Телевизионная программа "Игра в бисер": Ведущий Игорь Волгин. Участники: Владислав Отрошенко (писатель), Сергей Соловьев (философ), Андрей Ранчин (филолог), Дмитрий Бак (филолог).

"Игра в бисер": "Смерть Ивана Ильича"

В 2012 году я писал о фильме Александра Кайдановского "Простая смерть" - это экранизация "Смерти Ивана Ильича". Не буду повторять того, что тогда говорил: читатели могут ознакомиться с этим текстом. Сейчас же хочу поделиться своими впечатлениями от передачи Волгина, посвященной толстовской повести, причем передать эти впечатления как смогу кратко.
Если кратко - это  фальшивая и пошлая передача. Я употребляю прилагательные "фальшивая" и "пошлая" не в оценочном, а как бы в терминологическом смысле. Не то чтобы мысли, которые высказывали участники, были фальшивы и пошлы. Это не так, или не вполне так. Волгин, Бак, Отрошенко и Соловьев говорили о повести Толстого более или менее хорошо и правильно. (Менее - это, на мой взгляд, относится к Волгину и Баку, более - к Отрошенко и Соловьеву. О чем говорил Ранчин, я, признаться, не совсем уловил).
Но пошлость и фальшь заключаются в самом наклоне разговора, в его интонации: люди говорили  о "Смерти Ивана Ильича" так, как будто это произведение их, лично их нимало не касается.
"Ну что же в этом пошлого? - спросит читатель. - Любое художественное произведение можно анализировать, а анализ предполагает отстраненность". На что я отвечу следующим образом.
Да, каждое художественное произведение можно объективно анализировать в плане структуры, художественных средств и т.д. Но бывают художественные произведения, содержание которых нельзя, пошло и даже подло анализировать в отрыве от себя, своего я, собственной души. Например, нельзя объективно разбирать "Фугу смерти" Целана, ибо содержание этого стихотворения таково, что взывает к совести каждого, кто его читает, в том числе и литературного критика. Адорно сказал, что стихи после Аушвица невозможны. Целан, "на разрыв аорты", все-таки написал стихи о невозможном, - но эти стихи невозможно и холодно анализировать.
                          Черная млечность рассвета мы пьем тебя ночью
                          мы пьем тебя утром и в полдень и пьем на закате тебя
                          мы пьем и пьем
                          В доме живет человек он играет со змеями пишет
                          он в сумерках пишет в Германию золото волос
                          твоих Маргарита
                          Пепел волос твоих Суламифь мы в небе могилу роем...
                                       (Перевод В.Куприянова)
Писать о таком "извне" - значит в некотором смысле отождествлять себя с человеком, который "живет в доме" и что-то там красивое пишет в порядке разрядки от своего душегубского ремесла.
"Фуга смерти", собственно говоря, не нарушает вето Адорно на стихи после Аушвица, поскольку это не вполне стихи, а некое страшное, душераздирающее и крайне личностное высказывание.
"Смерть Ивана Ильича" - тоже очень страшное произведение, и тоже не вполне "художественное": как и "Фуга", это предельно личностное высказывание о почти запредельном. "Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная", - пишет Толстой. И если говорить о "Смерти Ивана Ильича" правду, то, нравится это нам или не нравится, согласны мы с Толстым или нет, но никак не отвертеться от того, чтобы признать: да, это произведение об ужасе "обыкновенной" жизни. Или, по крайней мере, об ужасе той жизни, которую ведет большинство из тех, кого принято называть приличными людьми.
Нравится нам это или не нравится... Участникам передачи - явно не нравится, и они битый час хорошо и гладко рассуждают о том, какой человек был Иван Ильич, каково было общество, в котором он жил и которое сделало его таким, каков он стал и т.д. Но все дело в том, что Толстой каждым словом этой повести говорит нам -  не говорит, а кричит,  вопиет, -  что и он сам, и все мы  - иваны ильичи, а общество, в котором мы живем, уродливо и противоестественно. Это общество, которое всем устройством своим - своим формализмом, лицемерием и пустой, выхолощенной ритуальностью, которая заменила в нем все живое и содержательное, -  отвлекает нас от соприкосновения с экзистенциальными корнями мира и нас самих. Митрополит Антоний Сурожский в ответ на вопрос "Что такое грех?" сказал: "Это прежде всего потеря человеком контакта с собственной своей глубиной". И таким образом, этот добродушный, славный, никому не желавший сознательно зла, посещавший в положенные дни церковь, послушно следовавший всегда и во всем обычаям и установлениям своего круга Иван Ильич прожил жизнь очень греховную, такую, в итоге которой невозможно, страшно умереть. Он никого не зарезал и не застрелил (впрочем, надо еще разобраться, скольким несчастным он как судья пресек жизнь своим сухим кощейским крючкотворством), - но все-таки он не загубил ни одной человеческой души своими руками. Ни одной - кроме своей собственной. Самое короткое определение "Смерти Ивана Ильича" - это повесть о жизненном крахе конформиста.
В таком случае, анализируя  повесть эту, надо прежде всего проанализировать самого себя: чем я лучше Ивана Ильича? Чем меньше конформист, нежели он? Не ждет ли и меня такой конец? Ближе ли общество, в котором живу я, к подлинности бытия, к питающим человеческую душу истокам жизни, ближе ли оно ко всему этому, чем то, в котором обретался толстовский герой?
Все вышесказанное, честное слово, не замысливалось как подступ к тому, чтобы наконец перейти на личности, и однако: пристало ли Дмитрию Баку сокрушенно рассуждать о моральном тупике Ивана Ильича? Да, пристало, если он подписывал "крымнашское" письмо, движимый искренним убеждением, что Путин молодец. Но как-то с трудом верится, что Бак, человек развитого, облагороженного великой русской литературой гуманитарного нюха, мог вправду не чуять вони, так и прущей от гибридной крымской операции. Гораздо легче объяснить его "горячее одобрение" обыкновенным конформизмом. Но тогда ему лучше было бы воздержаться от участия в публичном обсуждении "Смерти Ивана Ильича".
Но Бак - просто северный полюс той общей ледяной отстраненности от самих себя, с которой  пятеро высокоумных мужей разбирали эту скорбную историю погибшей или нерожденной души, с таким видом разбирали, будто им сделали прививку от подобных неприятностей. Но Толстой как раз и описал, на примере человека Ивана Ильича, такой модус существования, когда люди полагают себя иммунизированными от боли бытия и ужаса небытия. 
Повторю - с Толстым можно спорить, можно быть большим оптимистом, чем он, отвергать и опровергать его антицивилизационную философию и т.д. Но участники этой передачи ни с чем не спорят, ничего не отвергают и не опровергают. Сартр сказал: "Ад - это другой". Волгин и компания считают, что ад Ивана Ильича - это ад другого и можно с литературоведческим бесстрастием и любопытством заглядывать в его жуткую воронку.   

Написать письмо автору