«Разбойника благоразумнаго во едином часе раеви сподобил еси, Господи»

                                                          Ексапостиларий перед 9-м Евангелием 

Так вот нет же, все люди как люди, а этот, как черт на блюде. Волком глядит, подозревает каждого в чем-то, в самый неожиданный момент готов выкинуть бзик. А после накроется подушкой, мычит из-под нее : «У-у, и зачем я только из зоны вышел, там мне место!» «Ох дурак ты дурак, какой же ты зэк, ты ж по чистой на свободу вышел, с чистой совестью». Утешает она его, а сама знает: сколько есть таких, которые убеждены: зэк, он до смерти зэк, косятся на него,  замки к своим шкафчикам в бытовке нацепили – а он же глазастый, ничего от него не укроется. Некоторые и руку ему брезгуют подать – а он же гордый, он, раз так, и тем, кто подает руку, нарочно своей не протянет, плюнет да пойдет. А еще хуже, и в милиции полно таких же, не дают ему покою, чуть что стрясется в округе, сразу первый подозреваемый -  Жмакин. 

В  ЖЭКе, в отделе кадров, в собесе первый вопрос – «Находились ли в местах лишения свободы?» "Ну почему, почему им это так важно?» - бывало, полурычал-полурыдал Валька, тесно прижавшись к мягкому, податливому Любиному телу. Та в ответ только вздыхала, про себя думая:  «Горюшко мое, ты и так после зоны психованный, а от этих подозрений и вовсе у тебя нервы измочалились, того и гляди с катушек сорвешься». И тут, - надо же, в самый неурочный час, будто чуял! – является этот хрен с холма, рожа кривая: «Слыхал, ты, паря, в дружинники записался? Или врут – в кружок художественного слова? Гляди, бывают такие художественные слова, за которые кое-кто и на тебе может пером расписаться». «Ты что, легавым меня считаешь?» «Не знаю, люди разное говорят. А не легавый, так докажи. Вот кстати дельце есть...» И пошло-поехало. Слава богу, что, пока не поздно, следователь попался мужик хороший, понимающий. Вернее, оно уже как бы и поздно, этот псих ненормальный уже что-то там подломал и кого-то подрезал. Но не в этом же, не в этом суть: главное, бремя он тяжкое с души сбросил, понял – есть хорошие менты, и ребята есть хорошие (вон как все шоферюги, почуяв недоброе, искали его по оврагам-буеракам, а потом  Мажугин Степка, которого он считал первым вражиной, два литра крови своей ему отдал). Конечно, отсидит теперь лет с пятнадцать, ну да это не беда, она подождет, и сын подождет. Она знает – обязательно будет сын! Вон уж безобразничает в животе, такой же, видно, шебутной, как папка. Лешкой назовет его. Алексей, значит, Алексеич Жмакин. Все будет хорошо, все хорошо будет. Лишь бы войны не было...    

В «Калине красной», в общем, всё в таком же духе. Это если по синопсису, по сюжету идти. А если фильм посмотреть  -  огромной мощи произведение. Откуда же это взялось, если «по объективке», выражаясь следовательским языком, знакомая довольно картина вырисовывается?

Нелегко на это ответить. А откуда у человека душа жива – даже когда жизнь этому ничуть не способствует? Егор Прокудин, про которого «Калина красная», человек нескладный, вся жизнь его шла не так и не туда, он из тех, которых называют кузнецами собственного несчастья. Но у него в выраженной форме имеется душа. И Василий Шукшин, исполняющий роль Егора, явно обладает душой. И как душа Егора нелепо и надрывно проламывается и рвется куда-то на простор через банальный фактаж его уголовных дел, так и этот не очень стройный, складный фильм – прежде всего через потрясающую игру Шукшина - рвется ввысь и вглубь сквозь свой стандартный сюжет.

Сам Шукшин объяснял начальству киношной главпарикмахерской, убеждавшему его подстричь своего героя в стиле «исправленному верить»: дело не в том, что Егор преступник, главное,  человек так ли, этак ли потерял связь со своей  землей,  даже с матерью родной – и вся история про то, как он стремится эту связь вернуть, да не выходит, поезд ушел.  Иначе говоря, уголовная биография Егора –  как бы метафора потери человеком, любым человеком, души своей.

Что ж, связь человека с землей –  это правильно, это хорошо. Фильму можно дать зеленый свет. Хотя, хотя... Наиболее чуткие ищейки считали, что идеологически правильнее дать этой «Калине» свет по ее  цвету, потому что связь связью, а есть в фильме что-то будоражащее, буянское, бунташное. Вот мы Шукшина не допускаем до заветного фильма про Стеньку Разина, опасаясь, как бы силушка Васина русская через край там не перехлестнула, - а Вася тихой сапой еще похлеще чего натворил. Стенька, тот хоть против царя восстал – а Егор этот, он-то против кого-чего?

А действительно, против кого? Против чего?

Восстал Егор прежде всего против самого себя, себя ненавидит он. Его юродство и скоморошество, талантливое (он и в грехе талантлив) издевательство над собой и надо всем – уловки гордого человека, оказавшегося в тупике, с отчаянием осознавшего, что загубил жизнь и душу, но не примирившегося со своим ничтожеством (а русский, чай, не немец, без души он не может не ощущать себя ничтожным). Представим, что человека с обезображенным лицом поселили в зеркальной комнате, и вот он без конца мечется и гримасничает, чтобы только не видеть ясно своего лица, чтоб притворным уродством скрыть настоящее. Встреча с Любой, с другими людьми добрыми,  которая, после долгих блужданий Егора в пустыне зла, могла бы, кажется, стать для него благодатным оазисом, эта встреча приносит ему лишь новые муки: в кроткой воде оазиса он отчетливей видит собственное уродство.  

Всё это крайне мучительно и серьезно, однако всё еще остается в рамках  той трактовки фильма, которую предлагал Шукшин киноначальникам и которая убедила их, что фильм можно выпустить. Шукшин был искренен, но не сказал всего. Впрочем, он и не лукавил: то, чего он недоговаривал, было бы трудно выговорить; это трудно было бы выговорить даже самому себе. Попробуем, однако, разобраться до конца.

Есть некое почти демоническое противоречие в натуре Егора... Да, человек – худший враг самому себе, в бедах, которые с ним случаются, виноват прежде всего он сам. Егор это понимает и ни на кого не сваливает. Но почему все же не хочет он наконец успокоиться, притихнуть? А вот не хочет.  Трудиться хочет, а быть примерным колхозником – нет. Любить Любу и быть ей верным хочет, а быть образцовым семьянином – нет. Родину любит, а показательным гражданином быть – не желает. Его воротит от любых примеров и образцов, он хочет жить по-своему и быть лишь самим собою. Тесен для него мир, не вписывается он в него. В этой несоразмерности Егора - миру есть нечто от героев Достоевского (именно от Ф.М., а не от Есенина: у последнего столько же самоненависти, сколько саможалости и самолюбования,  а Егор, как люди Достоевского, кается, страдает и ненавидит себя с предельной искренностью). Узкий, как нож, беспощадно-проницательный глаз Егора видит: все эти образцовые супруги, патриоты и передовики -  все они просто довольные своим жребием рабы. Страшно сказать, но даже святая Люба и все люди добрые вокруг нее - и они рабы, пусть невольные, пусть не наслаждающиеся своим рабством, не извлекающие из него выгод, как иные. Егор и понимает, что, верно, в покорности, несопротивлении рабству вся святость и есть, он и хотел бы смириться, быть, как та Люба. Да даже не как Люба, а ладно уж, хоть как другие, как все... потому что трудно так, как он,  устал он очень... Притом Егор прекрасно знает, как должен вести себя раб, чтоб ему было хорошо и ошейник не натирал холку; артист от бога, он изучил совок насквозь  и - в модусе ерничества и клоунады - весь фильм только то и делает, что виртуозней Райкина демонстрирует владение всевозможными совковыми базарами (сразу вспоминается сцена, когда он чуть не до смерти залякал старого отца Любы фейерверком демагогии). Но он виртуоз социальной демагогии, как режиссер бывает виртуозом актерского показа. В спектакле режиссер так не сыграет. По жизни Егор на этой советской фене ботать не станет. Потому что это - форма удобного рабства, а он лучше умрет, чем станет рабом.

Итак, смиренное рабство свято, и оно же ненавистно. Так что же, что делать? Ни так, выходит, ни сяк. Куда ни кинь, всюду клин. Выражаясь высоким штилем, это трагедия. А из трагедии какой выход? Да вот это самое, «уснуть... сном прекратить все скорби сердца». И не в том суть, что какой-то там Губошлеп его нашел и зарезал – это так, сюжетно-техническое решение вопроса, – а в том, что человек искал смерти и нашел ее. И на этом кончились его метания, его надрывная тяжба с миром, фиглярство, дурацкий поиск «праздника для души».  Может, хоть теперь, когда грудь несчастного Егора испустила последний вздох, душа его задышала глубоко: небо большое... даже ад, наверное, просторнее земли.

Жития святых, есть такой жанр церковной литературы. «Калину красную» можно назвать фильмом о житии грешника. Еще можно назвать ее анти-иконой: на икону крестятся, а от такой судьбы, как Егорова, впору только откреститься. Так или иначе, это рентгенограмма  гибнущей, но искренней души, которая, сама того не зная, яростно искала Бога. В какую сторону отлетела она?

                                                      ***

Есть ли всё, что я сказал, в фильме Шукшина? Я чувствую, да.  Хотя, повторю, в фильме как будто нет ничего, кроме привычной истории о проблемах вернувшегося из зоны уголовника. При этом – никаких фиг в кармане, никаких намеков на застой или монологов на тему бездуховности, как у Тарковского. Ну разве что несколько раз в кадре возникает полуразрушенная церквушка – смутный маячок, на который могла бы двигаться гибнущая душа, да не двинулась. Шукшину, как и его герою, было просто душно, физически душно жить, и этот фильм – не рассказ, даже не исповедь, а хрип задыхающегося. Боль и тоска проламываются сквозь сюжет фильма, как хрип астматика сквозь грудную клетку. Боль всегда мучительнее, если не знаешь ее причин: даже латинское название болезни  немного утоляет ее. Диссиденты знали название болезни. Но Шукшин не был диссидентом. Более того, мне кажется, что он не одобрял диссидентства, считал его чужим, неорганичным  для России, неким вынесением сора из избы. Его путь был иной: страдать за пропадающую матушку-Русь,  расчесывать раны душевные, скрипеть зубами, писать, пить. 

Однажды он обиделся на больничную сторожиху,  не пропустившую к нему друзей, трех знаменитых писателей, обиделся кровно, почти до инфаркта и уж во всяком случае до пневмонии, которую подхватил, назло  паршивой бабе выбежав к тем людям на мороз полураздетым. Пускай пневмония – но если я обиделся на сторожиху (одного слова больничному начальству хватило бы, чтобы друзей пропустили, но я принципиально не захотел жаловаться, я  другого хотел – понять, почему она не пропустила их, что ж это с ней, с нами со всеми  происходит?) – если мне так страшно важно это понять, значит, я еще не зажрался, сродство кровное с простыми людьми, пусть даже через жестокую обиду, не утрачено мною!

Он умер до наступления новых времен, и теперь русопяты могут думать, что он непременно был бы с ними, а либералы вольны думать, что уж у Шукшина-то «хватило бы приличия и ума...». Смерть избавила Шукшина от необходимости  выбирать, и теперь душа его, наверно, дышит вдали от наших распрей спокойно и свободно.  

Смотреть фильм он-лайн

Внимание!
Через новый раздел нашего сайта "Информация по существу"
можно выйти на рецензии других авторов на новые фильмы "Елена" и
"Два дня". Интересующиеся могут сравнить их с нашими рецензиями. Следите за разделом "Информация по существу"!

Автор - С. Бакис