Фильм Франуа Жирара – художественный и несколько - в меру - экспериментальный. Кроме актеров, участвуют реальные лица, знавшие Гульда - Иегуди Менухин и другие. Роль Гульда играет чересчур, мне кажется, красивый Колм Феоре, похожий на Анатолия Солоницына, но с лицом аристократа, - у Гульда же лицо было несколько обезьянье, с подвижностью и хитрецой этого животного. Фильм Франсуя-Луи Рибадо – документальный, в нем подлинный Гульд немного и парадоксально говорит, а больше играет.  Что сказать об этих фильмах? Каждый из них по-своему очень интересен, но они сами за себя скажут, а я не знаток музыки. Скажу лучше о том, каким мне представляется Гульд из того, что я увидел, ну и, конечно, из некоторого предыдущего моего знания о нем.

Посмотрите на фото: Гульд низко наклонился над клавишами, чтобы максимально контролировать звук: в этом он весь. Мне кажется, Гульд был, при всей гениальности, не вполне музыкант. Ему, в конечном счете, было все равно - музыка, не музыка, - он был мальчик- мечтатель, исступленный, эгоцентричный фантазер: с фантазией о господстве над миром. Музыка была лишь постольку, поскольку она была средством, которым он лучше всего владел. Он сам признается, что играет классиков нетрадиционно не только потому, что "так слышит", но и с сознательной целью разбудить публику, подействовать на нее, шокировать - и подчинить себе; ему было недостаточно, как другим исполнителям, чтоб публике просто "была по душе" его игра, даже чтобы она обожала его, с ума по нему сходила, - нет, только полная власть над залом!

Почему ему так понравилось в России?  Это оказалась единственная страна, где на его концерты шли не на "культурный отдых", а как в магазин за хлебом. Как раз то, что ему надо было: Иисус, раздающий хлеба! И отказался он в конце концов (в конце! на 32-м году жизни...) от концертной деятельности, убедившись, что публика - это такая тупая корова, которую даже ему не переломить - так лучше не встречаться с нею вовсе!

В принципе, он мог бы и с самого начала - в отличие, скажем, от Рихтера, для которого нельзя вообразить иного поприща, -  заниматься чем-нибудь другим, если бы сумел овладеть этим делом в той степени, в какой овладел роялем: отсюда его нырки в поп-музыку, в радио, в ТВ. Главное - возможность манипулировать, повелевать! Отсюда постепенный переход от спонтанных ответов в интервью к ответам, подготовленным так же тщательно, как он до того готовился как пианист: довести степень словесного воздействия на читающего до предела! Его страх перед микробами можно понимать просто как шиз, а можно - и как страх перед чем-то, что существует совершенно вне тебя, что никак невозможно засечь, проконтролировать, изменить. Бесконечное глотание лекарств - да, грубо говоря, это от иппохондрии, но психологически тут опять попытка предотвратить нечто такое, что способно навалиться без предупреждения из-за угла. (В детстве, оставшись один дома и боясь грабителей - которые скорее всего влезут через невысокое окно, - я брал тяжелый гаечный ключ и махал им, чтоб 

о н и  видели: так просто я не дамся! Лекарства Гульда - тот же гаечный ключ). 

Почему он, вообще, стал постепенно сходить с ума - если, опять же, не говорить, что с возрастом, мол,  шиз крепчает (между прочим, как раз наоборот: с возрастом, когда у человека становится меньше энергии, шиз чаще слабеет, чем крепчает)? Потому что до поры до времени его непомерная инфантильно-демоническая, скрытая от него самого, но распиравшая его изнутри жажда контроля над всем находила выражение во все большем владении инструментом, все большем проникновении в музыку, все большем совершенстве. Но у каждого есть предел. В определенном возрасте чисто технические, как и другие черпаемые непосредственно из природно-органических сил творческие способности перестают расти - приходит пора самоуглубления, самосозерцания, духовного самоусовершенствования - и только через них отныне восхождения на новые качественные ступени в творчестве (которое далеко не всеми будет признаваться за восхождение;  даже поздний Пушкин встречал у многих современных ему "голов" лишь сочувственное покачивание оными).  Но Гульд психологически не взрослел, он плевать хотел на "мудрую зрелую уравновешенность" и "работу актера над собой"! Только вперед и выше: citius, fortius, altius! И вот, когда как музыкант он уже не мог "расширяться",  а между тем драйв власти над окружающим и окружающими продолжал его распирать,  он стал расширяться-распространяться на другие поля и сферы: звукозаписывающая аппаратура... "брат" (но какая, однако, в этом отвергнутом предложении братства трагедия... как жалко его)... подруга, от которой ожидается безусловное подчинение... и даже игра на бирже.
Увы, предметы (кроме рояля) и человеческие существа оказались упрямы и неподдатливы, всякий раз наступал предел, когда они отказывались подчиняться. И тогда - у него просто стало распирать крышу как таковую, и она... поехала. Судьба, в чем-то похожая на судьбы других "странных гениев": приходят в голову Рембо,  Сэлинджер, Фишер, Хамдамов, Перельман. Трагическая судьба человека, не согласившегося взрослеть, смиряться со своей человеческой предельностью, мудреть, смиреть, тихнуть, жухнуть. Смирился бы - жил бы как все. Как все великие артисты. Ездил бы по миру. Пожинал лавры. Заговорил на нескольких языках. Щелкал камерой красивые виды. Ходил по музеям. Узнал толк в национальных кухнях. Пользовался благосклонностью красивых, умных дам. И играл, играл, играл: одни говорили бы -  все хуже, другие - все  лучше.  Что стыдного, что плохого?
Но - нет, ни за что! Лучше умереть!  Да, гордыня неутолимая. Грех. Но какая в этой гордыне и честность, и чистота; мы, помудревшие люди - поникшие люди - протухшие люди - без сопротивления всё дотла продувшие люди - в общем, грешники противоположного греха: греха конформизма -  можем только вздохнуть и всплакнуть, посмотрев эти фильмы.