Короткометражный фильм. Режиссер Иван Дыховичный. По почти одноименному рассказу Бабеля «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна». 1981 г.
12 июля 121 год назад родился Исаак Эммануилович Бабель. Что нового можно сказать о Бабеле? О нем так много сказано. А с другой стороны, о нем мало что сказано "в яблочко": Бабель загадочен и неуловим.
Вот жил-был один замечательный поэт и переводчик, Аркадий Акимович Штейнберг. Родом, кстати, тоже из Одессы, но на 13 лет моложе Бабеля. В 37-м году пришли Штейнберга забирать. Мама посмотрела на сына и с отчаянием сказала: «Арик, почему у тебя такие глаза? Тебя опять интересно?» Бедная мама подумала, что человек, у которого в преддверии гулага горят от интереса глаза, не выживет, у него не хватит для этого серьезности. Но оказалось наоборот: Штейнберг перенес 11 лет зоны сравнительно легко и вернулся домой почти не изменившимся. Бабель тоже выжил бы, если бы его не расстреляли. И, наверное, ему было жгуче интересно, как его ведут или везут на расстрел, о чем расстрельщики по пути переговариваются и т.п. Но, к сожалению, интерес к жизни от пули в голову не спасает. Отличие же между Штейнбергом и Бабелем состояло в том, что первого интересовала жизнь как таковая, а насчет второго этого утверждать с уверенностью нельзя. Может быть, жизнь интересовала Бабеля не сама по себе, а как объект для превращения в слова. Исаак Эммануилович был писатель par excellence, по преимуществу. Однажды он поделился с кем-то: «Знаете ли вы, что Толстой был чрезвычайно легкий? Это проявление его гениальности: в нем ничего не было кроме того, что необходимо для писательства!» Бабель был вроде упитанный, но сколько свободного места оставалось в нем для человека – это большая загадка.
Общим между Штейнбергом и Бабелем было еще то, что еврейские женщины мало их возбуждали. Жен Штейнберга звали так: Элеонора Тактышникова, Вера Мухар (эта, впрочем, могла быть и еврейкой), Валентина Алоничева, Наталья Тимофеева. Бабель по инерции женился в первый раз на идышке, Евгении Гронфайн, но потом лучше понял свою сексуальность, и следующие его жены были Тамара Каширина и Антонина Пирожкова. С Пирожковой он познакомился где-то в гостях. Вдруг он спросил ее: «А можно, я посмотрю, что в вашей сумочке?» «Ну посмотрите». В сумочке, кроме дамских вещей, лежало письмо. «А можно, я прочту это письмо?» «Ну прочтите». Прочитал. «А можно, мы будем иногда встречаться, вы будете давать мне читать свои письма, а я буду за это платить вам по 10 рублей?" Природа сексуальности Бабеля была такова, что его возбуждали женщины русские, и чем резче русские, тем сильнее. Пирожкова была сибирячкой, это придавало ей в глазах Бабеля сексапильности. Кроме того, его возбуждали женщины резко советские, молодые советские женщины. Пирожкова была инженером-метростроевкой, что делало ее для Бабеля почти невыносимо эротичной. В конце концов они поженились. Пирожкова была красавицей и пользовалась большим успехом у мужчин, но вот выбрала довольно немолодого и как будто не очень видного Бабеля. Какова же была природа ее сексуальности? Бывает, женщин волнуют мужчины пропащие: им кажется, что они своей любовью и ласками смогут таких спасти. Пирожкову же, возможно, взволновала загадочность Бабеля: ей могло казаться, что, близко сойдясь с ним, она поймет, что он за человек: добрый или жестокий, нежный или холодный? Но напрасно она надеялась: Бабеля в принципе нельзя было разгадать. Загадка его была равносильна загадке искусства: что оно, содержание или форма, «сосуд, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде»? Ясным в Бабеле было лишь одно: его снедало желание знать, узнать о жизни всё: какова она на самом деле?
Но что значит «на самом деле»? Жизнь, она всюду, и всюду настоящая. Но нет, для Бабеля не так. Скажем, еврейская жизнь, иврит, синагога - для него это было не жизнь, нежить. Один из рассказов Бабеля о детстве многозначительно назван "В подвале". А в рассказе «Пробуждение» он описывает, как вместо ешивы сбегал на берег Черного моря, где познакомился с неким могучим, усатым русским человеком по имени Никитич, кажется, цирковым борцом, который научил его плавать, от которого он впервые услышал имена деревьев, трав и птиц: клен, платан, таволга, иволга. Конечно, Бабель тут выдумывает, как он выдумал в своей прозе всю автобиографию. Жил он вовсе не в подвале, уроков не прогуливал, был отличником. Но правда то, что мир его детства и отрочества все равно был глубоко, катакомбно иудейским. Он вспоминал: «По настоянию отца изучал до шестнадцати лет еврейский язык, Библию, Талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал я в школе». Он отдыхал в русской школе от еврейского начетничества. Но не всякое чтение казалось Бабелю нежитью. Он владел французским почти как русским и обожал Флобера и Мопассана.
Да, великие французы писали о настоящей жизни: о человеческом лицемерии, власти секса, продажной любви, - но все-таки лишь писали, а Бабель жаждал прикоснуться к реальности собственными руками, научиться плавать в ней, как в море. И по закону притяжения к противному (в обоих смыслах: как противоположному и как отвратительному), тому закону, который влечет друг к другу магниты и влечет мотыльков к огню, его приворожил огонь революции и гражданской войны: они стали его вторым и главным Никитичем. Презрение к еврейской отгороженности и перенасыщенность схоластикой Талмуда подготовили молодого Бабеля к тому, чтобы только массовое, дикое, жестокое и кровавое признавал он за подлинное. «Конармия» – абсолютно имморальная книга, Бабель описывает убийства с такой же отстраненностью и эстетизмом, с какими Мопассан описывал бордель. Но все-таки расставленные ноги проститутки и вываливающаяся из живота требуха подольского ребе – не одно и то же. Для Бабеля – одно.
Бабель – загадочный писатель, и насчет него можно заблуждаться. «Конармия» вызвала протест Буденного, но в целом советская власть эту книгу приняла: живописание жестокости во имя эстетизма она сочла оправданием жестокости во имя коммунизма.
Но эта книга и евреев способна обмануть. Ошибкой было бы считать, что, став конармейцем Лютовым, Бабель покончил с собой - иудеем и талмудистом. Напротив, «Конармия» проникнута талмудизмом. Структура планеты Земля такова: поверхностно холодная сфера, в недрах которой пылает огонь. Структура «Конармии» противоположна: огненная сфера гражданской войны, внутри которой – ледяной холод библейской мудрости. Есть время разбрасывать камни, есть время собирать. Евреев убивают белые и убивают красные – но когда евреев не убивали? Короткие новеллы об ужасном прошиты интонацией вековой еврейской скорби, но вот вопрос: это подлинная душевная скорбь – или красивая риторика? Баснословная медленность бабелевской «работы над словом» – не стояло ли за ней вот что: он истреблял из своих текстов «человеческое, слишком человеческое»? А эта заноза сидит в каждом из нас - сидела даже в нем! - слишком глубоко, как надежда, Эдипов комплекс или дремлющий вирус. Написав, надо было перечитать, вычеркнуть все сколько-нибудь молочно-сентиментальное, потом отложить на месяц, опять перечитать: ах вот ты где притаилось, как же я сразу не заметил! Отложу-ка еще на месячишко-другой. Потом могло оказаться, что вместе с лишним-молочным вырезано сущностно-кровавое. Приходилось что-то возвращать. Так на двухстраничный рассказ уходил год.
Бабель-писатель так же загадочен для читателей, как Бабель-муж был загадочен для всех его жен, и он ни на кого не похож. Но все же своей неприязнью ко всему вековому и буржуазному, всему слишком индивидуальному и психологичному, в общем, своим отвращением к старому миру он похож на Блока, Багрицкого, Платонова, Эйзенштейна. Блок очень быстро расплатился смертью за поэму «Двенадцать», где разгулявшаяся матросня представлена апостолами. Багрицкий, к счастью для него, умер довольно молодым. Платонов и Эйзенштейн имели сложное отношение к Сталину, но отчасти сами были сталинцами, а главное, сохраняли в душе преданность революции. Но революция кончилась, наступила новая империя, революционеры были Сталину не нужны, поэтому Платонов и Эйзенштейн немало потерпели от Вождя. Что касается Бабеля, то этот человек, при том что он понимал советскую власть, как никто, и никогда не любил революцию, а был лишь околдован ее ужасами и уродством, - этот мудрый и страшный человек был, наверное, заворожен террором 37-го так же, как погромами 1920-го: и тут, и там скрывалась какая-то жуткая загадка, было, о чем писать и что невозможно описать. Но Сталину не нравились те, кто слишком много понимал про советскую власть и про него самого: он при первой же встрече невзлюбил Бабеля. К тому же Бабель в своем неуемном любопытстве потерял всякую осторожность. Одно дело – смотреть через слюдяное оконце, как сгорает в печи крематория твой друг Багрицкий, другое – совать нос в ближний круг сталинских верхов, посещать салон мадам Ежовой; говорят, Бабель даже спал с ней – наверное, тоже в надежде проведать от разомлевшей любовницы такое, чего он иначе никак не мог бы узнать. Но большая книга, для которой он, кружась вокруг опасного костра, собирал продымленный ядовитый мед, сгорела вместе с ним.
Фильмов по Бабелю нет. То есть хороших фильмов. Картина Зельдовича по пьесе «Закат» серьезна, - но не слишком ли? Мне кажется, в ней не ухвачена бездонная бабелевская амбивалентность. «Конармия» в постановке вахтанговцев была превращена, по традиции этой трупной труппы, в «праздник театральности»: сочный казацкий юмор, Яковлев и Лановой расхаживали в шароварах и произносили звук «г» горлово, зал стонал от хохота: что за прелесть эта «Конармия» - что ни слово, то анекдот! Бабель, ох уж этот Бабель! К чести русского кино надо сказать, что оно понимало, что за ужас эта «Конармия», и не решилось прикоснуться к ней.
Фильм Дыховичного «Элия Исаакович и Маргарита Прокофьевна», повествующий о посещении евреем русской проститутки, – его дипломная работа на Высших режиссерских курсах. Это удачная, пусть и всего восемнадцатиминутная, экранизация бабелевской прозы. Дыховичный смог передать сонную окраинную глухоту большого города (этим его фильм напоминает "Про уродов и людей" Балабанова) и бесконечную отдаленность героев друг от друга, которая, однако, переходит в эфемерное и странное сближение. (Рассказ, по которому поставлен фильм, был напечатан горьковским журналом "Летопись" в 1915 году, и Бабеля чуть не привлекли за него к суду по обвинению в порнографии, кощунстве и попытке ниспровержения существующего строя).
Аркадий Штейнберг (1907-1984)
Иван Дыховичный (1947-2009)
Написать письмо автору
Уважаемые посетители сайта!
Чтобы оставить комментарий (вместо того, чтобы тщетно пытаться это сделать немедленно по прочтении текста: тщетно, потому что, пока вы читаете, проклятый «антироботный» код успевает устареть), надо закрыть страницу с текстом, т.е. выйти на главную страницу, а затем опять вернуться на страницу с текстом (или нажать F5).
Тогда комментарий поставится! Надеюсь, что после этого разъяснения у меня, автора, наконец-то установится с вами, читателями, обратная связь – писать без нее мне тоскливо.
С.Бакис
|