В апреле 1961 года Ханна Арендт (Барбара Зукова), профессор одного из университетов США, куда ей удалось бежать во время войны из Европы, летит в Израиль, чтобы по заказу журнала «Нью-Йоркер» написать статью о процессе над Адольфом Эйхманом. Анализируя каждое слово Эйхмана, она приходит к выводу, что этот человек, один из величайших преступников 20 века, не Мефистофель, не чудовище, не воплощение всемирного зла. Он – ничтожество и заурядный функционер, винтик в бюрократической машине 3-го рейха. Арендт не склонна относиться скептически даже к заверениям Эйхмана, что в душе он никогда не желал евреям плохого, не был антисемитом. Просто так карта легла, что по роду службы ему пришлось заниматься депортацией евреев в концлагеря (не уничтожением их там – он не раз подчеркивает на процессе, что этим занимались совсем другие лица, -  а исключительно депортацией!) Хороший немец – всегда хороший работник и верный властям член общества: «моя верность – моя честь», - говорит Эйхман. Вот он и старался быть хорошим работником. И он до сих пор гордится, что был им. А что его работа была сопряжена с большими огорчениями  для еврейского народа, что ж, об этом он глубоко сожалеет. Не подумайте, что Арендт, боже упаси, сочувствует Эйхману: приговор суда о его повешении она восприняла с полным одобрением. Но в своем убеждении, что Эйхман не чудовище, а ничтожество, она так и не поколебалась.  

В ее взглядах, впрочем, наблюдалась и некоторая динамика. Если вначале контраст между ничтожеством Эйхмана и масштабом совершенного им зла поражал ее, то в итоге она пришла к заключению, что ничтожность и зло находились в соотношении не контраста, а причины и следствия: чем ничтожнее, пустее, бездумнее личность… нет, не так: чем менее  личность тот или иной индивидуум,  -  тем легче заставить его переступить черту человечности,  тем с большей вероятностью можно предположить, что он не остановится перед совершением даже беспредельного зла.

Серия статей Арендт, напечатанных в «Нью-Йоркере», была воспринята евреями США и Израиля, а также либеральной общественностью этих и других цивилизованных стран с  негодованием, которое было усилено еще тем, что Арендт выразила в своей работе следующее мнение: жертв Холокоста могло бы быть значительно меньше, если бы лидеры европейского еврейства – главы всевозможных еврейских общин и юденратов – отказались сотрудничать с немцами. Это переполнило чашу терпения даже самых толерантных критиков. Арендт предложили покинуть университет, соседи по дому стали вкладывать в ее почтовый ящик оскорбительные записки, самые близкие друзья отказались подавать ей руку.

Кто знает, может быть, Арендт прожила бы намного дольше, если бы не была подвергнута остракизму, который изображен в фильме достаточно выразительно, хотя и без преувеличений: все-таки Запад есть Запад, а либеральная травля была в 70-е годы не такой остервенелой, какой она стала в эпоху политкорректности.

Дело, в общем, ясное. Всем людям доброй воли, антифашистам, антитоталитаристам, в особенности евреям, в особенности израильтянам, в особенности жертвам холокоста просто хотелось, чтобы Арендт поменьше мудрила, а выразила бы скорбь по невинно убиенным и недвусмысленно сказала: «Эйхман – нацистский урод, собаке собачья смерть!» Но – возмутительно! - в том, что она написала, вообще не было личностных оценок. Ханна Арендт была философом, а дело философа – «не плакать, не смеяться, не ненавидеть, но понимать» (Спиноза). Статьи Арендт в «Нью-Йоркере» и написанная на их основе книга «Эйхман в Иерусалиме, или Банальность зла» - это чистый анализ, въедливый, бесстрастный, бесслезный (сноски на многих страницах книги обширнее основного текста). Очень сухо. Почти скучно. Так иезуиты допрашивали подозреваемых в ведьмовстве: отрицательное отношение вынесено за скобки, то ли есть оно, то ли нет, а сами допросы – мелочное и дотошное «что? где? когда?»

До сих пор речь шла об эмоциях критиков Арендт. Что же касается их принципиальных претензий, то главная  была такой: «по-вашему выходит, что совершенное Эйхманом не очень даже  страшно: ну функционер, ну бюрократ. Но послушайте, не каждый же функционер становится убийцей. Речь идет о функционере-фашисте, эсэсовце!»

Парадокс состоит, однако, вот в чем: то, что Арендт выразила посредством своего сухо-бесслезного анализа, куда страшней, чем то, что желали бы услышать травившие ее. Ибо она как раз и хотела сказать: каждый, господа, каждый  может стать убийцей. Вы, я, он. Ваш сосед, который сегодня приветливо поднимает свою шляпу на лестнице. Ваш друг, с которым вы вчера вечером распивали глинтвейн. Любой человек, самый приятный и морально безупречный,  желающий вам самого лучшего, честный, вежливый, добропорядочный, прекрасный семьянин, образцовый гражданин - может стать палачом или пособником палача. И более того: образцовый гражданин даже скорее станет им, чем необразцовый. Потому что он, скорее всего, конформист, а таковой  всегда готов исполнить какой угодно приказ партии и правительства. Проверить, кто как себя поведет в темные времена, очень трудно, но если уж проводить такой тест, то надо брать пробу не на высоту поднятия шляпы на лестнице, а на способность независимо мыслить, на чувство собственного достоинства, упрямство и смелость.    

Надо ли удивляться, что добрые люди ополчились против Арендт? Кому приятно услышать, что у тебя все впереди и ты еще можешь стать негодяем? Все-таки хочется верить, что хорошее воспитание, значок диплома на пиджаке, благотворительная деятельность и регулярное или даже нерегулярное посещение храма дают гарантию от коллапса морали независимо от величины на нее, мораль твою, давления. Фрейд и прочие психоаналитики лечили людей от неврозов, а невроз, он тогда и возникает, когда интеллигентный человек вдруг осознает какую-либо подлость в себе и, не в силах с ней примириться, загоняет это осознание в подсознание. И вот появляется некий аналитик-антипсихоаналитик, который грубо тычет тебя носом в твою потенциальную подлость!  

Мало того, Арендт, этот человек-пружина, жуткий в своей решимости раскрутить анализ до предела, и своих единокровцев включила в железную цепь своих рассуждений. Ведь по крайней мере некоторые из евреев  - но зато самые заметные, самые избранные -  тоже оказались среди тех, кто в крайних обстоятельствах стал думать так, как фашисты принуждали думать всех. То есть эти еврейские раввины, старосты и старейшины стали исходить в своем мышлении из соображения наличной материальности: иначе нельзя, обуха батогом не перешибешь, у кого сила, у того и власть, следовательно …, - а не из соображения духовности: нет, так нельзя, так  я не поступлю, и будь что будет. Фашисты всегда и во всем стремились зарезервировать духовность за собой, а рабам вбить в голову приоритет силы как апофеоза грубой материальности. В другой своей работе, посвященной концлагерям, Арендт пишет, что вся организация Аушвица или Треблинки кажется совершенно абсурдной, если не понять, что целью фашистов было не истребление, не издевательство и тем более не использование дармовой рабочей силы, а искоренение в человеке, прежде чем он умрет, всяких признаков духовности. Можно вообразить, что нацисты как бы принимали все меры, чтобы души рабов не попали в мир иной и не загрязнили его, как варвары загрязнили арийский Рим. Концлагерь - комбинат, где души евреев и прочих рабов с гарантией уничтожались, прежде чем, из соображений государственной целесообразности, будут уничтожены их тела.

До сих пор я говорил столько же о фильме, сколько о реальной Ханне Арендт, ее работе о процессе над Эйхманом и реакциях на эту работу.  Теперь скажу о самом фильме. Он несколько странен.

Для сочувствия к герою произведения, борющемуся за некую идею, мы должны сочувствовать самой идее. Прометей похитил огонь у богов, чтобы отдать его людям  - мы, люди, греемся у огня -  поэтому мы на стороне Прометея и против богов, приковавших его к скале. Гамлет решил отомстить за убийство отца  - мы понимаем, что он правильно делает -  поэтому мы ощущаем эмпатию с ним.   

Но идея Ханны Арендт о том, что Эйхман не монстр, спорна. Продолжением ее может быть и вовсе противная природе человеческой идея, что монстров  вообще не бывает, тем более что сама Арендт, как уже было сказано, полагала, что в 20-м веке масштаб совершаемого зла стал обратно пропорционален масштабу совершающей его личности. Но тогда и мстить злодеям, может быть, не стоит? Что ни говори, а месть, кара  – это нечто возвышающее злодея. А ничтожествам мстить – слишком много чести, надо просто размазывать их тихо по стенке, как комаров, и все дела. Но нет, людям хочется, чтобы наказание зла, как и воздаяние добру, было торжественным и ритуальным. 

Кроме того, Арендт как аналитик поведения и дискурса Эйхмана могла попросту ошибаться: на всякого мудреца довольно простоты. Вот что пишет писатель Александр Мелихов в своей статье "Банальность сверхчеловечного" (журнал "Звезда" N12, 2013): "Эйхман воодушевлялся сверхчеловеческими целями и только на израильском процессе столь искусно изобразил этакого завхоза, "винтика", которому все равно, что возить - дрова для домашних печей или евреев для печей Освенцима, что внушил Ханне Арендт ложную доктрину банальности зла. "Он сказал, что с улыбкой прыгнет в могилу, так как он с особым удовлетворением сознает, что на его совести около пяти миллионов человек" - рассказывает заместитель Эйхмана Вислицени. Это никак не банальность послушания, это банальность романтизма, банальность сверхчеловечности". Конечно, и Мелихов может заблуждаться, но в данном случае неважно, кто прав: в контексте нашего разговора достаточно того, что он выразил иное, чем Арендт, мнение.

Еще более спорны упреки Арендт в адрес еврейских лидеров. Если начать конкретно разбираться, то можно, я не сомневаюсь, установить, что ими часто двигала надежда как-то договориться с немцами, некое число людей спасти. Глава юденрата Варшавского гетто Адам Черняков, узнав, что немцы планируют массовую депортацию в Треблинку, покончил с собой. Утверждать, что еврейские лидеры, посредничавшие между своим народом и наци, несут часть ответственности за Холокост –  то же самое, что считать так называемых советских либералов типа Эренбурга или Евтушенко разделяющими ответственность за преступления советской власти. С одной стороны, пословица «не играй в кости с дьяволом» мудра, с другой –  трудно удержаться от искушения сыграть даже с нечистым, чтобы в случае выигрыша употребить золото на благие дела.  Тут еще надо добавить: Арендт признается в фильме своему мужу, что она не любит еврейскую нацию или Израиль, как не любит никакую нацию или страну, а любит только отдельно взятых людей. Патриотам Эрец Исраэль становится совсем трудно доверять философии  Арендт после такого признания.  

Раз идеи Арендт не бессомненны, то и сочувствие к ней зрителей не безоговорочно. А что артистка Барбара Зукова в роли Ханны Арендт красива и манеры ее благородны, так мало ли кто благороден и красив. Но если мы не вполне сочувствуем, не безоговорочно восхищаемся героиней фильма и не всецело согласны  с ее идеями, тогда что остается? Чем душе зрителя "Ханны Арендт" утешиться? Восхититься упрямству человека, который наперекор мнению большинства не поступился принципами? Упрямство, это, конечно, хорошо (я уже похвалил его, рассуждая о конформизме), но оно и глупым бывает.  Да кстати сказать, Арендт в фильме и не упряма. Точнее, она упряма, когда ей уже приходится отстаивать свои статьи после их публикации, но раньше, в процессе их сочинения, мы не угадывали в ней никакого внутреннего сопротивления будущим негативным реакциям, которых она как чрезвычайно умный человек не могла не предвидеть. «Я рискую навлечь на себя осуждение дорогих для меня людей; глубоко задеть евреев, пострадавших от холокоста; вызвать протест Израиля… но все равно  я должна сказать то, что думаю», -  ничего подобного в сознании Арендт не проносится: она работает как холодный исследователь, только и всего. Недаром критики из  круга близких друзей упрекали ее в бессердечии. 

Чтобы доказать, что это вовсе не так, что Ханна принципиальный, но вовсе не бессердечный человек, фон Тротта уделяет много внимания ее теплым отношениям с мужем Генрихом, хотя   отношения эти, как обнаруживается в конце фильма, не играли в нем никакой драматургической роли и были показаны просто для «смягчения» образа Арендт. Но убедившись благодаря такому смягчению, что Ханна-Барбара Зукова вполне «нормальный» человек, мы еще меньше способны постичь ее стальную беспощадность. Настоящая Ханна Арендт, думаю, была человеком с доминацией левого (рационального) полушария во всех аспектах ее существования. Она, несомненно, являлась женщиной крайне страстной, но страстность эта была сугубо интеллектуальной, мозг ее пылал  сухим огнем спиртовой горелки. Вот лицо Арендт в те годы, когда она написала «Банальность зла»:

 

  

 

 

 

 

Дело, как читатель, надеюсь, понимает, не в портретном сходстве или несходстве, а в стремлении режиссера сделать Арендт немножко похожей на героиню картины «Москва слезам не верит»: она и крупного производства директор, и потрахаться не прочь, и холодец у нее прекрасно застывает. Но лицо настоящей Ханны Арендт производит совсем другое впечатление: это был человек односторонней и холодной интеллектуальной исступленности, а на всякие холодцы ей было глубоко плевать. И если, как говорится, «по-хорошему», то надо было бы делать о Ханне Арендт совсем иной, неизмеримо более жесткий и яростный фильм, похожий на те, которые Маргарет фон Тротта снимала в пору своей довольно левацкой молодости.

Заключение: фильм «Ханна Арендт» может трактоваться по-разному: как трагедия героической личности или притча о противостоянии надменного упрямца миру. Амбивалентность сюжета, однако, не явилась для фон Тротта объектом художественного исследования, а осталась на уровне простой невнятности. В таком случае, этому фильму лучше было бы быть не художественным, а документальным. Документалистика, в отличие от игрового кино, не нуждается в большей ясности, чем простая ясность изложения; ей не требуется никакой иной достоверности сверх достоверности собственного материала. Фильм фон Тротта кажется разыгранной актерами иллюстрацией к подлинной истории. Картины с частичным использованием актерской игры  сейчас в моде, и это не лучшая разновидность документального кино. Но таковые, по крайней мере, не скрывают своего имитационного характера. Фон Тротта претендует на художественность, но, на мой взгляд, не вполне достигает ее из-за отсутствия в ее фильме психологических мотивировок и последовательной художественной концепции.