Начало фильма похоже на первые кадры «Иванова детства» Тарковского, только на еврейский лад. Светлый день. Красивая молодая женщина у реки. Под деревом сидит старик в ермолке. Горит костерок. Через высокую траву большого луга бегут навстречу молодому мужчине мальчик и девочка. Он подхватывает их, все трое счастливо смеются... потом вдруг перестают смеяться, смотрят в небо... или в сторону шоссе. Обрыв. 

Это пролог. А потом начинается фильм. В восточном Гарлеме, бедном и опасном районе Нью-Йорка, есть ломбард. Им владеет Сол Назерман, плотно сбитый неразговорчивый еврей лет пятидесяти. Люди отдают ему в заклад последнее. Сол осматривает вещь и, если она  слишком дешевая, произносит «нет». А если не слишком, произносит «доллар». Реже - «два доллара». Люди возмущены, но Сол непреклонен. Он всегда в более выгодном положении: может без этой вещи обойтись. А они без двух долларов обойтись не могут (надо все же учесть, что послевоенный доллар – не доллар-2012). Обычно они уступают, Сол забирает вещь сквозь окошко в стальной перегородке, выписывает квитанцию, вручает ее закладчику, а копию накалывает на гвоздь. 

«Люди отдают последнее»: надо разобраться, что это значит. Когда человек совсем на мели, последним может быть допотопный радиоприемник или еле отцепленная с потолка люстра. Но иногда мужчина закладывает спортивный кубок – свидетельство главного достижения своей жалкой жизни, или вдова решается расстаться с кольцом. У Сола глаз наметанный, он глянет и скажет: «Стекло». Женщина потрясена: «А он говорил – алмаз». И она покидает ломбард, согнув спину, как будто вместе с последней драгоценностью и последней иллюзией отдала ростовщику позвоночник. Некоторые, уходя, что-то злобно бормочут. А тот, кто заложил уж самое распоследнее, может напоследок бросить в лицо ростовщику: «Жид!» Но Солу не привыкать, знай накалывает на свой гвоздь квитанции, как Кащей нанизывал плененные души на иглу. 

У него есть железная причина никого не жалеть: он пережил Аушвиц, где ему было куда хуже – кто-нибудь его за это пожалел? Там погибли его жена и двое детей, там умерла его душа. Так что все эти несчастные лузеры не вызывают у него ни жалости, ни гнева. Единственный тип людей, которых он не переносит - добренькие, вроде социальной работницы, которая является клянчить пожертвования на сиротский дом и смотрит на него так, будто точно знает: это он только с виду такой жестокий и злой, а внутри мяконький, точь-в-точь, как она. Идиотке кажется, что в этом чудном мире нет ничего такого, что может сделать человека неподдельно жестоким и злым. Откуда ей знать, что проносится в его голове, может быть, в те самые минуты, когда она размазывает свою сладенькую фарисейскую кашу по тарелке: жуткие видения прошлого возбуждаются в мозгу Сола, как лавина от мелкого камешка, под действием самых неожиданных сходств и ассоциаций. Психиатры называют это "посттравматический синдром", для него же это просто «ужас, который всегда с тобой». (Видения Сола мелькают на экране так быстро, что мы успеваем заметить лишь детали: человек повис руками на колючей проволоке; женщину вталкивают в вагон; Сол в лагерной робе с расширенными от ужаса глазами стоит перед распахнутой дверью...) 

Между тем дела в ломбарде идут неплохо, недавно Сол нанял помощника. Молодой пуэрториканец Хесус, конечно, опаздывает каждое утро на двадцать минут, но такие уж они, пуэрториканцы – время для них не существует. А так он прыгает по полкам, как белка, всегда веселый и готовый немедленно выполнить любое распоряжение. Работает за гроши, но жалованье для него не главное: он хочет, чтобы Сол научил его профессии. «Teach me gold!”, "Teach me jewels!”: научи меня, как отличать поддельное золото/бриллианты от настоящих. И Сол в свободные минуты понемногу учит его. А однажды Хесус попросил: «Расскажи мне о Народе! Как стать таким, как вы?» Сол сказал: для этого надо несколько тысяч лет скитаться без родины, экономить каждый грош, никому не верить, кроме себя, никого не жалеть, сделать свое сердце каменным – вот тогда и станешь таким, как мы. Душа Хесуса мягкая, как воск, его можно одинаково легко научить и хорошему, и дурному. Сол не подозревает, что  очень скоро его урок обернется против него самого.

Секрет Кащея таился в игле, но секрет бизнеса Сола Назермана не таится в гвозде для квитанций: сколько бы барахла ни нанесли эти нищие, его не хватит даже на покрытие аренды за помещение. Ломбард – чистый front: главарь местной мафии использует его для отмывания денег, а Сол за то, что торчит здесь с утра до ночи, получает свой дивиденд. Каким образом эти негры (да, негры: в 65-м году час политкорректности еще не пробил, и Люмету  не пришло в голову перекрашивать бандюганов самого черного района Нью-Йорка в белый цвет) на самом деле добывают свои баксы, Сола не интересует: меньше суешь нос в чужие дела - дольше проживешь.

Но однажды он все-таки узнает, что главный источник барышей мафии – местные дома терпимости. И тут оказывается, что, хотя ради выживания Сол способен почти на всё – выживать за счет денег от проституции он не может. Объяснение приходит из единственного за весь фильм связного и продолжительного флэшбека: обнаженная жена Сола на коленях у гауптмана, а Сол с расширенными от ужаса глазами смотрит на нее сквозь открытую дверь комнатенки лагерного борделя.

И Сол восстает. Он отказывается принимать от мафиози деньги, отказывается  сотрудничать с ними. Вдруг он начинает платить закладчикам не по доллару, а по реальной стоимости их вещей. Это не раскаяние, это самоубийство: Сол хочет побыстрей разориться дотла.

Не успевает. Хесус оказался слишком хорошим учеником. Раз для того, чтоб чего-то добиться в жизни, надо никого не жалеть, что ж... Он проводит за стальную перегородку своих криминальных дружков, те велят Солу открыть сейф. Ему теперь на деньги плевать, но ведь он восстал! Дерзко не подчиняясь грабителям, он может воображать, что плюет в рожу тому гауптману, что шлет проклятие всему  лживому, проникнутому злом и насилием миру! Налетчик стреляет в него, но Хесус – не совсем он, оказывается, отличный ученик - прикрывает Сола грудью и погибает вместо него. Сол застыл у конторки. Сам того не замечая, он кладет ладонь на гвоздь для нанизывания закладных - потекла кровь. Эта кровь – как проснувшаяся память отогретого слезами Герды мальчика-ледышки Кея. Сол не умер – ему больно – у него болит душа. Он выбегает на улицу. Бежит по ней. Куда? Как он распорядится своей живой душой? Конец фильма.

Что сказать? Фильм  старомодный, злоупотребляет сильнодействующими эффектами. Он мощно снят: почти каждый кадр – мрачная, мелодраматическая игра теней и света (оператор – Борис Кауфман, снявший великую «Аталанту», брат Дзиги Вертова). Но не слишком ли мощно? Род Стайгер, конечно, большой артист: когда в конце фильма он хочет, да не может заплакать, его щеки дергаются по системе Станиславского. Он сильно играет – но не чересчур ли сильно? И если он такой угрюмый и неразговорчивый – почему закатил монолог об еврейской доле подлинней шейлоковского? Далее: нам хорошо известно: ад Холокоста был широк, семьи развеивало, как лагерную пыль, – вряд ли Сол мог встретиться со своей Рут, вряд ли самому бесноватому гауптману пришло бы в голову искать его, чтоб заставить посмотреть, как он сношается с его женой. Смешно это все и наивно. А главное, Люмет хочет доказать: человеческую душу очень трудно вытоптать до конца, что-то всегда тлеет на донышке, - но мы-то знаем: это не так уж, не очень уж трудно...

Странно. Казалось бы, после войны, когда память о запредельной бесчеловечности была еще у людей свежа, они должны были иметь меньше иллюзий, чем мы. Ан нет, наоборот. Почему-то наше поколение, ничего-то на деле не испытавшее, верит в возможность любых ужасов куда легче, чем наши дедушки и бабушки. Наверное, имя привратнику, который допускает в души безнадегу и тьму –  не Опыт, а Цинизм. Наше время циничнее,  вот в чем дело.

Этот мелодраматичный, натянутый, иногда переступающий предел вероятия фильм достоин уважения как выражение чьей-то наивной веры. Нехорошо людям, у которых вера почти выветрилась, смеяться над теми, у кого она была.