11 октября родился Аркадий Райкин.
Наверное, уже навстречу его 113-му дню рождения  по каналу «Ностальгия», который показывает всякое старье, три вечера подряд идут спектакли Райкина. Боже, какая тоска, какая глушь времени... Все эти управдомы в полувоенных френчах,  ворюги-завмаги, мекающие-бекающие докладчики, начальнички в домашних пижамах, носатые театроведы, сонные пожарники, алиментщики, уморительно путающие слова пьянчужки, жлобы в кепочках, совсем непохожие на настоящих страшных жлобов... Пик славы Райкина пришелся на ранние 50-е – значит, Алексей Герман вполне мог бы,  для контраста и как примету времени, вставить в свой страшный фильм «Хрусталев, машину!» кусочек звучащего по радио райкинского трепа. Впрочем, нет, не мог бы: подобное сатирически-реалистическое вкрапление пошло бы вразрез со вздыбленной стилистикой картины, а главное, при всем  своем  беспощадном цинизме, не захотел бы  Герман вставлять Райкина в  макабрический контекст "Хрусталева", слишком, думаю, мил  ему  был Аркадий Исаакович, наверняка друг семьи, едва  не родственник.

И однако же, мелькни какой-нибудь из райкинских бюрократов, обывателей и дураков (о, эти три извечных корня всех советских бед!), да, мелькни один из его смешных монстров в промежутках между «делом врачей» и кампанией против «безродных космополитов», это могло бы причудливо добавить в кошмар «Хрусталева», если можно еще что-то добавить в этот перенасыщенный раствор, ингредиент сладковато-удушающей лжи; говорят, есть наручники, которые еще сильней впиваются в запястья, когда шевелишь руками, - а смех над райкинскими типами, не сжимал  ли он до предела гортани, и так еле пропускавшие кислород?

Вы скажете: вон куда хватил, Райкин - удушающий лжец, совсем у тебя, парень, крыша поехала!  И ничего не поехала. Не сомневаюсь, что сам он, бедный, полагал, будто своей «сатирой» борется с недостатками, смягчает нравы. Всю жизнь он бился с цензурой, резавшей «самые смелые» его номера. (О господи, да не резали бы они – насколько дальше он пошел бы? Ну не управдомов бы пропесочивал, так Ленгоржилотдел). Конечно, цензоры резали из привычной тупости и перестраховки. Но советская система была хитрее своих отдельных исполнителей и сдерживала Райкина очень расчетливо: не получив «добро» на критику Ленгоржилотдела, он вкладывал в критику управдомов столько неизрасходованного огня, что зрителю верилось: «Да, все мои коммунальные мытарства - от таких полуподвальных чудищ!» Сам же великий артист, сгорая от этого спертого в груди огня, получал инфаркт за инфарктом и  с годами становился все мудрей и грустней; в поздние годы, со своей благородной сединой, он стал больше похож на проповедника, чем на эстрадника. Пришло ли ему хоть раз  в голову, что, как писатель Эренбург,  режиссер Ромм,  драматург Гельман, как Борин или Ваксберг из «Литературки», он всего лишь дрессированная собачка, самое большое – традиционный «умный еврей» при  советском губернаторе?

Но... всего лишь ли? О, это большой, большой вопрос! Райкин, Ромм,  Эренбург – всего лишь жалко жались они ошую губернатора (одесную -  вольготно расседались Фадеев - Софронов - Чиаурели) – или все же, все же улучшали, смягчали,  просвещали? Хорошо, что эти умные евреи все-таки  были – или лучше б их вовсе не было, потому что никто так ладно, как они, не забивал народу баки (не души, иначе говоря, они смягчали, а смягчали души в основном к  советскому свинству)?

Когда-то я прочитал потрясающую книгу, за которую давали семь лет: «Юрий Олеша: Сдача и гибель советского интеллигента». Согласно ее автору Аркадию Белинкову, вся советская творческая интеллигенция, - а более всех  либеральные шкловские, эренбурги и евтушенки! – все, все, за исключением  трех-четырех имен: Ахматова, Платонов, Солженицын и, кажется, Мандельштам – мразь!

Крутенек Белинков. А я  - не знаю, не знаю.  Действительно не знаю, здесь не риторическая фигура. От этих черно-белых  райкинских вечеров у меня до сих пор на душе тоскливо. А с другой стороны...  Райкин не только на отца Алексея Германа, он и на моего отца похож. (Папа, когда под мухой и под настроение, очень смешно мог что-то сказать или кого-то изобразить. Многие говорили ему: «Тебе не преподавателем политэкономии социализма - артистом-комиком надо было  стать!»)

Да, какой-то своей гранью Райкин соприкасался с удушливым миром "Хрусталева". Но можно легко представить, как персонажи другого фильма Германа, его прекрасного, человечного фильма "Мой друг Иван Лапшин", между делом слушают Райкина по репродуктору, или он даже приехал на гастроли в их суровый город и выступает в милицейском клубе, и они аплодируют и от души хохочут, а потом возвращаются по домам или заступают в ночной наряд, припоминая его смешные словечки. И незлые, неостервенелые гротески чудаковатого еврейского человека, как капельки, незаметно  добавляются к теплой влаге, которой Лапшин должен поливать и поливать вечную расейскую мерзлоту, чтобы растопить ее и посадить свой сад.

P.S. Андрей Тарковский первоначально задумывал картину, в конце концов получившую название «Зеркало», как сквозное, перемежающееся визуализированными воспоминаниями, интервью с матерью. Сценарий «Белый белый день» зафиксировал такую, впоследствии отклоненную Тарковским, форму структуризации потока лирически-сокровенных воспоминаний, которым, собственно, и является его четвертый полнометражный фильм. Этот сценарий, похожий и непохожий на будущую картину, опубликован, его можно найти в сети. Среди множества вопросов, которые сын собирался задать матери, был и такой: «Нравится ли тебе Аркадий Райкин?» Я не знаю, как сам Тарковский относился к Райкину, но, во всяком случае, ответ матери на этот вопрос был чем-то для него существенен. Значит, и сам Райкин, независимо от того, любил его Тарковский или нет, был для него существенен как нечто знаковое, как один из немаловажных аватаров времени, в котором жила его мать и прошла его собственная молодость. "Сталин - тиран эпохи Аркадия Райкина" - это, конечно, шутка, но в любой шутке, как известно, есть доля шутки.