Недавно показали по ТВ «Белую гвардию» по роману Булгакова. В конце этого романа Турбины спят в своем - пока еще принадлежащем им - доме, не зная, что с ними будет завтра. «За окнами расцветала всё победоноснее студёная ночь и беззвучно плыла над землей. Играли звезды, сжимаясь и расширяясь, и особенно высоко в небе была звезда красная и пятиконечная – Марс».

В то же самое время за горой, на вершине которой князь Владимир удерживал потяжелевший от снега крест, по ту сторону Днепра, на третьем пути станции Дарница стоял бронепоезд «Пролетарий». «Он сипел тихонько и злобно... с последней площадки в высь, черную и синюю, целилось широченное дуло в глухом наморднике верст на двенадцать и прямо в полночный крест». Замерзший до полусмерти часовой, охраняющий бронепоезд, видит в небе ту же самую звезду. «Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная».

Наверное, это ночь на 5-е февраля 1919-го года. Петлюровцы поспешно бегут из Киева, днем красные возьмут город. Потом он еще много раз будет переходить из рук в руки, но Булгаков, глядя назад из 24-го года, знает: в конце концов пятиконечный Марс прочно утвердится над Городом. Бронепоезд «Пролетарий» входит в мать городов русских всерьез и надолго, может быть, навсегда. 

Кто же командует бронепоездом? «Киевская операция - наступательная операция РККА. Осуществлена под командованием Н.А. Щорса и В.Н. Боженко. 5-го февраля, после трехдневных боев, красные войска вступили в Киев». (Википедия).

В фильме Довженко показано, как комдив Щорс брал Чернигов, Житомир, Жмеринку, но Киевской операции нет. Почему? Кто знает. Не надо забывать,  когда снимался фильм: советский запад – дело тонкое, а 39-й год – еще тоньше. Довженко приходилось привирать и недоговаривать по самым неожиданным поводам. Но нам достаточно знать, что Щорс сидел в бронепоезде «Пролетарий». Фильм Довженко интересен тем, что его можно, как в коллаже, приложить к «Белой гвардии». Каким был человек, отобравший у Турбиных дом? Щорс – фигура легендарная в разных смыслах, включая и тот, что никакого Щорса, по мнению некоторых вполне серьезных историков, вообще не было. Если же он был, то правду о нем следует черпать откуда угодно, но не из фильма вдохновенного мифотворца Довженко. Но правдой является отношение режиссера к Щорсу и времени Щорса: это отношение, пусть оно порождало ложь, само по себе не было ложно. Если кому-то кажется, что лимон сладок, то у этого человека извращен вкус, но то, что таков его вкус – правда. Довженко не любил автора «Белой гвардии». Говорят, он даже считал, что поручик Булгаков стрелял в него в каком-то бою 18-го года.  По времени и месту это никак не выходит, - что, опять-таки, не имеет значения: важно, что Довженко так считал.

Про Щорса никто не слышал до 35-го года, когда он вдруг был включен в пантеон легендарных комдивов. В том году Сталин и подал Довженко идею сделать украинского «Чапаева». Но фильм, который у Довженко получился, оказался на «Чапаева» совсем не похож. Конъюнктура в СССР стремительно менялась, пять лет, разделивших картины бр. Васильевых и Довженко, - это большой срок, тем более что первая вышла в рубежном 34-м году и, значит, снималась раньше 34-го. У Довженко аналогом не дюже грамотного, анархичного и лихого Василия Ивановича является не давший название фильму легендарный комдив, а «мужицкий генерал» батько Васыль Боженко, которого Щорс, как Фурманов Чапаева, постоянно одергивает, учит и дрючит (разумеется, любя его и восхищаясь его классовым чутьем и стихийной удалью). Щорс, впрочем, тоже проявляет своеволие, но он кому не подчиняется? Засевшим в штабах троцкистам, которые по тупому догматизму, а чаще – по осознанному намерению подорвать мощь Красной Армии то и дело встают на его пути. Но ничего, в таких случаях он тут же звонит Ленину, и тот его поддерживает. Значит, упрямство Щорса – не своеволие, а ясное понимание того, что народно и партийно, а что антинародно и антипартийно в вопросах военного строительства. Это не то же самое, что намерение батьки Боженко вместо Жмеринки с ходу двинуть на Вэнгрию. А вот как батько решает вопрос экспроприации у черниговской буржуазии неправедно нажитого капитала. Все буржуи собраны в театр, батько выходит на сцену, солдатик ставит рядом с ним пулемет, и он ехидно говорит: «В соображении этого пулемета, господа буржуи, гоните ваше золото. Что, не хотите? Ладно, посидите тут, подумайте. Пулемет отут постоит». Пока буржуи думают-соображают «в соображении» направленного на них пулемета, батько направляется в бывшее здание Черниговской Думы, где комдив проводит летучку. Посреди нее в зал врывается всадник на белом коне - это Савка, сын батьки (летучка происходит на верхнем этаже дворца – Савка прискакал по мраморным лестницам). 

Савка    Батьку, що робыты з буржу'азиею, шо в киятрах вже гроши зибрала? Тепер  

             вона воды хоче.

Батько   Пустыть.

Савка     Слухаюсь!

Щорс      Стоп! Куда пустить?

Савка     Та ж в расход.

Щорс      В расход? Не имеете права! Сначала надо допросить каждого 

                 индивидуально.

(Умиляет это «сначала». Потом, значит, все равно в расход?)

Савка выгарцовывает из зала. Батько идет за ним. «Ну-ка, слезай с коня!» «Батьку, може дома будэтэ быты?» «Ни, зараз. Ты чого мэнэ перед людьмы соромыш, по сходах верхы стрыбаеш?» Достает из-за сапога нагайку-дротянку, дает Савке по укрытому тулупом заду три прочухана. Тот даже не почувствовал: «Уже?» «Уже. На, выпей трохы». Достает из-за пазухи бутылку горилки, наливает Савке чарку. Тот выпил. Мало. Чтобы получить еще одну, говорит: «А памятаетэ, батьку, як я пид Нижыном симнадцять билякив покосыв? Хах-хах-хах!» Батько помнит, наливает еще. «А памятаетэ, як я пид Бродамы цилый взвод бисовых гайдамакив? Хах-хах-хах!»*  Третья чарка. «А памятаетэ...» «Доста. Так на тэбэ й горилкы нэ станэ». Ну конечно, нэ станэ – такой герой!     

И смех и грех. Вообще батько (Иван Скуратов) та його сыны вносят в картину массу сочного юмора по-боженковски и по-довженковски. Без них картина бы зачахла, потому что ее главный герой, со всей его плакатной человечностью, простотой и справедливостью, человеческих черт абсолютно лишен. Щорс-Евгений Самойлов похож отчасти на крестового вальта, отчасти на Дзержинского, у него какие-то не по-человечьи сверкающие очи (линз в то время еще не было: лампочки, что ли, Самойлову в глаза вставляли?) Он всегда появляется неожиданно, прямой и напряженный, как стальная струна или железный Феликс, становится в центре помещения и резко, лапидарно хвалит своего или разоблачает чужого (последнего иногда бьет). Он любит эффекты: когда захваченный немецкий полковник говорит ему, что не признАет красного суда, т.к. судить его имеет право только немецкий, Щорс отвечает: «Что ж, будет вам немецкий!» В комнату входят три немецких солдата-инвалида и быстро приговаривают полковника к расстрелу. Что полковник, между прочим, военнопленный, на это Щорсу наплевать: он прежде всего буржуй, а с такими разговор короткий.

Щорс – не Чапай, это грамотный командир, все проверяет по карте (не то что батько, который в карте ни бум-бум), он дока в вопросах тактики и стратегии, умеет по-немецки и по-польски. (Большинство щорсовцев, не говоря уже о крестьянах, балакают на украинском, и Щорс, украинец, иногда тоже ввернет на мове словцо-другое, но в основном, как Штепсель с Тарапунькой, изъясняется с хохлами на русском, да таком звонком и литературном, Левитан бы позавидовал. Так оно верней будет: Иосиф Виссарионович относится ко всяким там харизматическим украинским атаманам с подозрением). Иногда, чтобы подбодрить бойцов, Щорс сам берется за пулеметную гашетку. Так случилось при взятии Чернигова: белые и гайдамаки шли строем, отмечая что-то свое религиозное, богунцы (дивизия им. Богуна) налетели, залегли посреди улицы и давай этих богомольных косить. Впереди процессии шел оркестр, который, естественно, полег первым. Сколько музыкантов, интересно, Щорс положил самолично? (Если кто-то думает, что я подвираю – фильм прилагается). Впрочем, не все музыканты покошены: часть Довженко оставил живыми, чтобы, поднявшись, они с «Боже, царя храни» трусливо перешли на «Интернационал». Смех и грех!

Я был не совсем прав, сказав, что без батьки Боженко, с одним Щорсом, фильм вышел бы пресным. Довженко – мастер батальных сцен, под стать Куросаве с его «Семью самураями». Батальные кадры «Щорса» завораживают красотой и темпом. Иногда я с трудом стряхивал эту завороженность, заставляя себя вспомнить что это не семеро самураев защищают крестьян от разбойников, а одна половина народа лихо и весело режет другую. «Да здравствует Гражданская война!» - кричит Щорс на митинге.  А один философ-богунец вот как рассуждает: «Если сейчас сын плюет в морду отцу, убивает отца – это не отцевбывство, это так надо!» (Фильм прилагается!)  

...Турбины спят, а богунцы уже несутся вверх по Подолу. Савка, натренировавшийся одолевать крутые эскарпы на лестницах Черниговской Думы, непременно доскачет до номера 13 по Андреевскому спуску, и пощады от него не жди! «А памятаеш, батьку, як я ту ахвфицерську бабу з золотым волоссям...» «Памятаю, сынку, памятаю».

Ну чем не Гоголь? Кроме Гоголя, можно еще прыпамятать «Андрея Рублева»: татары, пришпоривая лошадей, летят на Владимир.

В общем, фильм - эпическая поэма во славу головорезов. Конечно, необходим исторический подход. Нельзя судить произведение свирепого 39-го  по моральному кодексу либерального 2012-го. И все же, все же. Эйзенштейн тоже взялся за «Ивана Грозного» по указке Сталина, тоже старался воспеть маньяка-государя со его опричники... но сработал рвотный рефлекс, и что-то не в то горло пошло. Сталин это почуял и запретил фильм. Нет, я не говорю, что «Щорс» непременно должен был лечь на полку, а иначе –  ганьба Довженко. Но хоть что-нибудь человеческое должно было прорваться? Великий же режиссер, говорят... Не знаю, не знаю.
Когда Довженко уже не было, критики, отзываясь на опус какого-нибудь Левчука, Шмарука или Денисенко, стонали: «Вот тоже, кажется, про революцию/про Гражданскую – но не дотягивает до великого Александра Петровича, ох, не дотягивает!» Конечно, левчуки не дотягивали: при всей наглости, им далеко было до грандиозной довженковской наглости; при всем вранье, они не  решались на его размашистое, как казацкая сабля, вранье. Ну не мог уже Левчук сделать что-то близкое к сцене из «Щорса», когда батько Боженко, умирая, просит: «Поховайтэ мэнэ биля памятника Пушкину та спивайтэ биля моеи могылы «Заповит» Шевченка». Левчук, Шмарук, Денисенко, Кохан, Макаренко, Мащенко, Слесаренко  – богатыри не они. Время изменилось. Настоящих буйных стало мало. Мещанское наступило время. А я так скажу: ну и слава богу. Пусть батько Боженко лежит себе биля памятныка Пушкину, а страшный, улюлюкающий по-варварски фильм «Щорс» тихо пылится в киноархиве.
* Артист Александр Хвыля играет Савку смачно, от души. Пройдут годы, и, бессменный Дед Мороз на новогодних праздниках в Кремле, он будет так же от души хороводить с бисовыми детьми новой буржу'азии: а каких же еще допускали на главную советскую елку?
                                                      ***

В "Щорсе" есть сцена, в которой комдив, красиво накинув шинель на одно плечо, «мриет» с богунцами о будущем, когда «народ сложит о наших подвигах песни».

Вниманию посетителей сайта предлагается одна из сложенных народом песен о богунцах: