9 апреля Эрнсту Неизвестному исполнилось 90 лет. Конечно, Неизвестный скульптор, а не киношник. Но в распоряжении нашего сайта оказался интересный киноматериал о нем, жалко не показать.

Собственно говоря, этот киноматериал длится секунды две. Он содержится в нарезке сюжетов о советском искусстве, где много вообще чего интересного можно найти.

Видите, там над кадрами написано: Сюжет 1. Советское искусство, а потом треугольничек? Нажмите на него и начинайте смотреть, а я буду комментировать.

1)) Сначала показан Марлен Хуциев на съемках «Заставы Ильича». Это 1962-й год. Хуциев доволен, улыбается. Он еще не подозревает, что его картина будет положена на полку; что ему придется ее переделывать;  что она выйдет в 65-м году под названием  "Мне двадцать лет"; что  через четверть века, в перестроечном  87-м или 88-м году она выйдет повторно в первоначальном виде с первоначальным названием.

2)). Затем показана юбилейная выставка советских художников в Манеже, посвященная 45-летию Октября. Она состоялась 1 декабря 1962 года. Здесь произошла первая встреча Неизвестного с Хрущевым. Никите Сергеевичу скульптуры Неизвестного активно не понравились, поэтому он, по свидетельству самого Неизвестного, назвал его «говном собачьим», а затем спросил:  «Ты пидарас?» «Нет, - ответил Неизвестный. – Дайте мне девушку, я докажу». Хрущева ответ озадачил, ему стало интересно, что Неизвестный еще скажет. Тот стал защищать авангардистов, объяснять Хрущеву гениальность Пикассо и т.д. Хрущев, конечно, был не согласен, но ему понравилось, что Неизвестный не крутит, а прямо говорит, что думает. Никита Сергеевич больше всего не любил вот этих, которые крутят.  В общем, они как бы подружились. Хрущев потом сказал своей челяди: «В этом человеке есть дьявол и ангел. Дьявола мы уничтожим, а ангелу поможем». Но то, что Хрущев подружился с Неизвестным, не помешало ему  17 декабря того же года, на первой встрече с творческими работниками в Кремле, продолжить критику Неизвестного с принципиальных партийных позиций. По свидетельству Михаила Ромма, который был на  той встрече, Хрущев сказал Неизвестному: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака, и оттуда, из стульчака взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство – ему не хватает доски от стульчака, с круглой прорезью, вот чего не хватает. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите!»   

3)) Затем показана речь председателя КГБ Семичастного о Пастернаке, за которую поэт хотел вызвать того на дуэль. Затем Пастернак читает свой замечательный перевод стихотворения Бараташвили «Синий цвет». Затем кусочек похорон Шукшина. Все это в комментариях не нуждается.

4)). Затем показана вторая встреча руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле 7-8 марта 1963 г. К сожалению, звук вдруг пропадает, и выступление Ромма видно, но не слышно. Но, к счастью, Михаил Ильич довольно подробно пересказал его в своих воспоминаниях:

От меня ждали покаянного выступления. Поэтому едва я записался, мне тут же дали слово. Я даже не ожидал, – моментально. Я вышел и с первых слов говорю:

– Вероятно, вы ждете, что я буду говорить о себе. Я говорить о себе не буду, эта тема, как мне кажется, недостаточно значительная для данного собрания. Я буду говорить о двух моментах. Я прежде всего хочу поговорить о картине Хуциева.

И начал заступаться за картину Хуциева и, в частности, разъяснять смысл эпизода свидания отца с сыном, когда сыну видится мертвый отец, и кончается этот разговор тем, что он спрашивает его: «Как же мне жить?» – а отец отвечает: «Тебе сколько лет?» – «Двадцать два». – «А мне двадцать», – отвечает отец и исчезает.

Я и говорю Хрущеву: ведь смысл-то этого в том, что: ты же старше меня, ты должен понимать, я же понимал в твои годы и умер за Советскую власть! А ты что?

И вдруг Хрущев мне говорит:

– Не-ет, нет-нет-нет, – перебивает он меня. – Это вы неправильно трактуете, товарищ Ромм, неправильно трактуете. Тут совсем другой смысл. Отец говорит ему: «Тебе сколько лет?» – «Двадцать два», – и исчезает. Даже кошка не бросит котенка, а он в трудную минуту сына бросает. Вот какой смысл.

Я говорю:

– Да нет, Никита Сергеевич, вот какой смысл.

Он опять:

– Да нет!..

Стали мы спорить. Я слово, он – два, я слово – он два. Наконец, я ему говорю:

– Никита Сергеевич, ну пожалуйста, не перебивайте меня. Мне и так трудно говорить. Дайте я закончу, мне же нужно высказаться!

Он говорит:

– Что я, не человек, – таким обиженным детским голосом, – что я, не человек, свое мнение не могу высказать?

Я ему говорю:

– Вы – человек, и притом первый секретарь ЦК, у вас будет заключительное слово, вы сколько угодно после меня можете говорить, но сейчас-то  мне хочется сказать. Мне и так трудно.

Он говорит:

– Ну вот, и перебить не дают. – Стал сопеть обиженно.

Все-таки Ромму не удалось переубедить Хрущева, и «Застава Ильича», как  я уже говорил, была положена на полку.

5)). Потом на трибуне  - польско-советская писательница, лауреат Сталинской премии Ванда Василевская. Звука по-прежнему нет, но не скроется Ванда Львовна от суда истории, нет,  не скроется! Из тех же воспоминаний памятливого Ромма мы узнаем, что она доносит "вельмишановной шляхте" и лично Никите Сергеевичу, какие безыдейные высказывания допускал поэт Андрей Вознесенский в Польше на встрече с ихними мастерами искусств. Она там была и все, все слышала!  Хрущев тут же вызывает на сцену Вознесенского и начинает (беззвучно) на него, бедного, орать. Снова воспользуюсь свидетельством Ромма:

Ну-с, вот, вышел Вознесенский. Ну, тут начался гвоздь программы. Я даже затрудняюсь как-то рассказать, что тут произошло. Вознесенский сразу почувствовал, что дело будет плохо, и поэтому начал робко, как-то неуверенно. Хрущев почти мгновенно его прервал – резко, даже грубо и, взвинчивая себя до крика, начал орать на него. Тут были всякие слова: и «клевета», и «клеветник», и «что вы тут делаете?», и «не нравится здесь, так катитесь к такой-то матери», «мы вас не держим». «Вам нравится там, за границей, у вас есть покровители – катитесь туда! Получайте паспорт, в две минуты мы вам оформим. Громыко здесь?» – «Здесь». – «Оформляйте ему паспорт, пусть катится отсюда!»

Вознесенский говорит: я здесь хочу жить!

– А если вы здесь хотите жить, так чего ж вы клевещете?! Что это за точка зрения из уборной на Советскую власть!

И так далее. Трудно даже как-то и вспомнить весь этот крик, потому что я не ожидал этого взрыва, да и никто не ожидал, – так это было внезапно. И мне даже показалось, что это как-то несерьезно, что Хрущев сам себя накачивает, взвинчивает. Пока вдруг во время очередной какой-то перепалки, когда Вознесенский что-то пытался ответить, Хрущев вдруг не прервал его и, обращаясь в зал, в самый задний ряд, не закричал:

– А вы что скалите зубы! Вы, очкарик, вон там, в последнем ряду, в красной рубашке! Вы что зубы скалите? Подождите, мы еще вас выслушаем, дойдет и до вас очередь! Кто это?

Ему кричат:

– Аксенов.

– Ах, Аксенов? Ладно, послушаем Аксенова. Ну, продолжайте, – это он Вознесенскому.

Вознесенский не знает, что продолжать, говорит:

– Я честный, я за Советскую власть, я не хочу никуда уезжать.

Хрущев машет рукой:

– Слова всё это, чепуха.

Вознесенский говорит:

– Я вам, разрешите, прочту свою поэму «Ленин».

– Не надо нам вашей поэмы.

– Разрешите, я ее прочитаю.

– Ну, читайте.

Стал читать он поэму «Ленин». Читает, но не до чтения ему: сзади сидит Хрущев, кулаками по столу двигает. Рядом с ним холодный Козлов, Ильичев, который что-то на ухо Хрущеву говорит. 

Прочитал он поэму, Хрущев махнул рукой:

– Ничего не годится, не годится никуда. Не умеете вы и не знаете ничего! Вот что я вам скажу. Сколько у нас в Советском Союзе рождается ежегодно людей?

Ему говорят: три с половиной миллиона.

– Так. Так вот, пока вы, товарищ Вознесенский, не поймете, что вы – ничто, вы только один из этих трех с половиной миллионов, ничего из вас не выйдет. Вы это себе на носу зарубите: вы – ничто.

Ну, разумеется, Хрущев не знал, что он в этот момент только цитировал знаменитое изречение Гитлера, которое было напечатано – на открытках, на альбомах печаталось в третьем рейхе – и которое звучало так: ты – ничто, твой народ – это всё («Du bist nichts, dein Volk ist alles»). Так вот, повторил он это и предложил Вознесенскому зарубить на носу, что он – ничто.

Вознесенский молчит. Что уж он там пробормотал, не знаю, не помню, и Хрущев заканчивает так:

– Вот что я вам посоветую. Знаете, как бывает в армии, когда поступает новобранец негодный, неумеющий, неспособный? Прикрепляют к нему дядьку, в былое время из унтер-офицеров, ну, сейчас из старослужащих солдат. Так вот, я вам посоветую такого дядьку. Возьмите-ка в дядьки к себе Грибачева. Это верный солдат партии, он вас научит писать стихи, научит уму-разуму. Товарищ Грибачев, возьметесь обучить Вознесенского?

Грибачев с места:

– Возьмусь!

– Ну, вот так. Берите Грибачева в дядьки и запомните это. Идите.

Так запомнилось Ромму.

А вот как было на самом деле:

Пора закругляться. В стиле рондо, возвращаюсь к тому, с чего начал – к ангелу-дьяволу Эрнсту Неизвестному.  В надгробном памятнике Хрущеву, сделанном по заказу его семьи, Неизвестный намекнул на ангельско-дьявольскую природу самого Н.С. : он использовал для памятника мрамор двух цветов, черного и белого:

Остается пожелать Эрнсту Неизвестному долгих лет! Шансы на них у него есть: его мама Белла Абрамовна Дижур дожила до 103-х, а он, регулярно занимающийся физкультурой с молотком скульптора в руке, может прожить и больше.
А Грибачев, наверное, плохо выполнял возложенные на него партией обязанности «дядьки» Вознесенского, потому что  тот не только не взялся за ум, но, наоборот, написал в 1964 году стихотворный панегирик пидарасу и модернисту Неизвестному:   

                              В атаку взвод не поднять,
                              Но сверху в радиосеть:
                              «В атаку – зовут – твою мать!»
                              И Эрнст отвечает  «Есть!»

Прочитать это длинное стихотворение полностью можно здесь:

http://www.ruthenia.ru/60s/voznes/ahilles/neizvstn.htm