, Степаны, Гриши... нет-нет, неправильно – исключительно Васи, Коли, которые начинали гуськом, как дети за гамельнским крысоловом, следовать за Аней. И все эти Васи/Коли были, как она, мексиканцы,  только мужские. Кроме пола, они  еще отличались от Ани тем, что у них у всех были маленькие черненькие усики. Поразительно! Без приманки-Ани этих всех васьколь вообще не было в городе, они возникали из своего таинственного иномира только и точно в те периоды, когда Аня бывала на улице. Что за секрет у нее был? Запах, что ли, какой-то особый? Ну невероятной мощи сексапильность.

Они молча и жадно за ней шли, но она не обращала на них внимания, прекрасно понимая,  ч т о  им  нужно от нее, и не собираясь этого давать. Она знала, чем это кончается: возьмут, что им надо, а потом для полного удовольствия наставят под глазами фонарей. Лишiть мэнэ гэть! Обойдусь как-нибудь!

И вообще, Аня любила только маму. Для нее не было большего счастья, чем помыть маме спину, поскрести ей специальным напильничком пятки, помочь застегнуть лифчик.

И был у Ани удивительный дар. Иногда, когда мама бегала по участку, дома вдруг возникала надобность срочно ее найти. А где она, у кого из больных? Да бог знает (до мобильников было еще тридцать лет). И вот Аня выходит из дому. Идет до конца Крылова. Сворачивает на Калинина, потом вверх по Саксаганского – все эти улицы преодолеваются почти бегом, это не мамин участок. Внимание, граница! Не спеша двигается вправо по Украинской, проходит Карла Маркса, проходит Украинский переулок, проходит почти до Котовского, и вдруг, как ударило ее – стоп! Разворачивается на 180 градусов, возвращается к Украинскому переулку, сворачивает в него, поднимается по нему метров на тридцать   - и уверенно замирает у какого-то подъезда. Через 5-10-15 минут – сколько отнимет визит – из подъезда выходит мама! И Аня сияет от радости и гордости и чуть не трется о маму своей полулысой головой.

Чудо! Как эти мексиканцы чуяли Аню, так Аня чуяла маму. Талант, что ли, у мексиканцев такой – чуять волнующих их, любимых ими людей?

А бабушку Риву Аня, нет, не любила. Когда мама уходила на работу, Аня с бабушкой оставались в квартире вдвоем, и Аня вела себя с бабушкой по-хулигански, не слушалась ее, в ответ на бабушкины распоряжения ругалась матом. А бабушке хотелось, чтобы Аня подчинялась, в отсутствие мамы она считала себя старшей в доме. Но Аня не признавала бабушкина  мандата, вообще чихать на нее хотела.

Когда мама возвращалась, бабушка жаловалась на Аню, просила, чтобы мама ее прогнала. Мама говорила: «Но ты ведь понимаешь, что второй такой - не будет?» Ну и пусть, пусть не будет второй такой бандитки, плакала бабушка. Мама устало учиняла Ане допрос: «Это правда, что бабушка говорит?» «Та ни, ни ж, воны брэшуть, воны вжэ з розуму зийшлы!»

В конце концов бабушка все же умолила маму, чтобы Ани не было хотя бы в мамино отсутствие. Мама устроила Аню помощницей поварихи в больничной кухне.

Но Аня недолго там продержалась.

У поварихи была такая вредная (для больных) привычка: она бросала масла в борщ меньше нормы, а баланс уносила домой. Когда больные стали заметно терять в весе без клинических оснований, за кухней усилили контроль: отныне повариха должна была закладывать в котел масло на глазах дежурного врача. Масляная кормушка, казалось, закрылась – но нет: после ухода проверяющего повариха черпаком вылавливала масло из борща, ставила в холодильник, потом, когда оно замерзало, честно сливала борщ назад в котел, а масло опять уносила. Это также стало известно, и повариху стали после работы проверять на проходной. Тогда она сделала так. Она оставляла масло в холодильнике, работа заканчивалась, кухня запиралась, все кухонные покидали больницу, Аня обходила здание, пролезала в кухню через форточку, забирала из холодильника масло, вылезала и отдавала его ждущей поодаль поварихе. (Повариха не проделывала этого сама хотя бы потому, что ни за что не пролезла бы в форточку: в нее могла пролезть только мексиканец-Аня, потому-то она ее и выбрала - ну и еще потому, что Аню можно было уговорить сделать что угодно). Но сколько веревочке ни виться... Однажды, когда груженая маслом Аня лезла из форточки, кто-то цепко схватил ее за ногу и втянул назад на место преступления: это был Шерлок Холмс, кошачьим прыжком выскочивший из засады за котлом!

Мама вызволила Аню из места предварительного заключения, организовав заключение психиатра «умственная отсталость, средняя».                 

И Аня опять служила нам круглосуточно, днем пылесосила,  выбивала половики, ходила на базар, мыла и чистила овощи (до варки борща она, ввиду связанного с этим блюдом криминального прошлого, не допускалась) и измывалась над бабушкой, а вечером скребла маме специальным напильничком натертые о тысячи ступенек пятки.

Лет добрых семь после того, как мы обосновались в Нью-Йорке, Аня писала маме письма. Аня! Письма! Я не подозревал, что она писать-то вообще умеет.  Однажды Аня сообщила, что выходит замуж за Колю. С тех пор – ни одного письма.

То ли счастлива она так с этим Васей, что не до писем ей, то ли укокошил он ее. Не дай, конечно, бог, но опасение не беспочвенно. Васи-Коли, они всякие бывают, а наша Аня дура-дура, а богатенькая: откладывала всю жизнь лишнюю копейку (а при бесплатном питании и проживании всякая была лишней) на сберкнижку. Шутник папа вечно допытывался у нее: «Аня, ну признайся: сколько у тебя там соцнакоплений?» Та молчала, как партизан. Бабушка Рива была уверена, что Аня многократно богаче нас (да какие мы были богачи?). А мама, бывало, стреляла у нее до получки десятку-другую.
* Я тоже таскал ведра, не волнуйтесь. И уговаривал ее, чтобы она воздержалась! Но когда возникал случай поиграть тяжестями, нашу Аню за уши нельзя было от этого дела оттянуть.
P.S. Вообразим: бывшие и нынешние черновицкие смотрят фильм Дратвы, засекают в нем случайно попавших в кадр знакомых и, подобно мне, помещают рассказы про них на сайте. Мы пронизываем двухмерность видового фильма своими воспоминаниями, как Буратино проткнул носом размалеванный холст в лачуге папы Карло, – и проникаем в глубину, в третье измерение, в волшебный театр прошлого! Несбыточная фантазия, увы. Тут хоть бы одного жалкого коммента дождаться…

Борис Дратва  

Смотреть фильм он-лайн:

 Написать письмо автору