Человек со значительным, угрюмым, как бы вырубленным из камня лицом (Владас Багдонас) получает факс, и лицо его становится еще угрюмей. Это дирижер Петров. Сегодня он выезжает с оркестром в Иерусалим: будут исполнять на Святой земле ораторию «Страсти по Матфею». Один из солистов, тенор Евгений (Сергей Колтаков) боится, что его не возьмут, что Петров заказал в Иерусалиме другого исполнителя. Он подходит к Петрову после репетиции: «Я знаю, что я хуже пою. Это из-за аварии... в которой я потерял жену и детей». «Да, вы хуже поете». «Возьмите меня, я не могу оставаться!» «Обратитесь к администратору». В самолете он врывается в отсек, где сидит Петров (дирижер и тут отделен от оркестрантов), и разражается истерикой: «Вас все боятся и ненавидят! Если я не буду петь – зачем меня взяли?! Пожалели?»
Другой солист, баритон Сергей (Карэн Бадалов) без конца изменяет жене, сопрано Алле (Инга Оболдина), та живет в постоянном напряжении, стараясь всякими хитростями помешать его романам: так гребец пытается заткнуть пальцем множественные дыры в лодке. В самолете Сергей успевает познакомиться с молодой женщиной Ольгой (Дарья Мороз), летящей с детьми в Иерусалим на паломничество.
В Иерусалиме Петров приходит ночью в притон бомжей (или, может быть, это коммуна хиппи-наркоманов). «Где Саша?» Его подводят к накрытому белой простыней телу. (Так вот о чем узнал Петров из факса!) «Отчего он умер?» Ему сообщают, что сын его повесился, потому что не мог расплатиться с долгами. «Он звонил вам, просил деньги. Почему вы не дали? Вы же богаты!» «Не хотел. Деньги надо заработать. Я не прогонял его из дома – он сам решил уехать, он оказался среди вас по собственной воле!» Петров уходит. Один из бомжей догоняет его, передает ему большое полотно в раме: это копия работы Ганса Гольбейна «Мертвый Христос в гробу», только вместо лица Христа – лицо Петрова. «Вот, это Сашина работа...» Петров дает бомжу деньги на похороны. По дороге он зашвыривает картину в кусты. За Петровым увязалась девушка-бомжиха. Она входит с ним в номер гостиницы. Его прорвало, он говорит, вспоминает о том, каким чудесным, талантливым мальчиком был Саша, как они любили друг друга. А потом... что-то пошло не так. Девушка не понимает ни слова по-русски... но она поняла всё. Она подходит к Петрову, гладит его, прижимается головой к его плечу. «Уйди... не прикасайся ко мне». Так не терпят прикосновений аутичные дети.
Алла приходит в монастырь, где остановилась Ольга. «Я знаю, мой муж пригласил вас на концерт. Не приходите, это будет начало связи, которая ни к чему не приведет, поверьте».
Евгений приходит к Петрову. «Я хочу вам спеть». Поет отрывок из оратории. «Достаточно. Вы будете петь на концерте. Это правда, что весь оркестр меня ненавидит?» «Нет, я сказал это от злости, чтобы сделать вам больно. На самом деле...» «Простите, я должен идти».
Петров на кладбище, где хоронят сына. Администратор поддерживает Петрова под руку – этот сильный, мощный человек почти не может передвигаться. «Я был на похоронах только один раз в жизни... ненавижу мертвецов». И однако же, когда гроб уже вот-вот опустят в могилу, он просит: «Поднимите крышку!» Никто не слушает его – здесь все уж точно его ненавидят. Он открывает гроб сам: «Это... не мой сын! Что вы сделали с ним?!»
Начинается концерт. Петров дирижирует. Евгений, Сергей, Алла поют. Мощно и грозно звучит оратория «Страсти по Матфею»:
«Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса, видя землетрясение и все бывшее, устрашились весьма и говорили: воистину Он был Сын Божий...»
В это же самое время паломница с детьми идет по базару, лежащему на пути Христа на Голгофу.
В это же самое время какому-то смуглому парню стригут волосы. Его моют, обнаженного. На него надевают пояс. Вот он появился на базаре. Идет, напряженно ссутулившись... Взрыв! Всё в красной пелене.
Тут происходит нечто метафорическое. Алла, продолжая петь, одновременно оказывается на месте теракта... мимо нее проносят на носилках окровавленное тело Ольги... (в гибели которой она отчасти виновата)... она видит, как полицейская машина увозит выживших детей паломницы. Звучит оратория. Теперь она будет звучать в кадре и за кадром до конца фильма.
Петров дирижирует - Петров вошел в Храм Гроба Господня - он припал лицом к стене храма. Он вышел, сел на каменную скамью. Лицо его искажено страданием. Он дирижирует. Он снова на кладбище. Коленопреклоненный, он читает письмо сына: «Я зашел в магазин. Я спросил, есть ли хлеб. Продавец ответил, что есть. Но я купил не хлеб, а жвачку. Продавец не понял меня. Мы не поняли друг друга, папа. Я люблю тебя. Я больше так не могу». Петров что-то пишет на обратной стороне письма. Он закапывает письмо в песок, которым засыпана могила. Припав лицом к могиле, он плачет. (Что он приписал? Вряд ли он опять проклял Сашу; наверное, он его простил). Петров в самолете, летящем обратно в Россию. Мы видим: позади Петрова много людей: значит, теперь он летит в эконом-классе! Экономически, то есть экстатически звучит оратория...
Замысел Лунгина, по-видимому, был такой: вот страсти людские - ожесточенное непонимание, измены, ненависть и подозрительность, религиозная нетерпимость, – а над ними, покрывая их, как могучая прозрачная соленая океанская волна, – слова и музыка «Евангелия от Матфея», всеобъемлющего, всепостигающего и всепримиряющего.
Что ж, Лунгину вполне удалось сделать то, что он хотел. Оратория «Страсти по Матфею», сочиненная (не специально для фильма) композитором и митрополитом Иларионом, по-моему, замечательна. До зрителей дойдет, что Евангелие вечно, искусство вечно, а страсти наши бренны и преходящи. Красиво очень. Да только – что все это значит вне эстетики, «по жизни»? Как может «Дирижер» помочь нам бороться с нашими страстями? Допустим, Саша воскрес. Станет ли Петров оплачивать его пребывание в коммуне – фактически, платить за наркотики? Согласится ли Саша вернуться домой? Перейдет ли на хлеб духовный со жвачки? Кто знает. Ох, легче прощать мертвых...
И еще вот что: допустим, это верно, что наше время - время отмороженных эмоций. Однако становится уже пошлостью заканчивать каждый фильм на эту тему кадром плачущего отморозка.
Кроме того, «Дирижер» слишком уж напоминает студенческие работы вгиковцев, с той лишь разницей, что те бывают дешевыми и короткометражными, а этот – затратный и длинный. Отчего такая ассоциация? Студенческие фильмы – это обычно «этюды на тему»: возникла некая идея – и она удачно или неудачно воплощается, в любом случае оставаясь именно осуществленной идеей. Немирович-Данченко говорил, что режиссер должен умереть в актере: это значит, что режиссерская задача не должна быть воплощена "в лоб" – ей следует пройти через психику актера, быть оправданной его органикой. У начинающих актеров это редко получается. Точно так же идея в студенческих фильмах постоянно проглядывает, как в стихотворении Вознесенского «сквозь юбки до утра лампами сквозь абажуры светят женские тела». В «Дирижере» тоже красивая идея: чтоб звучало под могучую музыку слово о страстях Христовых, а зрительный ряд изображал мечущихся, словно щепки в океане, запутавшихся, одержимых каждый своею мелкой страстишкой человечков. Задумано - сделано. Но, как в студенческих пробах, это тоже не пропущено через человеческую уникальность: Петров, Евгений, Сергей – вот именно «щепки», деревяшки, из которых Лунгин сколачивает свою более или менее складную табуретку. Вот он забеспокоился, что о трех ножках табуретка будет шатковата – и добавил под занавес четвертую: шахидский теракт. Но с шахидом или без шахида - все равно шатко.
Лунгин отличается тем, что быстро, легко и лихо делает фильмы на самые разные, но всегда сложные и животрепещущие темы: «Такси-блюз» о перестроечном смятении умов, «Луна-парк» о русском фашизме, «Олигарх», «Остров» о грехе и покаянии, «Царь» о борьбе Ивана Грозного с инакомыслием. Получается всегда неряшливо, аляповато и понарошку.
Три эти качества в комбинации называются словом китч. Вот более полное определение этого феномена: «Китч механистичен и действует по формулам. Китч — это подменный опыт и поддельные чувства. Китч изменяется в соответствии со стилем, но всегда остается равным себе. Китч — воплощение всего несущественного в современной жизни». Клемент Гринберг. «Авангард и китч», 1939.
А вот еще определение: «Китч — страстная форма выражения на всех уровнях, а не слуга идей. И в то же время он связан и с религией, и с правдой. В китче мастерство — решающий критерий качества… Китч служит самой жизни и обращается к индивидууму». Одд Нердрум. «Китч — трудный выбор», 1998.
Гринберг пишет негативно, Нердрум – апологетично, что отражает общий сдвиг отношения к китчу во второй половине ХХ-го века в положительную сторону. Прошло еще каких-нибудь пятнадцать лет (что, впрочем, не так уж мало, если учесть, что это годы нового тысячелетия, а для России, к тому же, время огромных социальных перемен), и сдвиг зашел так далеко, что китч вообще перестал замечаться: вместо этого слова сегодня говорят - «массовое искусство». При этом понятие «пошлость» практически выпало из лексикона экспертов как нечто нерелевантно и неопределимо мутное. В этой мути режиссер Лунгин ловит все новые призы на отечественных и зарубежных кинофорумах.