Беда. Есть режиссер Андрей Звягинцев. Он все время получает призы на международных кинофестивалях. Фильмы его серьезные, добросовестно сделанные, красивые, чувствуется, что на них потрачено много денег (после того, как первый фильм Звягинцева «Возвращение» получил главный приз в Венеции, денег Звягинцеву, видно, не жалеют). И сам Звягинцев, видно, человек хороший, скромный, совестливый, склонный к глубине и высоте. У него приятное лицо и большой лоб. Все нормально. Но вот фильмы Звягинцева... невразумительные. Внешне они – таков стиль Звягинцева – как раз производят впечатление очень даже вразумительных: жесткие, визуально строгие, геометричные и герметичные,  с жестким моральным посылом, притчи  своего рода, теоремы. Но эти притчи и теоремы – они, на самом-то деле, все неправильные, перекошенные: недоразумения, а не притчи-теоремы. Вот-вот: вразумительные, намеренные и нас с вами вразумить фильмы-недоразумения. Как будто некий человек ясно так, уверенно доказывает теорему Ферма, но всё совершенная лабуда, нонсенс, реникса по-умному. 

Но тут Паниковский мне обязательно сказал бы: «А ты кто такой?» И был бы прав. «Вся рота - весь полк даже! - не в ногу, ты один в ногу? Откуда ты выкопал такое издание  Киселева, по которому теоремы Звягинцева неправильны? Покажи нам! Не можешь показать? Не можешь доказать? То-то! Начав свой текст словом беда, ты чью беду имел в виду? У Звягинцева-то все в порядке, ты лучше с собой разберись!» Действительно, беда моя. Однако, разобравшись, насколько мог, с собой, я не нашел особого беспорядка в голове. Я вполне могу объяснить то, что думаю насчет этого режиссера. Беда моя лишь в том, что объяснить-то я могу, но доказать не могу. Искусство, оно дело такое, вкусовое чисто, доказать в нем ничего невозможно. Когда тот, кто излагает свой взгляд на стихотворение, симфонию или фильм, хотя бы имеет имя и вес, ему чуть легче: доказать он тоже ничего не может, но к такому прислушиваются, верят ему на слово. У меня же авторитета не поднакоплено, значит, к тому, что я скажу, можно в лучшем случае отнестись как к необычному мнению. Кроме того, чтобы согласиться со мной, надо обязательно сначала посмотреть фильмы Звягинцева, потому что... ну я же сказал, дело вкуса. Допустим, N., покушав арбуза, заявляет, что арбуз соленый. Как, не попробовав того же арбуза, знать: у этого N. вкусовое извращение (что скорее всего), или какой-то шутник подбросил в партию свежих херсонских арбузов соленый арбуз? Такое ведь тоже может быть. 

Ну, смотрите.  «Изгнание», предыдущий фильм Звягинцева. Молодая семья: Он, Она, ребенок. Все у них хорошо. Вдруг Она признается Ему, что ребенок не от Него. От такой новости Он начинает душераздирающе страдать (изобразивший эти страдания К.Лавроненко получил на Каннском фестивале приз за лучшую мужскую роль); стараясь объяснить себе случившееся какими-то собственными прегрешениями, Он полностью пересматривает свое мировоззрение; наконец, Он едва не кончает с собой. Конкретно, Он даже не может понять, как и когда Она могла Ему изменить, просто по срокам не выходит, ну вы понимаете. Поэтому Он несколько раз в процессе своих мук переспрашивает её, правда ли то, что Она сказала. Она повторяет: правда. И только в самом конце фильма выясняется (не Она, наконец, объяснила, куда там: окольно, косвенно), что, говоря «ребенок не твой», Она, видите ли, имела в виду, что их сынишка – не Его и не Ее, а Божий ребенок. Да-да-да, это притча, парабола, иносказание, в кадрах то и дело мелькают – нет, не мелькают, а надолго замирают - картины великих художников на темы Евангелия, фильм нашпигован символическими деталями... Но принципиальная неувязка «Изгнания» состоит в том, что этот символический фильм – все же недостаточно символичен. Она  (арт. Мария Бонневи), как и Он, - не маска ходячая, а живой человек, слишком живой, чтобы можно было поверить, что станет эта женщина так мучить любимого мужа ради какого-то афоризма; Божье ребенок дитя или родительское –  да это умствование, слова, слова, слова, а  супруг – вот он рядом, теплый и родной, неужели же я такая садистка, чтоб не признаться ему: это в переносном, иносказательном смысле было мною изречено? Садистка или не садистка, а не скажу: он должен сам, путем проб и ошибок, постичь тайный смысл слов моих, дотумкать: «Родители получают ребенка в долг. Наши дети не принадлежат нам. Они принадлежат Богу. Он одалживает их нам на время. Дети даются нам не в собственность, а в аренду.  Кроме того, дети не инструмент для исправления наших ошибок. Господь дает их нам для любви». И т.п. (Для передачи того, что Он должен дотумкать, я процитировал пассаж из книги Томаса Шорта "Христианский брак", выражающий на языке то, что у молчаливой, как сфинкс, Неё было на уме).

При всем при том сам Звягинцев называл «Изгнание» психологической драмой. Да какая же тут психология, если героиня замыслена как пустой знак, иероглиф? У меня был в детстве друг-радиолюбитель, который по целым дням, бывало, накручивал проволоку на катушку: ни на один виток нельзя было ошибиться. Так и Звягинцев накручивает, накручивает два часа эту сложную аллегорию про родного/божьего сына, а в конце фильма, когда все выясняется, катушка вмиг выскальзывает из-под проволоки, и та превращаются в перепутанный металлический комок. Кто-то скажет: пойми, простофиля, это же философия! Но философия тоже держится на здравом смысле. А если, допустим, существует и безумная философия, то этот фильм слишком  жизнеподобен, чтобы быть по-безумному философским, он не выдерживает тяжкой метафизической нагрузки, проседает под ней. С другой стороны, он и недостаточно жизнеподобен, чтобы быть обыкновенным психологическим фильмом «про любовь» или «про жизнь». И  получается в итоге – Б-г знает что. Неправильная теорема.
Теперь - «Елена» Не хочется портить фильм для тех, кто его еще не смотрел (а смотреть его интересно), но чтобы разобраться, надо в какой-то мере рассказать сюжет. (Те, кто хотят получить от «Елены» максимальное удовольствие, могут дальше не читать).
Живет крепкая русская женщина раннепенсионного возраста Елена (Надежда Маркина). У нее муж Владимир Иванович (Андрей Смирнов), значительно старше ее. Живут они вместе десять лет, формально поженились два года назад, общих детей у них нет, у него от предыдущего брака дочь, у нее сын. Она женщина  «из простых» и небогатая. Он, похоже, «из непростых»  и богатый. Как он нажил свои деньги, не объясняется, но вряд ли преступным путем; допустим, он мог в прошлом быть важным чиновником или крупным инженером. Елена ему нужна, чтобы заботиться о нем, поддерживать в порядке шикарную московскую квартиру, ну и как женщина, понятно. Спят они отдельно, но иногда он берет ее за руку и говорит:  «Пойдем...» (перед тем, как это сказать, он, кажется, принимает таблетку виагры). Он ей нужен... сначала кажется, что нужен он ей только для того, чтобы жить в приличных условиях на полном мужнем обеспечении (времена тяжелые, бог знает, как она жила одиннадцать лет назад) и иметь таким образом возможность отдавать всю пенсию сыну. Тот живет где-то в подгородье, давно не работает – то ли устроиться не может, то ли материной пенсии  плюс женина зарплата этому лежебоке хватает, чтобы кое-как содержать двух детей. Да только вот что: старший из его детей сейчас оказался перед такой проблемой, что для ее решения и десяти Елениных пенсий не хватит. Парень кончает школу, и если не поступит в институт, то загремит в армию. А ему, двоечнику, честно никак не поступить.  Надо дать кому надо в лапу согласно установленному запредельному тарифу... Елена просит Владимира Ивановича помочь с деньгами. Он, в принципе, против (нечего поощрять захребетника-сына и неуча-внука), однако обещает еще подумать. Но в тот же день у Владимира Ивановича случается инфаркт. И тут обнаруживается, что отношение Елены к мужу не настолько прагматично, как это казалось. Она переживает за Владимира Ивановича, даже, неверующая, ставит в церкви две свечечки за его здоровье.  Выписавшись из больницы, муж объявляет жене две новости. Первое, он окончательно решил не давать денег на взятку. Второе, он хочет сейчас же составить завещание, по которому все его деньги отойдут дочери, а она, Елена, будет получать пожизненную ренту. Адвокат явится завтра с утра. И он тут же начинает писать завещание. А Елена тут же решает его убить. Когда наступает время очередного приема лекарств, она подкладывает в пластмассовый стаканчик пару таблеток того самого средства, после которого Владимир Иванович говаривал ей «Пойдем»; для только что перенесшего инфаркт старика двух таблеток будет вполне достаточно. Как только средство для любви срабатывает как орудие смерти, Елена извлекает из мужнина сейфа необходимую сумму долларов и отправляется к сыну. Тот несказанно изумлен и рад, даже не спрашивает, откуда мать достала столько баксов. Да и она довольна, что сына потешила его и проблему решила. По такому случаю организуется выпивон; в центре стола, рядом с бутылкой красненького, красуется толстая пачка зелененьких. Отец объявляет сыну: «Ну, теперь ты у нас стопудовый студент!» Пьют. Потом сын убегает: намечается драка своей подгородчины против чужой. В этой драке его жестоко избивают: то ли он убит, то ли нет. Если убит, выходит, Владимир Иванович был замочен напрасно (тогда получается «Фарго» на русский лад). Но вот финальный эпизод: слава богу, ничего ему не сделалось, стоит на балконе квартиры Владимира Ивановича, с балкона вниз плюет (в начале фильма так же плевал с балкона подгородней квартиры его папа). Тем временем остальные члены семьи решают, кто где расположится на новой жилплощади. Проблема непростая: это ж насколько вольготней вдруг стало после хрущевки! Утомившись от логистики, все садятся смотреть плазменный телевизор. Конец фильма.
Ну вот, после того как я вам рассказал такой сюжет, что вы думаете об этой Елене?  Большинство разумных людей, вероятно, скажет: ну что, злодейка. Конечно, не ради себя, ради внука старалась. Конечно, Чечня-Осетия - не шуточки. Конечно, Владимир Иванович  несправедливо по отношению к ней поступил. Но все равно - не убий, как говорится в одной старой книге. Так рассудите вы, дорогие читатели, так рассудил и я. Но по Звягинцеву – все не так просто.
Я намеренно опустил одну подробность. Во время импровизированного празднества по случаю явления Елены народу с баксами в квартире вдруг гаснет свет. Оказывается, свет погас во всем доме. Во всем городе. А кто-то с верхнего этажа кричит в кромешной тьме: «Свет погас по всей земле!» Доходит? Это фильм не про женщину Елену, убившую не очень любимого мужа ради очень любимого внука, а - забирай повыше! Нет, еще, еще выше! Предельно высоко! Пока не заберешься на самые небеса и не увидишь того, что узрел в своем видении Иоанн Богослов: конец света и Страшный суд! И тут вспомнишь и поймешь ты, отчего Елена по дороге в Бирюлево или Люберцы видела убитого белого коня: то был конь Апокалипсиса! А сама Елена тогда кто? Да блудница, видать, вавилонская, та самая, которую повстречал Иоанн в пустыне –  а повстречал он «жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства её; и на челе её написано имя: тайна».

Круто? Еще как! Но тут возникает проблема того же свойства, что и с «Изгнанием». Повторю еще раз: свет погас не только в квартире, где находилась Елена, но и на лестничной площадке, где она отсутствовала: выходит, мы наблюдаем Апокалипсис не в голове, а на Земле! Звягинцев напустил Апокалипсис на мир в отместку за преступление одной бабы: не слабо! Или само ее преступление знаменует Апокалипсис: мол, если уж нормальные бабы – да, в том-то и дело, что нормальные, вменяемые – начинают мужиков своих травить заради баксов, или даже заради того, чтоб внучков своих от армии откосить, – значит, плохо дело на земшаре: ТУШИ  СВЕТ! Жуть, жуть. Но понимаете, какая штука... Грядет ли Апокалипсис, грянул ли уже - это всего лишь личное мнение Звягинцева. А он ведь не Бог и не архангел Гавриил. Он даже не Лев Толстой (но и тому не все поголовно верили, когда он конец света предвещал). И вообще, художник может выражать свои личные мнения в интервью, в статьях, в публичных выступлениях для тех, кто этими мнениями интересуется. Он может убедить слушателей или читателей, может нет. Это зависит от его ораторского темперамента, от яркости, страстности и связности его публицистического слова. Но искусство, а конкретнее, искусство кино - дело другое. Убедить зрителей, повернуть что-то в их душах можно только при условии выполнения двух пунктов: 1) люди в зале прониклись чувствами, психологией действующих лиц; 2) их убедила неотвратимая логика происходящего. 
В общем, так. Меня как зрителя не интересует тьма на лестничной площадке – это просто иносказание, метафора, слова, слова, слова (как в «Изгнании»  мальчик был не от Лавроненко - лишь на словах, словах, словах). Меня интересует исключительно тьма в душе Елены: померк свет в этой душе после убийства или нет? Наступил ли там Апокалипсис? Или, может быть, в ее душе и прежде не было никакого света? Все это остается непонятным, потому что необходимого условия  # 1 режиссер не выполнил, психология (т.е. мир души, от психо, душа) Елены так и осталась загадкой. Нет, я не против метафор и аллегорий в кино. Но они – все равно что киномузыка. Тарковский считал, что киномузыка вообще не нужна, фильм должен обходиться своими средствами (и в поздних его картинах музыка, действительно, заменена шумами). Не дело, если артист не может выразить радости или горя своего персонажа, и на фоне его тупого лица звучит 6-я симфония Чайковского. То же самое – кинометафоры и киноаллегории: лучше, в принципе, без них, но если они есть, они должны дополнять, а не заменять внутренний мир героев. Сколько ни вырубай свет и ни каркай «Апокалипсис!» с верхнего этажа – страха конца света в зрительских душах этим не заронить.

Я отказываюсь принять конец человека. Легко сказать, что человек бессмертен просто потому, что он выстоит; что когда с последней ненужной твердыни, одиноко возвышающегося  в лучах последнего багрового и умирающего вечера, прозвучит последний  затихающий  звук проклятия, что  даже  и тогда останется  еще  одно  колебание -  колебание  его  слабого неизбывного голоса. Я отказываюсь это принять.
Я верю в  то, что человек не только выстоит – он  победит. Он бессмертен не потому, что  только  он один  среди  живых  существ обладает неизбывным голосом, но потому, что обладает душой, духом, способным к состраданию, жертвенности и терпению.

Я привел эти слова из Нобелевской речи Уильяма Фолкнера не для того, чтобы упрекнуть Звягинцева в пессимизме: пессимизм или оптимизм, это уж у кого как. Дело в другом. Сказать, что настал конец человека – это очень ответственное заявление, это надо как следует обосновать. Фолкнер верил, что человек выстоит – и он обосновывал это не лекциями, а крученой, тернистой, надрывной сложностью своих романов, в конце которых все же мерцал «свет в августе». Звягинцев считает, что человек не выстоит, не выстоял – так пусть тоже докажет это трудом художника, надрывной попыткой проникнуть в душу человеческую – и не обнаружит души этой... обнаружит на ее месте черную дыру. А он выбрал себе слишком легкую жизнь: вырубил свет на лестнице, и все дела. Невнимательные экзаменаторы на всяких международных форумах удовлетворены, считают его теоремы доказанными. "Там, на шахте угольной, паренька заметили", награждают его ценными призами, как Перельмана. Да вот разница – у Перельмана все правильно, у Звягинцева – нет. Студенты  говорят: сдал сопромат – женись. Кажется, Звягинцев женат. В таком случае, ему надо развестись, потому что у него с сопроматом проблема: его картины не выдерживают собственного тяжеловесного смысла.
Однако я еще не коснулся пункта # 2, касающегося логики, убедительности действия. Конечно, логика связана с психологией (см. #1), но все же их можно рассматривать и отдельно: допустим, не каждый детектив относятся к поджанру «психологического», но логика в любом хорошем детективе должна быть железная; а «Елена», как-никак, фильм о преступлении. Увы, безупречной логики и детерминированности в действиях Елены нет. Она решается на убийство внезапно и действует быстро, неожиданно для нас –  а может быть, и для себя самой? Владимир Иванович, человек тертый, осторожный и подозрительный,  не побоялся  рассказать ей о содержании своего завещания,  хотя прекрасно знал, что оно разочарует Елену; а он ведь находился в полной зависимости от нее. Значит, он не боялся жены, был уверен, что этот человек первой заповеди не нарушит. Но,  может быть, Звягинцев  это и хотел сказать: в непредсказуемости все и дело! весь ужас в том-то и состоит, что душа любого современного человека, как частица в квантовой механике, в любой момент готова к фазовому переходу от моральности к аморальности? На таком сюжетном ходе, когда большой грех вдруг совершается человеком морально, казалось бы, совершенно безупречным, строятся некоторые фильмы Бунюэля. Но чтобы шокировать зрителя таким парадоксом, Звягинцев должен был сначала убедить его, что Елена – человек безусловно хороший. Мы же, вплоть до ее злодейства,  так и не понимаем точно, что она за человек. Правда, Звягинцев выбрал на роль мужеубийцы Надежду Маркину, по привычным типажным стандартам – актрису с «положительным», «народным» лицом.  Но хорошие, а тем более «народные» лица бывают и у душегубов. Да типаж Маркиной и не идет вразрез со стереотипным имиджем женщины-убийцы: у нее волевое, твердое и страстное лицо, заставляющее вспомнить Нонну Мордюкову, – а та могла бы идеально сыграть леди Макбет шотландского и прочих уездов. Так что парадокса по-бунюэлевски у Звягинцева не получилось.
Но ладно. Забудем на время о павшей на Землю тьме и павшем коне Апокалипсиса. Забудем также о некоторых сюжетно-психологических неувязках картины. Допустим, что Звягинцев говорит совсем о другом. Возможно, он намеревался на этот раз сделать фильм не философско-, а социально-психологический, хотел рассказать о пропасти между богатыми и бедными,  о русской разновидности white trash, о лимите-подгородчине, существующей на социальные пособия и подачки развратителей, подобных Елене. (Подачки российского государства босоте-голоте ничтожны; но ведь Звягинцев никогда не говорит об отдельно взятой стране – он вещает о мире, а в оксидентальном мире  государственное поощрение социального паразитизма давно стало красной тряпкой для консерваторов). Что ж... Когда смотришь, как эта шелупонь со вкусом обосновывается в стерильных хоромах Владимира Ивановича, трудно удержаться от мысли: сколько им понадобится, чтобы все это засрать? В финальном кадре долго показывается сверху светлокудрый младенец – младший внучок Елены... притом мы знаем, что невестка опять беременна... Плодят, плодят пиявки на теле налогоплательщиков новых пиявочек!  Но если Звягинцев делал фильм социально-направленный, то ничего нового  он не сказал (сказал куда меньше и слабее) по сравнению с такой, например, картиной, как двадцатитрехлетней давности «Маленькая Вера».  Чтобы быть социологом, Звягинцеву недостает очерковой небрежности, он  слишком стилист и перфекционист: отец/сын плюют с балкона, и через мгновение мы слышим, как плевок смачно и звучно, к вящей славе системы Долби, разбивается внизу о землю. И слишком он по-буддистски невозмутим; и нет у него необходимой для описателя нравов остроты, быстроты реакций, наблюдательности и юмора. Стиль фильма – стиль драмы или трагедии: мрачные, тяжелые аккорды из 3-й симфонии Филиппа Гласса аккомпанируют его четко-неотвратимому, как шаги Каменного Командора, движению к развязке.
Так что же тогда «Елена», что? Ну как сказать...  Евангелие – значит благая весть. Звягинцев сообщил нам дурную весть: грядет Апокалипсис! Приз, который он получил за это в Каннах, называется «Новый взгляд». И действительно, какой новый, свежий взгляд: уже жены стали убивать мужей ради баксов! O tempora, o mores!
Не думаю, что мое мнение о «Елене» слишком экстравагантно. Но, во-первых, в России исчезла кинокритика. Во-вторых, исчезло киношное аристократическое сообщество, судящее фильмы по гамбургскому счету. A в третьих, критиковать «Елену» никому неохота: в кои-то веки появился режиссер, котирующийся на западе – человек Венецианского Золотого Льва получил! - и тут же ты начинаешь искать в этом льве блох. А они там что, дураки? Ох, зависть, зависть...
Не хочу быть завистником. Звягинцев - крупная величина, режиссер экстра-класса, новый Тарковский, глубокий мыслитель, философ от кинематографа. Проблема у режиссера такого калибра только одна: следующий фильм. Заглотав Евангелие и Апокалипсис, как еще шире разинуть рот? Мне кажется, Звягинцеву стоило бы   ради разнообразия и сохранения здоровья перейти на объекты меньшего масштаба. Например, он мог бы сделать триллер, камерную психологическую драму или психологический детектив. (За вычетом всякой там эсхатологии,  «Елена» и есть  хороший, качественный детектив – не сказал ли я в самом начале, что фильм интересно смотреть). У Андрея Звягинцева эти вещи вполне могут получиться: он добросовестный, вдумчивый, интеллигентный режиссер, умеющий нагнетать саспенс. Конечно, риск: подобные фильмы премии в Каннах редко получают. Раз провалишься –  спонсоры тут же спинами повернутся. Но зато блаженство-то какое: завязать наконец с сафари на львов и заняться окучиванием маленького, да своего садика. 


         Вавилонская блуднiца (русскiй лубокъ, 1800-я годы)
Кадр из кинофильма: блудница Елена везет деньги своему

       Андрей Звягинцев с новой наградой

     Внимание!
Через новый раздел нашего сайта "Информация по существу"
можно выйти на рецензии других авторов на новые фильмы "Елена" и
"Два дня". Интересующиеся могут сравнить их с нашими рецензиями. Следите за разделом "Информация по существу"!