Бывает, солдаты не любят вспоминать о войне. Мой папа любил. Хотя не просидел войну в штабе, а прошагал, точнее, связистом прополз от Харькова до Вены. Правда, о боях он действительно не очень любил вспоминать, и все, что я запомнил из папиного боевого-геройского – это как он вечно запутывался, куда ползти, чтобы найти оборвавшийся кабель, или в какую сторону бежать среди взрывающегося хаоса, чтобы доставить сообщение ротного командиру дивизии или полка. Каким-то чудом находил и доставлял, иначе папу расстреляли бы, и читатель не наслаждался бы этими строками. Спасала зверовья способность ориентироваться на местности. Сколько ни ездил в машине со своим старшим сыном – ни разу не видел, чтобы он заплутал. В дедушку!

 

Так о чем же папа любил вспоминать про войну, если не об «огнях-пожарищах»? Да о том, о чем поет Шульженко в следующей строчке – о них, о друзьях- товарищах. Папины рассказы послушать, так повезло ему на фронте невероятно: таких людей, как те, с кем свела его война, не сыскать нигде больше на всем белом свете!

 

Он рассказывал, и с явными слезинками на глазах тыкал – гладил - пальцем желтоватые военные фотографии. Желтоватые не от времени – война была совсем недавно, почти вчера, - а исходно. Когда бойцы пристрастились сниматься (трое стоят, трое сидят, при медалях и при ремнях, в фуражках и в кубанках - но не в пилотках и касках! - и без всяких там ручек друг у друга на плечах – тут фронт, понимаешь, а не танцплощадка)? Не в сорок же первом году – там не до фотографий было, - а когда война уже шла на территории врага. Ну вот и пленка, наверное, была вражеской марки, сепированная.

 

По этим только фотографиям и знаю папиных боевых побратимов: никогда никто из них не приезжал к нам, не думаю даже, что папа с кем-то переписывался. Так что, слезинки-то крокодильи? Не думаю. Просто папа в глубине души понимал, что такие замечательные люди бывают только на войне. А сейчас у нас что? Мирные будни. Не хотел папа разочаровываться. И те, верно, не писали, не желая в папе разочаровываться.

С его уникальным даром передавать в визуальных образах обыкновенное счастье бытия, кто, как не Хуциев, должен был снять фильм о мае 45-го года, о мужчинах, таких уже взрослых и таких, в сущности, еще молодых, переживших войну и теперь ожидающих возвращения домой? Несколько однополчан-одноротцев – теперь уже, считай, бывших, - расположились в каком-то немецком особняке, делать вдруг резко стало нечего, они балагурят, выпивают, отсыпаются, фотографируются, а главное – разговаривают, вспоминают о том, что было на войне и до войны. Теперь уже можно вспоминать, не сглазишь. А капитан играет на гитаре и замечательно под гитару свистит. А в роли капитана Петр Тодоровский, и тут все правда: и играет он сам, и свистит, и сам прошел войну. И вообще от этой нескладицы шатанья праздных ребят туда-сюда внутри простых и как будто неорганизованных кадров (оператор Владимир Ошеров) исходит такое ощущение внезапной воли и невозможного, почти невместимого в человеческую душу счастья - не передать.

Но кроме четырех стен чужого дома, есть еще небо, звезды и луна за окнами, огромный мир, отвоеванный, защищенный ими, который весь принадлежит им и будет отныне благодарно и ласково отплачивать всеми своими неисчислимыми благами... всегда, всегда, до конца их таких долгих еще жизней. И вот они все выходят из дома и идут куда-то, то есть впервые за годы идут никуда, бесцельно, не по-военному, не строем, не таясь ни от врага, ни от начальства – идут, как птицы летают или порхают бабочки. Не знаю, сколько пришлось поработать режиссеру, чтобы снять эту сцену прогулки отвоевавших войну людей по ночному шоссе: легко и вольно они меняются местами, кто-то отстает, кто-то выходит немного вперед, чуть вправо, чуть влево по широкому свободному пути: нескончаемый, красивый и сложный, как танец бабочек по весне, узор счастья.

 

Все у них впереди.

Все у них позади.

 Но пока они еще не подозревают об этом.

 

 

 

Автор С. Бакис