ТВ-передача "Наблюдатель". К 90-летию Ю.В.Трифонова.  Ведущий Андрей Максимов. Участники Ольга Трифонова-Мирошниченко, Сергей Урсуляк, Игорь Волгин, Юрий Беляев.

                                            Люди пишут, а время стирает,
                                            Все стирает, что может стереть.
                                            Но скажи, - если слух умирает,
                                            Разве должен и звук умереть?
                                                                                С.Маршак    

Ну говорят и говорят. Все, что они говорят, имеет слабое отношение к Трифонову. Эти банальности можно было бы сказать и о ком-нибудь другом.  Если у этих людей было сердце, когда они читали Трифонова, то пустота того, что они сейчас говорят, подтверждает главное послание этого писателя лучше всяких точных слов. А послание его таково: время стирает все. В том числе -  память о самых замечательных книгах. Эти эксперты забыли свои чувства от чтения Трифонова, время стерло их, люди сидят и в основном колеблют пустоту. Но надо сделать исключение для Урсуляка: он единственный говорит как живой о живом. Весь квартет под руководством лишенного слуха дирижера Максимова обсуждает в основном такой вопрос: чем волнует Трифонов, в чем  его секрет? И Урсуляк говорит примерно так: это трудно выразить, но у меня вызывает непонятное, но острое волнение, когда
Трифонов пишет: вот на этом месте, где сейчас гастроном, в первые годы после войны был маленький домик со входом через калитку... это было так недавно и так невообразимо давно;
в такой-то повести проходит по московской улице мимо мужчины женщина, которую он когда-то любил и не встречал давным-давно;
или, наоборот, в прошлом людей, живущих вместе, открывается такое, что непонятно, как они могут жить вместе, и однако же они живут... как странно.
Последнего, каюсь, Урсуляк не говорил, и этого сюжета нет у самого Трифонова, но мне кажется,  мог бы быть, если бы он дальше писал. Потому что это одно и то же: люди любили, а потом расстались и почти забыли друг о друге, или люди не расстались, хотя давно уже не любят. В первом и втором случае общий знаменатель - забвение. Представим, что герои  "1984" пережили все пытки и козни оруэлловской лубянки, прошло 30 лет, и они живут вместе. Такое может быть, если он и она все забыли, забыли, как они предали друг друга. Время стирает память. 
Магия Трифонова происходит благодаря дару этого писателя воспроизводить все стирающий, все сглаживающий,  по-ученому, облитерирующий эффект времени.* А также его всеизменяющий, трансформирующий эффект. Представим видеоролик, в котором быстро, но беспрерывно заснята трансформация лица человека с момента его рождения и до последнего предсмертного вздоха. Это было бы захватывающе... как повести Трифонова. Почему, что за чара? Трудно сказать.  Я думаю, такая съемка позволяет видеть, отчего каждая черта лица, из чего выросла, как стала такой, как есть, и как переходит в новую фазу. Так и все на свете есть не то, что оно есть, а момент между двумя преображениями. Наблюдение, лицезрение этого почему-то всегда завораживает. А в переводе на социум такое наблюдение называется история, и Трифонов насквозь историчен. Но неповторимое волнение от его прозы происходит от того, что он личностно, лирически историчен, что мы никогда не заблуждаемся: он рассказывает о себе, о том, что время сделало с ним. Книги Трифонова всегда так или иначе касаются революции или революционного движения, но это не из-за его интереса к теме революции как таковой, а из-за того, что он из семьи революционеров, что идеи и дух революции неистребимы в составе его души, независимо от того, как он сам относится к соответствующим явлениям.
Вот это очень важно: революция в составе души, независимо от того, как сам... Такой расклад создает противоречивость и трагизм его книг. Герои Трифонова живут в преобразившейся, стершей все прошлое  и спокойно, стремительно, беспощадно двигающейся в непонятное будущее Москве, - но в них самих, героях этих, прошлое живо... и как же им жить посреди этой все стирающей, все заметающей пустыни? Для кого-то - считай, для всех остальных - это не пустыня, а сад, нормальная, в общем-то, жизнь. Но не для них, не для этих немногих отщепенцев. Они отщепенцы и лузеры, потому что не могут увидеть пустыню как сад и, значит, не могут "приспособиться". И тем не менее они живут, живут почти как все. И незаметно, обыденно гибнут. Обыденность, реальность трагедии трифоновских людей придает его книгам почти документальную ауру правды.
Но нам-то что до всего этого? В наших душах простых совковых антисоветчиков никакой ведь революции не хранится? Дело не в революции, а в том, что и мы суть порождения чего-то, что прошло, что стерто временем. Каждый человек, у которого есть душа, более или менее отщепенец. В водовороте все стирающего, все потопляющего времени ты или отщепенец, или приспособленец, третьего нет.
Но я еще не сказал о втором центральном мотиве Трифонова. Это сопротивление человека молоху времени. Надежда Мандельштам каждый день повторяла по столько-то строк мужа, чтобы, когда придет время, составить книгу. Герои Трифонова держат прошлое в душе не потому, что безусловно любят его - вовсе нет, их отношение к нему сложно, - и тем более не в надежде донести остатки революционной традиции до "лучших времен" - такие никогда не наступят, шестидесятые годы с их смешной верой в хорошего, но извращенного Ленина были последней судорогой "комиссаров в пыльных шлемах". Но они судорожно удерживают в душе и памяти прошлое просто потому, что оно было, и это их, их прошлое, пусть через два или три поколения. Неслучайно герой Трифонова почти всегда историк или писатель, одержимый исторической темой. В "Долгом прощании" нигде не печатаемый писатель Ребров собирает материал для романа из периода народовольцев, причем хочет сделать главным персонажем не Желябова или Перовскую, а тайного помощника революционеров, полицейского чиновника Клеточникова. Здесь не только и не столько интерес исторического археолога, откапывающего некий древний черепок с тем же  рвением, с каким Шлиман где-то откапывает Трою: если он, Ребров, вспомнил о маленьком Акакии Акакиевиче от революции, кто знает - может, лет через сто кто-нибудь вспомнит и о нем, тайном хранителе истории, затиснутом судьбой в душный застенок сталинского послевоенного безвременья? Надо копаться, надо продлевать, передавать нить истории; спасая от забвения Клеточникова, спасешь, может быть, и себя.
Но кому передать, если вокруг никого? И к чему помнить, к чему строить песочные замки среди песчаного вихря? Ничего, твое дело сучить нити, проводить их сквозь песочные замки, как электролинии.  Авось кто-нибудь да откопает.
Но это же безнадежно! Что ж, в трагедиях не бывает счастливых концов. Трагический герой  - человек, занятый невозможным делом ввиду невозможности не заниматься им.
Сизиф? Гамлет? Мифология и архетипы? В том-то и дело, что нет. То есть где-то на горизонте это, конечно, маячит, как всегда в большой литературе. Но плодотворнее искать традицию Трифонова поближе, в классической русской и предвоенной советской литературе. Персонажей Чехова тоже засыпают пески времени, пусть они называются пылью провинциальных городов, и они тоже сучат нити, чтобы когда-нибудь, через триста лет... И кто герои Трифонова, как не тыняновские "люди двадцатых годов с их прыгающей походкой", осколки канувшей буревой эпохи, занесенные в подлый модерновый "стабилизец"?  А сейчас "людьми с прыгающей походкой" оказалось уже поколение девяностых, угодившее в паутину путинщины. Это русская история, с ее зигзагами, обрывами, оборотами вспять создала феномен "лишнего" человека, незнакомый странам линейного, не-невротического развития. 
На этой передаче еще толковали: а почему Трифонов нужен сейчас, в чем его непреходящее значение? И смутно отвечали друг другу: потому что он говорит о душе, о памяти, о совести. А Ольга Трифонова, вдова писателя, сказала: "Потому что он писал о том, как  человеку выжить в нечеловеческие времена".  Это - в точку. Хорошо бы еще немного поконкретнее, но на то они и нечеловеческие времена, что запрещают говорить о себе слишком конкретно. 
"А Москва катит все дальше, через линию окружной, через овраги, поля, громоздит башни за башнями, каменные горы в миллионы горящих окон, вскрывает древние глины, забивает туда исполинские цементные трубы, засыпает котлованы, сносит, возносит, заливает асфальтом, уничтожает без следа, и по утрам на перронах метро и на остановках автобусов народу - гибель, и с каждым днем все гуще. Ляля удивляется: "И откуда столько людей? То ли приезжие понаехали, то ли дети повырастали?"  Финал "Долгого прощания". Эта Ляля в незапамятном 1950-м была артисткой, рвалась в лауреатки, изменяла неудачнику-мужу, ее чуть не трахнул грузинский генерал ГБ, похожий на Берию. Она обо всем этом давно позабыла, превратилась в нормальную толстую тетку, полковничью жену... но, может, не совсем, не до конца позабыла, и где-то в глубине почти уснувшей души ей лучше, ей спокойней, что Москва все сносит, заносит и засыпает, что в ней столько народу топчется - все это намертво засыпает и наглухо затаптывает грехи ее молодости. А  если что-то надежно засыпано да притоптано, его как бы и не было никогда.
       "Не все ль равно: какой земли касаются подошвы?
       Не все ль равно: какой улов из волн несет рыбак?
       Не все ль равно: вернешься цел или в бою падешь ты,
       и руку кто подаст в беде - товарищ  или враг?.."

       О,  чтобы было все не так,  чтоб все иначе было,
       наверно, именно затем, наверно, потому,
       играет маленький оркестр привычно и вполсилы,
       а мы так трудно и легко все тянемся к нему.
Садовый оркестр из стихотворения Окуджавы исполнял Баха.  Юрий Трифонов тоже писал свои книги для того, чтобы было "не все равно".

* Облитерация, ции, жен. (лат. obliteratio - заглаживание) (мед.).
1. Закрытие просветов сосудов, каналов или других трубчатых органов вследствие утолщения стенок, образования сгустков и т.п.
2. Постепенное зарастание черепных швов.       

-------------------------------------

Написать письмо автору