В конце будет совсем жуткий эпизод, когда его сажают в лубянскую машину, и он еще чего-то там вякает: «Вы не представляете, какие у вас будут неприятности, когда я кое-кому позвоню... догадываетесь, кому я позвоню?» - и, чтобы он заткнулся, а точнее, не для этого, а просто так положено, уже началась первая стадия стирания человека в пыль... мы не видим, что там происходит на заднем сиденье, только шмякающие звуки... а потом показывают лицо Котова: секунду назад король-лев гордо бежал по джунглям, но вот повыше уха кольнуло –  зверь открывает глаза и видит решетку, а сквозь нее пялятся пигмеи, сосущие что-то белое на палочках.

Этот эпизод я, конечно, тоже запомнил – как его не запомнить? – но, честно говоря, лучше бы его не было, лучше бы машина с Котовым просто отъехала от дачи, и конец. Не потому, что тяжело смотреть, не в этом дело. Просто этот эпизод слишком уж механически, жестоко расчетлив, слишком как-то ловко и герметично  замыкает он фильм. И как точно «выстрелило ружье», время от времени возникавшее в кадре: заплутавший в просторах летнего дня шоферишка - и зачем он в конце подвернулся палачам? Хлоп – «ружье выстрелило» – то есть пистолет выстрелил – и нет комарика. А как поднимается на горизонте в небо прицепленный к дирижаблю Усач... грандиозно! Но может, не надо так грандиозно? Может, не надо фильму был таким богатым, широкоэкранным, длинным (нет, длина нужна – чтобы был длинный день)? Всё это хорошо... еще хорошо... но это уже предвестники того плохого, что вскоре появится у Михалкова, его будущего «большого стиля», предвестники «Утомленных  солнцем» с индексами. Лучше бы фильм был поменьше, поскромней, победней... «Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути»: алгоритм Михалкова разворачивался, как он должен был разворачиваться.

И в завершение этого текста-воспоминания о фильме «Утомленные солнцем» – одна удивительная довольно вещь. Известно, что первоначальным импульсом к картине явился рассказ Гайдара «Голубая чашка». О чем этот рассказ? О том, как люди отдыхают на даче. Как к жене рассказчика Марусе («Голубая чашка» ведется от первого лица) приехал в гости ее давний друг, полярный летчик, и как они сидели и разговаривали вдвоем, а потом Маруся пошла его провожать до станции. И как Маруся на следующее утро отругала рассказчика и маленькую дочь Светлану за то, что они ее любимую голубую чашку разбили. А они и не разбивали! Обиделись человек-рассказчик и девочка Светлана на Марусю и решили уйти навсегда. И они ушли и шагали долго-долго: воскресный день был бесконечен, за далью открывалась даль: за поляной гусиный пруд, а за прудом водяная мельница, а за мельницей на горе березовая роща, а за ней... И много кого они повстречали и чего увидели на своем пути: этот легкий, акварельный рассказ, написанный в 1936-м году, передает и чувство невозможного, распирающего сердце счастья, и дуновение грядущих бед. 

Есть в «Голубой чашке» такое место: человек, чтобы срезать путь, повел дочку через болото, и они заблудились, и дочка сказала человеку: «Что ж это, папка? Ты большой, сильный, а нам совсем плохо!» К счастью, они все-таки выбрались из хляби на твердь. 

В фильме  - не выбрались. Но я о другом. Внимательный читатель уловил, что многие мотивы рассказа и фильма совпадают. Причем так: то, что совпадает – именно оно и «осело» в моей зрительской памяти; а что Михалков добавил «от себя» - оно из памяти как-то улетучилось. Дело не в том, что Михалков «бездарнее» Гайдара, а в другом: то, что его самого первоначально взволновало, потом взволновало и меня, зрителя; а что он внес «от лукавого» - оно в качестве такового и было мною воспринято.  Бетховен выразил всё это короче: «Что от сердца исходит – к сердцу должно привести».             

Но так или иначе -  фильм хороший. И был  бы еще лучше, если бы вместо «каменного гостя» Мити был более кратковременный и менее настырный полярный пилот, а наутро была бы разбитая голубая чашка, а вместо лубянских оперов было бы блуждание в болоте... но при этом было бы переданы и мимолетное женское увлечение, и мужская ранимость, и потрясенность ребенка, вдруг осознавшего, что папа не всесилен, и ощущение нависшего над героями и над миром несчастья.

Пятьдесят лет назад молодой да ранний Андрей Тарковский похвалил своего учителя Михаила Ромма за то, что тот в "Девяти днях одного года" вместо длинного «метафорического» эпизода захоронения радиоактивных отходов, который уже был отснят,  дал десятисекундный проход Гусева мимо высокой стены;  смысл был тот же: "я иду в неизвестное" (так, между прочим, фильм первоначально и назывался), - но насколько киногеничнее! 

Если бы Михалков снял «Утомленных солнцем» ближе к Гайдару, было бы тоже проще и киногеничнее. Это очень трудно, но в итоге получился бы не хороший, а гениальный фильм, как «Зеркало». Михалков так не смог. Но зато получил «Оскар» и множество других призов, которые теперь стоят у него в шкафу. И которые, наверное, не стояли бы, если бы фильм был гениальным (нельзя представить, чтобы «Зеркало» получило «Оскар»). Что ни делается, все к лучшему.