«Печки-лавочки» – не очень складный фильм. Сначала долго толкутся в кадре крестьяне родного села Шукшина Сростки: Шукшин хотел снять все по правде, вот и снял своих земляков. Но по правде не очень получилось: Шукшин хоть человек из народа и артист народный, но все-таки давно уже из, и давно уже артист, и он выглядит среди баб и мужиков, как жук в муравейнике.

Но потом его герой Иван с женой Нюрой (Л.Федосеева-Шукшина) отправляются на поезде на Кавказ (Ивана с какого-то рожна наградили путевкой во всесоюзную здравницу за успехи в труде), и по пути происходит то, ради чего стоило поставить этот фильм и что оправдывает косоватое до и кривобокое после.

Эпизод с вором. Животики можно надорвать, наблюдая, как этот прохиндей играючи навешивает сибирским валенкам лапшу на уши. Георгий Бурков замечательно играет человека, играющего интеллигента таким, каким эта малознакомая ему птица–фраер должна быть по его понятию, – но именно в такой интерпретации образ интеллигента для Вани с Нюрой как раз наиболее доходчив. (Так какая–нибудь лубочная маркиза де Шампиньон, бросающая своему неверному супругу: «Покиньте меня, презренный!» – вызвала бы у той же Нюры куда более горячее сочувствие, чем если бы она объяснялась с маркизом в стиле Стендаля или Шодерло де Лакло). Умереть можно, глядя, как эта парочка завороженно следит за воровскими пальчиками Буркова, изображающими, как проектируемый им в данный период чудо-поезд будет – чух-чух-чух – перелетать на воздушных подушках через реки. Но еще смешнее при этом смотреть на хитрое лицо Вани: Нюра–то вон хлебальник от удивления разинула, она ж ни бум–бум, прессой не интересуется, а он, чай, не лаптем щи хлебает и, слава  богу, в курсе дела: не такие еще фенечки лудятся в наших секретных лабораториях на случай перерастания холодной войны в термоядерную и другие случаи. А как серьезно рассказывают они мазурику о своем крестьянском житье–бытье, как по-умному и ребром ставит Ваня давно наболевшие проблемы сельского хозяйства. И с какой девичьей застенчивостью, как целомудренно – фильм черно-белый, но, ей-богу, можно различить румянец на ее щеках – накидывает Нюра на перси свои высокие нейлоновую кофточку – подарок, щедрой рукой выловленный Бурковым из краденого чемодана.

В общем, умора. Но вот вопрос. Над чем смеется Шукшин? Неужто он просто так, чистого машкераду ради затеял всю эту петрушку? Ну нет, последнее, что можно вообразить –  Василий Макарыч в невидимом парике и камзоле, с поклоном объявляющий: «А теперь, Ваши Сиятельства, позвольте вам представить смешную комедию из быта русских пейзан!» 

Не то, не то. А что же? Трудно выразить. Не потому, что непонятно – наоборот, когда смотришь эту сцену, все до предела понятно, Шукшин с ужасной силой и ясностью все  выразил. Но трудно ухватить всю гамму, так сказать, чувств. Дедушка Фройд нужен, чтобы разложить все это по полочкам.

Коротко и примитивно. Шукшин представляет нам зрелище глубочайшего позора. Гордый, крученный, болезненно самолюбивый человек, он избывает позор, выставляя его на всеобщее посмешище, покуда какие-нибудь городские гаврики не додумались над тем же самым посмеяться. У–у, если бы они, тарковские эти-кончаловские, осмелились – вмиг по мордам бы схлопотали! Только сами негры между собой имеют право называть себя ниггерами; белый – не смей!

Так что за позор, чей позор? Да его, Василия Шукшина, личный позор. Взрослый мужик попал в Москву и как тютя метался в подземных лабиринтах (в тайге, понимаш, не плутал, а тут...) Протирал на вгиковских лавках свои морские клеши, ни бельмеса не понимая в заковыристых лекциях. Любая  профурсетка могла посмеяться над этими заправленными в кирзачи клешами, над его ухажерскими повадками первого парня. Вспоминает Анатолий Заболоцкий, оператор последних картин Шукшина: «В Москву возвращались "Стрелой" вместе с моим сокурсником, работающим на "Ленфильме". Тот отчего-то раздражался, обращался со мной покровительственно, как и в институте. Унижал, ехидничал.  Макарыч молчал, смотрел из угла купе, как мы допивали бутылку. "И как же мне знакома эта норма отношений, - сказал он после. - Со мной, думаешь, лучше обращались московские, особенно сокурсники?" И далее: «Порою на него находило раскаяние в грехах молодости – участие в фильмах, которых он теперь стеснялся; вспоминал выступления на собраниях, бескормицу, сапоги и презрение красавиц, которые сегодня ласковы».

Они, сокурсники эти и красавицы-сокурсницы, не понимали, что он нарочно, назло им не снял сапог даже тогда, когда уже малость поднаторел в столичных модах. И так же назло им, он всё, всё преодолел, осилил «Войну и мир», доконал нудную систему Станиславского (нафиг она, когда надо просто найти в памяти мужичка вроде твоего персонажа и показать его?), в умных разговорах не избавился от своей простецы, но научился использовать ее как кривой отравленный кинжал.                 

Но он ничего не забыл. Пропитанный горючей желчью войлок сибирского валенка факелом горел в его сердце! И он поставил этот фильм, насмеялся над собой всем назло, как раньше носил кирзачи. Вот в чем мы ходим-с, извольте понюхать, не ндравится?

Да, в конечном счете все-таки не я, а мы. Впрочем, это нераздельно. Как там у Вознесенского? «Россия, я твой капиллярный сосудик, мне больно когда, тебе больно, Россия». Обратили внимание, где поставлена запятая? Шукшин мог бы так ее поставить  с куда большим правом, чем пижонистый Вознесенский, только «больно», для предельно точного выражения того, что на душе, переменил бы на «стыдно»: "мне стыдно когда, тебе стыдно..."; или "мне стыдно когда, тебе больно...". Непроходящий, не утешаемый никакими званиями и успехами стыд за себя как частицу своего лапотно-валекового, темного, нелепого народа.      

«Печки–лавочки» были бы чистым юродством, если бы не этот жаркий стыд. Когда Ваня допер, наконец, кем был на самом-то деле их вальяжный попутчик, и в опасении  милицейского обыска срывает кофточку с Нюрина бела тела, несется в сортир, запихивает ее в унитаз, сливает, а проклятый нейлоновый презент не проходит, всплывает... – это унизительно не меньше, чем уморительно. А потом на месте вора в купе оказывается приличный пожилой человек, профессор по фольклору (Всеволод Санаев) - но Ваню теперь не проведешь, знает он уже этих проектировщиков летучих поездов и фольклористов, уже опыт есть! Облажавшись на лжеинженере, он реагирует на аутентичного профессора крайней подозрительностью и злобой - и в своей свежеприобретенной зоркости выходит таким же круглым идиотом, каким час назад был в  своей лоховской доверчивости. Унижение, кругом унижение, не выбиться из него! И сила Шукшина в том, что мы ощущаем это не только как чье-то, как Ванино унижение, но и как свое. Нам ужасно этого несчастного смешного Ваню жалко – разве он виноват, что ни черта не понимает на свете? Идиотизм деревенской жизни. Идиотизм городской жизни. Идиотизм жизни.    

 

 

Василий Шукшин        

 

 

Смотреть фильм он-лайн

 Автор С. Бакис

Внимание!
Через новый раздел нашего сайта "Информация по существу"
можно выйти на рецензии других авторов на фильмы "Елена" и
"Два дня". Интересующиеся могут сравнить их с нашими рецензиями. Следите за разделом "Информация по существу"!