Сначала скажу о ведущем передачи Гордоне, потому что сил уже нет на него смотреть. Это редиска, плохой, злой человек! Он-то считает, что он реалист, обо всем судит по-земному, честно, здраво, а главное, без всякого лицемерия. Но то, что он, кроме настоящего лицемерия, включает в лицемерие – это полетность, мечта, напряжение духа. Гордон – кислый прагматик, а такие - часто люди злые, потому что... этот мир не за что любить, кроме мечты о нем. Пловец, чтобы плыть, должен периодически высовываться из воды. Человек, чтобы любить мир, тоже должен хоть чуточку высовываться из него, иначе он потонет в душной житейской мути. Гордон давно и безнадежно потонул. Зная, чувствуя это, он притворяется очень злым, циничным и тупым, скрывая, какой он злой, циничный и тупой.

По Гордону все. Теперь по обсуждению. Странно, как на этот раз – да и всегда – люди, спорящие в этой передаче в пользу фильма, говорят противникам: «Художник имеет право на свое видение! Почему вы ему запрещаете?» Но отчего-то они никогда не формулируют этого видения художника, как будто оно всем ясно. Правда, в данном случае литературовед Никита Елисеев сделал шаг в направлении формулировки, сказав: «Фильм показал Довлатова таким, каким он хотел быть или казаться». Но он не сделал второго шага – не объяснил, каким же. Сделаю этот шаг за него. 

1). Довлатов хотел казаться бомжом, неудачником, пропойцей, пропащим человеком. Таков был его литературный образ, за это полюбил его народ, как примерно за то же самое он полюбил раньше и навсегда другого Сережу, Есенина. В случае Есенина были, конечно, несколько другие обертоны, но я сейчас не буду в них вдаваться. Мало того, что такой образ любезен русской душе, как некий сказочный Иван-дурак, но он еще оправдывает существование любого неудачника и пропойцы: если, мол, такие потрясающие Сережи пальцем не пошевелили для устроения своей судьбы, так чего уж мне? Вернее, не совсем так; люди думают: вот как этих Сереж все гнали-гнобили, а только потом выяснилось, что они были на сто голов выше своих гнобителей, так, может, и меня, и я. То есть, в моем случае, наверное, никогда не выяснится, какой я был замечательный… но это ничего не значит.

Довлатов не уникален: такой тип был в совке достаточно распространен. Мой друг-сценарист рассказывал мне об одном кинорежиссере, который, довольно удачно сняв дебютный фильм, вдруг бросил это дело и пошел работать дворником. Оброс бородой, поселился в дворницком подвале. Игрою судеб ему случилось мести улицу как раз возле Комитета по кинематографии в Гнездниковском переулке. Метет он, а тут разные режиссеры, сценаристы с портфельчиками, с папочками со всех сторон торопливо вливаются в грозные двери Комитета: видно, там совещание какое-то судьбоносное назначено. И вот один в очочках спрашивает дворника, видимо, считая, что у того в голове то же самое, что у него: «Караганов, Караганов уже зашел?» А дворник посмотрел на него долгим задумчивым взглядом и ответил: «А не пошел бы ты на …?» Вот за счастье, за свободу так сказать, за красоту этого слова, этого жеста и жизни такой человек бросил под откос и свой, может быть, дар, и друзей, и, скорее всего, семью (ведь на дворницкую зарплату как ее содержать?) Из тех же соображений красивой свободы Обломов валялся на диване, ругая немцев, Федя Протасов из толстовской драмы стал живым трупом, а Пушкин написал: «Пора, мой друг, пора… Давно, усталый раб, замыслил я побег». Но А.С. не успел убежать, а, может, и не смог бы полностью этого осуществить. Не всякому темпераменту подходит жизнь в дворницкой. И тут мы переходим к пункту 2.

2). Довлатов хотел и «по жизни» быть, стать таким, как его лирический герой. Для этого у него имелись задатки и противопоказания. Главное противопоказание состояло в том, что он был ребенок интеллигентных родителей, сноб, человек очень тонкий и, возможно, брезгливый. Главным задатком являлось, мне кажется, то, что он был человек с густой, ленивой восточной кровью. "Посмотри: в тени чинары Пену сладких вин На узорные шальвары Сонный льет грузин". Ну, армянин. Ленивому человеку легче не участвовать в мышьей беготне жизни, ему просто неохота в ней участвовать. Кроме того, Довлатов, я думаю, был по темпераменту смесью меланхолика с флегматиком. Жить ему было грустно и скучно. А бог догадал его родиться в очень скучной стране. Родись он во Франции или в Америке, ему все равно было бы скучно, но ихняя деятельная жизнь не поощряла бы его обломовских склонностей. Наша же, русская, поощряла. Вдохновляла. Чтобы сократить ножницы между собой и своим лирическим героем, Довлатов старался побольше пить (из трех поставленных перед собой заветных целей: бомж, неудачник, алкоголик, - Довлатов безусловно достиг только третьей). Пить в России – красиво: чтоб жить в этой сраной стране, человек с душой и талантом должен пить, это единственный способ выжить, хотя и верный способ быстро умереть. Ну так что ж, что умрешь – жить-то надо. Роковая ошибка Довлатова – эмиграция. Конечно, он был вынужден свалить, оказавшись в ситуации, выраженной летчиком из кинофильма «Экипаж»: «Оставаться нельзя. Взлетать – тоже. Принимаю решение…» Довлатов принял решение, которое его погубило. Киряя в России, он становился все красивее и ближе к народу; продолжая кирять в Америке, он становился бомжом. Но русский бомж красив, американский – просто грязное смердящее существо. Кроме того, Довлатов не должен был поселяться в Нью-Йорке, в районе Квинс, среди еврейско-одесской публики. Довлатов евреев не любил, они были не в его вкусе, точнее, хаос иудейский казался ему крайне безвкусным. (В поисках заработка и новых тем он написал в Америке повесть из еврейско-эмигрантской жизни «Иностранка», но это произведение жалко и стыдно читать). Довлатов заочно полюбил Америку через ее писателей: Хемингуэй, Фицджеральд, Сэлинджер. Но ничего отдаленно пахнущего их прозой он в Квинсе не нашел, а нашел лишь холестериновый запах русских пищевых лавок. Человек с лицом Омара Шарифа был глубоко русским и в чем-то даже советским (при всем отвращении к совку), насквозь пропитанным русской культурой. В Америке он жил, не чуя под собою страны. Если уж он оказался здесь, ему нужно было бы поселиться где-нибудь на Юге, в страшненьком полумертвом городке. По крайней мере, он ощутил бы тогда американский дух и выучил язык. (В Квинсе он его не учил, потому что в этом не было крайней необходимости, а так бомжам западло учить блядский чужой язык). Но переселиться из Нью-Йорка, который и сами американцы не считают Америкой, в какое-то более аутентичное место он не мог хотя бы по чисто практическим причинам. И он чувствовал, что пропадает, что скоро умрет, чувствовал это тем более остро, что, на самом-то деле, не превратился нисколько в бомжа, остался в высшей степени интеллигентным человеком; таким образом, он видел свое положение со стороны и, наверное, с отчаянием.

Как у Обломова, у него была вспышка жизненной активности, связанная с созданием газеты «Новый американец». Но долго оставаться деятельно-социализированным он не мог. Считается, что его кинули партнеры по бизнесу. Может быть. Я не знаю подробностей. Но свято место пусто не бывает: если Довлатов забросил бизнес, кто-то должен был взять контроль на себя. 

В России ему было скучно – в Америке он просто стал умирать со скуки, и в конце концов умер (медицинские причины, в том числе два пуэрториканца, не сумевшие довезти его до больницы в «скорой помощи» - вторичны). В сущности, Америка довела склад личности Довлатова до предела, до экзистенциальной скуки, ощущения тошноты существования, того, что по-французски называется ennui. Ведь кому на Руси, то есть на свете, жить хорошо? Живчикам. Или людям, способным напрячься, чтобы выскочить из жизненной эмпирии (об этом я уже сказал в связи с Гордоном). Довлатов живчиком не был. А напрягаться ему было неохота. Дело не только в органической лени; она, лень, навязала ему мировоззрение/философию, по которой все, что делается с напрягом, - от лукавого, неистинно, фальшиво. Недаром Довлатов как писатель был неспособен выдумывать. Бомж не идет в магазин за едой - он вытаскивает что-нибудь из ближайшей помойки и ест, слегка почистив; Довлатов ничего не «сочинял», а пользовался тем, что под рукой - биографиями своих знакомых, художественно их перевирая. 

Таким образом, творческий метод Довлатова можно назвать «художественным свистом». Многие, особенно те, кто стал жертвой этого свиста, утверждают, что такой метод в принципе не способен порождать «настоящую литературу», и поэтому не считают Довлатова писателем. Теоретически эта попытка умалить Довлатова-писателя через его метод несостоятельна: в конце концов, все писатели, кроме, разве что, научных фантастов, работают на подручном сырье (иначе на первой странице тысяч романов не было бы того, что по-английски называется disclaimer: «Любое сходство персонажей с реальными лицами является чисто случайным». Ну да, ну да). И вообще, какая разница, «из какого сора рождаются стихи»? Умалители Довлатова ответят: «В принципе это верно. Но художество Довлатова… оно как-то уж слишком близко лежит от исходного материала. Если это искусство, то того же рода, что устные рассказы Ираклия Андроникова. Что-то вроде талантливой пародии, хотя и более ехидной». Их право думать так. Но можно провести совсем другую аналогию. Довлатов использует истории про своих знакомых, пускает на продажу даже родню, т.е. он торгует собственными корнями, да? Но ведь есть скульпторы, которые делают замечательные работы из древесных корней! Тут важен глаз и мера вкуса, а не мера материального преображения; иногда один дополнительный изгиб или добавление веточки или дырочки – и получается художественное создание в духе великих скульпторов Коненкова или Эрьзя, иногда ничуть даже не хуже! Возможно, рассказ Довлатова о его дяде Ароне (глава шестая из книги «Наши») написан «почти» с натуры – но что мне до того? Это великий рассказ. Он начинается так: «Биография теткиного мужа Арона полностью отражает историю нашего государства» – и она таки отражает, надо еще поискать «истинно художественное» произведение, которое так отражало бы! Резюме: являлся Довлатов «артистом» или копиистом/художественным свистуном, но, будучи человеком высокого вкуса и глубокого чувства юмора, которое случается у меланхоликов (недаром многие великие комики страдали депрессией), он создал целый ряд замечательных рассказов, как бы простых, но смешных по высокому экзистенциальному счету. (Кажется, самым знаменитым его произведением - и он сам относился к нему как своей большой удаче - считается «Представление», рассказ о ленинском спектакле в зоне. Это действительно очень смешно – но не слишком ли? Мне гораздо больше нравятся «Заповедник» или «Мой старший брат»). 

Вернусь, однако, к фильму. Ну что о нем сказать? Нормальный фильм, напоминающий своей анимо-документальной стилистикой прославившуюся картину Хржановского о Бродском «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину». Герой фильма, как уже было сказано (Никитой Елисеевым), представлен в нем таким, каким он сам себя представлял, и к тому же личностью несколько приблатненной: Довлатов с уклоном в Вилли Токарева. Последнее – несомненно, перебор и ошибка режиссера Ромы Либерова. Далее см. по тексту. Но вот достоинство картины, о котором нельзя под конец не упомянуть. В ней замечателен закадровый голос, говорящий от имени Довлатова. Это голос артиста Сергея Пускепалиса. Присутствовавший на «Закрытом показе» писатель Валерий Попов, не так давно выпустивший книгу о Довлатове в серии «ЖЗЛ», сказал, что голос Пускепалиса показался ему настолько похожим на довлатовский, что он невольно вздрогнул. Очень странно будет с моей стороны вносить поправки в ощущения человека, долгие годы близко знавшего Довлатова, и все же я отважусь. Мне кажется, Пускепалис все же более простонародный, что ли, человек, чем Довлатов. Он говорит, как Довлатов, – но как лирический герой его прозы, а не Довлатов-каким-он-был. Но кто сказал, что Пускепалис должен был говорить иначе? В фильме есть место, где Довлатов признается на встрече с читателями, что он так много навыдумывал про себя и про «наших», что уже не знает, что было и чего не было. Точно так же он до того упорно старался превратиться в своего литературного alter ego, что, может быть, в конце концов уже утратил ощущение грани между ним и собой. Довлатов-каким-он-был – что это за человек, как "от него" говорить? Бог знает. Пускепалис предпочел держаться поближе к alter ego, так рельефно, ясно и симпатично выступающему из довлатовской прозы, – и он совершенно правильно поступил.