Фильм как фильм. Антисталинский перестроечный фильм про то, как у одной женщины-ленинградки в 37-м году арестовали сына, как она не верит, что он действительно враг народа, как ее надежда сменяется отчаяньем и как она постепенно сходит с ума. Можно сказать, что режиссер трепетно отнесся к повести Лидии Чуковской, что ему удалось в односерийном фильме почти ничего важного не упустить, что исполнительница роли Софьи Петровны Анна Каменкова вжилась в ее образ и играет, что называется, «с душой». А можно сказать, что режиссер и артистка ничего не поняли в этой повести. То есть как это не поняли? Это такая душераздирающая история, что всякий, имеющий душу, ее поймет. Ну да, но одно дело понять потребительски, другое исполнительски. Это легче объяснить на примере артистки, чем режиссера (хотя, в сущности, процесс творчества и там, и там одинаков: режиссер, в конечном счете, тот же актер). Артистка, читая роман «Анна Каренина», может всей душой понимать Анну. Но когда ей доведется исполнять эту роль, она может обнаружить, что, на самом-то деле, не все внутренние движения Анны ей понятны. Или что она не способна сыграть на уровне своего читательского понимания. В таком случае она даже не станет пытаться играть на этом уровне – ведь тогда выйдет очень плохо, - а станет играть на другом, более примитивном, и может получиться «как бы» вполне даже хорошо. Каменкова играет Софью Петровну так, что выходит как бы очень хорошо: очень хорошо играет бедную женщину, неспособную вынести своего горя и оттого сходящую с ума.  

Но если по Чуковской, то Софья Петровна сходит с ума не оттого. Многие женщины любили своих сыновей не меньше Софьи Петровны, но как-то  с ума не сошли. А эта Софья Петровна, она такой человек – ей надо, чтобы все было правильно. Она «благородного» происхождения, если бы не революция, была бы вполне из себя буржуазкой и ахала, узнавая, что творят эти ужасные революционеры-террористы. Теперь она ахает, узнавая, что творят эти ужасные контрреволюционеры-троцкисты. Дело не в том, что она любит советскую власть – ей, в общем-то, по барабану, советская или царская. Газет она не читает, политикой не интересуется, советским романам предпочитает классические. Но власть – это что-то богом данное, это закон и порядок, вот она и уважает ее. А так она остается в глубине души довольно старорежимной дамой (на службе ее почти так и называют за глаза: «классная дама»), внутренне сортируя людей в зависимости от того, насколько грамотно они разговаривают и пишут, учтивы ли они, чисто ли у них под  ногтями и т.п. Одна машинистка напоминает ей когда-то служившую в их доме горничную; завхоз похож на денщика при офицере. Своих старых товарок она называет «m-me»: например, «m-me Кипарисова». Она служит кем-то вроде старшей машинистки в машбюро издательства, и служить ей нравится, потому что, опять же, она любит порядок: складывать-перекладывать аккуратно листочки, вести учет напечатанных машинистками печатных знаков и проч.  За то, что она отлично наладила работу машбюро, ее недавно похвалили на профсобрании. Софья Петровна не очень понимает, для чего существует профсоюз, но когда ее хвалят, она краснеет от удовольствия. А в общем и целом можно сказать, что Софья Петровна живет как во сне, ни черта на белом  свете не понимая.

И вот арестовывают ее единственного, любимого ею безумно сына. И происходит нечто, от чего нетрудно сойти с ума: с одной стороны, Софья Петровна убеждена, что ее Коля ни в чем не виноват, с другой, она не может поверить, чтобы людей сажали «ни за что». Повторю: С.П. не может допустить последнего не потому, что она какая-то белоглазая советская патриотка (да она вообще никакая не патриотка), а потому, что это не укладывается в ее модель правильного, благополучного мира. Ее сознание настолько не допускает модели абсурдного мироустройства, что, чем принять такую, ей легче предположить, будто Коля все-таки в чем-то провинился (нет, он, безусловно, не террорист; но, может быть, он ляпнул что-то, с его-то язычком, или допустил в работе небрежность, или какая-то нехорошая женщина его толкнула на опасную дорожку: она помнит фильм про этого инженера, как его там, затянутого в сети красавицей-шпионкой). Софья Петровна высказывает такие предположения Колиному другу Алику Финкельштейну, и когда тот резко возразил: «Да никогда с Колей не могло бы случиться такого!» - это, представьте себе, вызывает у нее даже некоторое раздражение на Алика. Понимаете? Почву у человека из-под ног выбивают! И сходит с ума она в конце концов не от любви к пропадающему где-то «в дальних лагерях» сыну, а от любви к пропадающему в мозгах порядку. Это, впрочем, ничуть не означает, что мы не сочувствуем ей. Сочувствуем, еще как.  До слез иногда. Однако же Чуковская написала произведение так же о несчастной матери, как о дуре несчастной. «Об этой ранящей душу, ненавистной мне, но пронзающей жалостью глупости и была мною следующей зимой* написана повесть «Софья Петровна», - сообщает в своем автобиографическом повествовании «Прочерк» Лидия Корнеевна. 

Замечательно, хотя совсем в другой связи, рассказала о подобном отношении к человеку, когда жалость соединяется с ненавистью, критик Майя Туровская. Описывая свое впечатление от игры одной артистки в одном давнем спектакле, она говорит: «Ее героиня вообще не желала меняться, – разве что назад, в сторону детства. Как заевшая пластинка, Женевьева повторяла все те же интонации,  ужимки, и все это лепечущее квазиинфантильное кокетство, уменьшительные эпитеты <...> были для меня, тогдашней, не тем ужасны,  что смешны, глупы или безобразны,  а тем, что невыносимо, стыдно жалки. Публика смеялась над Женевьевой, а мне хотелось ее убить. На этом спектакле я впервые и навсегда осознанно пережила мучительный переход от ужаса стыда и жалости к ужасу почти что ненависти». 

Почти все из сказанного Туровской можно отнести к героине Чуковской, с одной лишь поправкой: Софью Петровну хочется убить не смеясь над, а плача по и вместе с ней. Читатель повести (но увы, не зритель фильма) в особенности одолеваем этим сложным чувством в сценах,  где Софья Петровна толчется в очередях к тюремному «васисдасу» или прокурорскому столу: «Подумать только, все эти женщины – матери, жены, сестры вредителей,  террористов, шпионов! <...> Воображаю, какое это несчастье для матери узнать, что сын ее вредитель!». Все сыновья на свете могут быть предателями – только не ее Коля! Нежелание Софьи Павловны не то что признать  соседок по горестной очереди, по слову Ахматовой в «Реквиеме», «невольными подругами двух своих осатанелых лет», но хоть, отбросив «лепечущую квазиинфантильность», признать истинный размер собственного несчастья - это не столько вина, сколько беда ее: не признав этого, она не может ни сделать так, «чтоб душа окаменела», ни «снова научиться жить». Остается  один выход: в безумие. В конце повести и фильма она сжигает письмо сына, в котором он  пишет ей о том, как его пытают в «Большом Доме»: символический смысл этого действия как окончательного отказа Софьи Петровны признавать реальность до зрителей не доходит, так как оно не подготовлено всем предшествующим  наклонением фильма и, главное, игрой Каменковой. 

Что касается режиссерского решения, то не передан, прежде всего, контраст между первоначальным эдемски-блаженным существованием героини и ее внезапным низвержением в ад. Вот Софья Петровна встречает на улице ту самую m-me Кипарисову, чей муж уже давно арестован, причем С.П. об этом известно: «Неужели и я так постарела? – думала Софья Петровна. - Лицо черное, все в морщинах. Да нет, не может быть, я еще не такая. Она просто распустилась уж очень».* * Так может думать лишь человек, на грудь которого еще не «упало каменное слово»: скоро Софья Петровна узнает, отчего чернеют женские лица! В фильме Сиренко, снятом в однообразной мутновато-желтой сепии, все с самого начала выглядит довольно тоскливо - важный контраст не достигается.

Вообще, что говорить: Сиренко не равен Чуковской ни по таланту, ни по душевному опыту. Я бы и вовсе не писал об этом фильме, если бы он не превзошел  и не усилил первоисточник в одном существенном  аспекте. 

Из повести недвусмысленно вычитывается, что почти всё начальство в издательстве; все те, кто задает тон на «пятиминутках ненависти»; кто гнобит и унижает Софью Петровну, когда ее сын оказался «врагом», - что все эти люди – хамье, деревенщина, подгородчина. Писательница не делает на этом специального акцента, но так уж оно знаменательно совпадает: угрюмый парторг Тимофеев, вызывающий у Софьи Петровны инстинктивный страх, - «хромой небритый человек», говорящий,  «глядя в пол»,  - он и неизменный  закоперщик разоблачительных митингов,  и тот, кто шокирует «классную даму» своей речью, всеми этими «док'ументами», «п'ортфелями», «констаНтированиями», «доказательствами  о том»  и т.п. Красотка Эрна Семеновна, которой единственной в машбюро доверено печатать «секретную документацию» - самая  неграмотная из машинисток. (Потом ее повысят в должности, поручив вычитывать тексты за другими машинистками. Руководство приняло такое решение по двум соображениям.  Первое – прагматическое: продукцию самой Эрны, пестрившую грубыми ошибками, приходилось постоянно перепечатывать. Второе – идеологическое: безграмотна-то она безграмотна, но те ошибки, какие надо, - например, «Крысная Армия» вместо «Красная», - такие она, не сумлевайтесь,  бдительно засечет, дав прекрасный материал Тимофееву, который на очередном  толковище «огласит о том», что машинистка N. назвала нашу любимую армию «крысиной»! Эта Эрна Семеновна – не метафора ли советского принципа выдвиженчества, когда не способные ничего создать назначались капо над творцами?) 

Да, у  Чуковской всё это есть – но одно дело, когда про хамье читаешь, другое – когда видишь лица. Режиссер не только поставил все точки над i, но позаботился как бы выделить их жирным шрифтом. Если  в книге председатель профкома Анна Григорьевна –  истеричка с грязными ногтями и камеей на груди, то в фильме на ее роль выбрана жопастстая коротконогая Нина Усатова – не самая ли «народная» артистка современного русского кино;  в ее исполнении Анна Григорьевна превратилась из истерички в беспощадную и наглую хабалку. Одно дело, когда лифтерша  кричит на собрании: «Не старое время – при советской власти маленьких нет – нонче все большие!» - другое, когда видишь крупный план ее жирной курносой будки. Читать, как бабка в трамвае, не желая уступить место стоящей с ребенком на руках женщине интеллигентной наружности,  злобно и бессмысленно бормочет: «Скоро весь вагон займут. Ездиют взад-вперед. Мы небось своих детей таскали  на руках. Подёржите, не помрете» - совсем не то же самое, что лицезреть эту типичную представительницу народа-богоносца. (Вот, кстати, фамилии актеров, исполнявших в фильме роли представителей «класса-победителя» – они же и те, кто подталкивает бедную Софью Петровну к пропасти, как только у нее подкосились ноги от горя: Усатова, Булкина, Бочаров, Овсянникова, Косухин, Борзункова,  Сморчков. А вот фамилии исполнителей ролей «социальных отщепенцев», людей из близкого окружения Софьи Петровны, тех, кто, как может, помогает ей в беде – таких, понятно, куда меньше, но фамилии говорят сами за себя: Ахеджакова, Габриэлян, Глаголева: последняя фамилия русская, но произошедшая от части речи, а не от  сельскохозяйственного растения, столярного изделия или гриба).   

Наверное, я скажу очевидное – но что король гол, это тоже видели все, однако ж никто не произнес вслух. При всей  полярности  Немцова, Илларионова, Радзиховского, Шендеровича и Каспарова - Путину, Зюганову, Матвиенко,  Грызлову, Сергею Маркову и Максиму Шевченко политическая корректность не даст первым назвать ненавидимых вторых порождением и рупором низов: лимиты, деревенщины,  окраинной  рвани. Но сейчас, как и в 17-м и в 37-м, «консерваторов» легче всего отличить от «либералов» не по программам, а по  безграмотности; не по политическим лицам, а по аршинным рылам. Хорошо, что я могу быть мальчиком из толпы и выкрикнуть: гражданская война продолжается, господа и товарищи!  

 

ИЗ НАСЛЕДИЯ

Лидия Чуковская - «„СОФЬЯ ПЕТРОВНА” — лучшая моя книга»                

 

* «Следующей зимой» - значит зимой, последовавшей  за осенью 39-го года, когда Чуковской стало точно известно, что ее муж Матвей Бронштейн расстрелян. «Софья Петровна» беспрецедентна не только как реквием, сочиненный за много лет до ахматовского, по дымящимся следам Большого террора, но и как произведение, уникальное по своей сухой трезвости: иные и через тридцать, сорок лет не устанут твердить, что «верили Сталину больше, чем верили себе» и «ни о чем не знали» - она же через год после гибели мужа написала повесть, полную сочувственного презрения к тем, кто боготворит дьявола.
 

** Лия Ахеджакова потрясающе сыграла женщину, материально еще пребывающую в мире людей, но душевно уже переступившую черту ада. Великомученица-1937 и Великомученица-1942 (из фильма Германа «Двадцать дней без войны»),   двух этих ролей достаточно, чтобы признать Ахеджакову великой актрисой, сказавшей о советской женщине главное, что о ней  следует сказать.     

P.S. Если бы я был режиссером этого фильма, то сделал бы такую сцену. Когда беда уже грянула, когда Софья Петровна уже проводит дни в этих страшных тюремных очередях, однажды она возвращается домой и, чтобы согреться, ставит ноги в таз с горячей водой. Ее платье поднято почти до бедер - и мы видим, какие у нее красивые, сексуальные ноги. У нее уже лицо старухи - горе быстро делает с человеческими лицами свое дело, - но ноги так быстро не меняются, ногами она еще женщина. И больше ничего в этой сцене не должно быть, только у зрителя в голове должно подсознательно промелькнуть: перед этим горем гнутся горы... то есть не эта строчка из "Реквиема" Ахматовой, - поэтому я не поставил цитату в кавычки, - а ощущение такое промелькнуть.   

 

   Лидия Чуковская – 30-е годы