Постановщик спектакля по пьесе Бертольта Брехта - Юрий Любимов.
Видеоролик: Вениамин Смехов рассказывает о спектакле "Добрый человек из Сезуана"
Умер Юрий Любимов, создатель Театра на Таганке, выдающийся театральный режиссер. Году в 1973-м я приехал в Москву и захотел посмотреть что-нибудь в этом театре. В тот вечер, помню, шел спектакль «Тартюф». Я вышел из вагона метро на станции Таганская, и тут же меня спросили: «Нет лишнего билетика?» Даже не у входа в метро, а на платформе! И дальше я целый квартал продирался к театру сквозь густой человеческий кустарник, цеплявшийся ко мне с тем же вопросом. Я понял, что на спектакль не попасть. Повертелся около часа у театра для очистки совести, но без всякой надежды, спустился обратно в метро и уехал. Какая могла быть надежда, если, А) у меня не хватало реакции, чтобы первым броситься к редкой птице, долетавшей до театра через упомянутый кустарник с лишним билетом в кармане; Б) факт, что у меня не было надежды, сам по себе понижал мои шансы: когда к человеку с лишним билетом бросались пятеро жаждущих Таганки, и тот не знал, кому даровать (конечно, продать, но все равно даровать) свое сокровище, он выбирал такого, у кого сильнее всех горели глаза, а у человека без надежды глаза не горят. Между прочим, я встретил тогда у театра одну девушку из нашего города. (В те годы, если ты хотел встретить в Москве человека из своего города, надо было подойти вечером к «Таганке». В более ранние послевоенные годы, желая встретить в столице земляка, надо было пойти на Красную площадь и пройтись вдоль очереди к Мавзолею Ленина-Сталина). Так вот, эта девушка на «Тартюфа» попала. Она ни к кому не бросалась, не спрашивала про лишний билетик, просто молча стояла на углу у театра, и в конце концов билетик сам к ней подплыл. Секрет в том, что эта девушка была очень красивая. Москвич, желавший закадрить девушку, должен был любым способом достать два билета на «Таганку», вечером пройтись вокруг театра и, как работорговец выбирал в Африке самых мощных негров, выбрать самую сногсшибательную красавицу. В общем, как Пушкин наше все, так в те годы – наверное, почти 20 лет – Таганка была всем: средством утоления эстетических и диссидентских страстей, средством закадрить девушку, средством спекулятивного обогащения, средством развития реакции и чутья на лишний билетик, средством выделиться среди окружающих: сам факт, что ты видел «Мастера и Маргариту», делал тебя человеком замечательным, как прежде тебя делал таким факт любого, пусть чисто визуального, контакта с Лениным: вспомним о бесчисленных мужиках, таранивших с Ильичом то единственное бревно, которое он поднял на субботнике.
Но ничто не вечно. Популярность «Таганки» в конце концов иссякла, чему множество причин, о которых здесь не место говорить, а теперь вот ушел и ее отец-основатель, не дожив всего трех лет до своего столетия и пережив множество своих питомцев - Высоцкого, Хмельницкого, Филатова и других легендарных актеров, добывавших «Таганке» ее славу. Многие из этих артистов были питомцами Любимова не только в возвышенно-духовном смысле, но и чисто конкретно: они были его студентами в Щукинском училище, а «Таганка» родилась из студенческого спектакля «Добрый человек из Сезуана», поставленного Любимовым в 1963 году. Театр возник не только потому, что Любимову не хотелось распускать по морю театральному на редкость талантливый актерский улов того выпускного курса, а выпускникам не хотелось расставаться друг с другом. Нет, «Таганка» не стала простым аквариумом для удержания всех рыбок в одной стайке. В «Добром человеке» Любимов нашел эстетику, которую ему хотелось развивать. Театр на Таганке, каким мы его сегодня представляем, с его тягой к театральной условности, социальности всегда на грани фронды и синтетическому fusion (взаимопроникающему сплаву) слова, пластики и музыки, - все это произросло из зерна брехтовского спектакля.
Я видел этот спектакль по ТВ в его поздней версии, сделанной Любимовым уже после раскола Таганки, с совсем другими исполнителями. (Она и предлагается вниманию посетителей сайта). Для того, что последует далее, смерть Любимова явилась лишь печальным информационным поводом, по сути же я буду говорить о данной пьесе Брехта как таковой и о Брехте как драматурге в целом.
Брехт определил жанр «Доброго человека из Сезуана» как пьесу-параболу. Парабола значит басня или притча. Главное в притче не детали, а сюжет. Точнее, в притчах не бывает деталей, более или менее безотносительных к движению сюжета: каждая деталь является смысловой и для сюжета существенной.
Три бога, спустившись на землю, ищут на ней доброго человека. Найдут хоть одного – значит, существование земли оправданно. Ищут они так: ходят по городам и весям Китая, который в мире этой пьесы обозначает весь мир, и просят у людей пристанища на ночь. Кто даст пристанище – тот и добрый. При этом боги не скрывают, что они боги. Но никто не дает им пристанища: в жилищах бедняков нет места, в жилищах богатеев есть, но поди знай, боги эта троица или обыкновенные воры. Да людям просто не до богов: бедным надо выживать, богатым новое добро наживать. В общем, единственным человеком, давшим богам приют, оказывается бедная девушка Шен Де. Но я неточен: род занятий Шен Де таков, что исключает девственность, ведь она проститутка. Боги рады: есть все же на земле добрые люди. Прежде чем вернуться на небеса, они дают Шен Де пригоршню золотых, чтоб она больше не должна была заниматься своим нечистым делом и завела какое-нибудь чистое. Шен Де заводит табачную лавку, и дела у нее вроде идут неплохо – но недолго, совсем недолго, только до тех пор, пока звон ее денежек не привлек всяких паразитов да прилипал. У этих нет крыши над головой, те залезли в долги, кому-то нужны деньги на лекарства, кому-то на похороны. И Шен Де оделяет золотыми всех, ведь она очень добрая. Ее начальный капитал быстро тает, ей приходится давать просителям меньше, чем тем хотелось бы. Но люди, они же такие нахальные: теперь эти попрошайки начинают упрекать Шен Де, что она жадная, эгоистка, любит себя больше, чем их! И до Шен Де наконец доходит: если она будет продолжать в том же духе, ее табачной лавке табак. К тому же она влюбилась в парня по имени Сун, которому тоже позарез нужны деньги, много денег, и ему-то она обязательно должна помочь, - но в таком случае надо многим другим отказать. Кроме того, Шен Де забеременела от Суна, и она не может не учитывать, что на содержание будущего ребенка ей понадобится немало золотых. По своему характеру Шен Де не слишком проницательна (проницательному человеку трудно быть добрым: «кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». А.С.Пушкин), просто обстоятельства сложились так, что помогли ей раскусить Суна: он такой же, как все, любит не ее, а ее деньги. И Шен Де приходит к выводу: беззащитным добром на земле не проживешь, добро должно быть с кулаками. А вернее, даже кулакастое-клыкастое добро обречено – чтобы выжить на этом свете, надо быть только жестоким и злым. И вот центральный момент пьесы: Шен Де надевает маску и принимает облик своего якобы двоюродного брата, прагматичного и циничного Шой Да. Этот «родственник» быстро наводит порядок в делах: прогоняет к чертям приживалов и приживалок, выжимает из должников долги, экономит каждую копейку. В общем, лавочка закрывается. Я имею в виду, что халявная лавочка закрывается, а табачная-то как раз начинает процветать. Накопив необходимую сумму, Шой Да открывает крупное производство, табачную фабрику. Это настоящий потогонный конвейер, а Сун (конечно, не догадывающийся, что Шой Да – не кто иной как его бывшая подруга) становится надсмотрщиком у этого конвейера, да таким, что в крутости превосходит хозяина. Но Шой Да Суну тоже спуску не дает, проверяет каждое его действие, зная, какой этот парень пройдоха. Так они и сотрудничают, вечно подозревая и втайне ненавидя друг друга. То есть тут такая петрушка: надсмотрщик ненавидит хозяина всей душой как жестокого эксплуататора, который, жила, не платит ему столько, сколько он заслуживает. Хозяин же ненавидит надсмотрщика лишь половиной души, т.е. как Шой Да, а другой половиной, как Шен Де (которая иногда появляется перед нами, зрителями, но никогда перед персонажами пьесы), продолжает любить Суна, ведь он все же отец ее будущего ребенка, и вообще женское сердце слабое. Шой Да жиреет на глазах, и все эти попрошайки, которых он заставил работать на своей фабрике - т.е. он не заставил их, а просто сказал им: «Даром вы больше от меня ничего не получите, а если вы такие бедные-разнесчастные, что ж, пожалуйста, можете зарабатывать на хлеб как моя рабочая сила», - все эти бывшие прихлебалы с ненавистью шепчут ему вслед: «У-у, вурдалак, распух на нашем поту и крови!» На самом же деле не Шой Да зажрался, а это Шен Де на исходе беременности. И тут такой интересный оборот пьесы: от беременности Шен Де не только раздобрела, но еще больше подобрела, и она начинает как бы пробиваться, пролезать сквозь недоброго Шой Да, например, она-он опять выставляет у своего дома мешочки с халявным рисом для бедняков. Но это ничто по сравнению с былыми щедротами. "Куда исчезла наша милая, добрая, глупая Шен Де? - гадают люди. - Наверное, этот негодяй Шой Да замочил ее ради золота, с него станется!" По народному мандату над Шой Да устраивается регулярный суд... в ходе которого у Шен Де начинаются схватки. Обвиняемый падает в обморок, маска с лица его отлетает, и все ахают: да это же Шен Де! Не ахают только судьи, которым все заранее известно, ибо это, на самом деле, те же трое богов, опять спустившиеся на грешную землю, чтобы осудить, засудить злого Шой Да… но как же это сделать, если он и добрая Шен Де – одно и то же лицо, две стороны одной и той же медали? Есть выражение: «сам черт не разберет». В этой пьесе сами боги не разберут, виновата или не виновата Шен Де в том, что не смогла наперекор всему злу мира выдержать линию чистой беспримесной доброты. Шен Де в ответе за то, что метаморфировала в Шой Да, или они, боги, сотворившие мир, в котором добру места нет? Брехт для того и призвал снова эту троицу с небес, чтобы мы видели, как они запутались, и помогли им, поломали бы вместе с богами голову над этими фундаментально-метафизическими и вместе с тем такими простыми, такими существенными для любого человека вопросами. Ведь все мы, в сущности, люди неплохие, каждого немного мучает совесть и посещает иногда желание самооправдаться или покаяться, разве не так?
Пьеса обрывается раньше, чем боги вынесли приговор: на языке драматургии это называется открытый конец. Сам Брехт всегда провозглашал как главный пункт своей философской и театральной программы, что предназначение искусства - во всяком случае, того извода искусства, который он исповедовал, - не в том, чтобы выжимать из людей эмоции, заставлять их в платочки рыдать, а в том, чтобы побуждать их думать. Т.е. переживание тоже допустимо, не такой уж этот Брехт был сухарь (хотя посмотреть на его фотки, так типичный инквизитор), но только в качестве эмоционального стимулятора, затравки к размышлению, а не как конечная цель. Конечная – искусство должно помогать людям познавать мир как он есть, с его скрытыми, как пружины в матрасе, диалектическими пружинами и спиралями. Брехт был марксист, вот он кто был! Но он был не продажно-сермяжный советский марксист, а настоящий научный, такой, каких и сейчас много на Западе даже среди серьезных людей, и совсем не обязательно леваков. Сам же Брехт провел позднюю часть своей жизни не на Западе, а в ГДР, и удавалось ли ему держаться подлинно научного марксизма или же он, наподобие Шен Де, вынужден был носить маску – в его случае, маску апологета серого и педантично-садистского социализма по восточно-германски - это большой вопрос, в который интересно было бы вникнуть, но это вне сферы моей компетенции. Я же сформулирую по возможности коротко следующие соображения.
# 1. В данной пьесе Брехт, мне кажется, оставляет конец уж слишком открытым. Я и без него знал, что этот мир жесток и т.д. Но намекните же мне, герр Бертольт, что делать, как жить в мире таком? Вот религия ясно отвечает: надо терпеть и не грешить, это нас бог так испытывает. Можно соглашаться с этим или нет, но, во всяком случае, мысль ясна. А Брехт, к чему он клонит? Может быть, он ждет, чтобы мы сделали вывод: значит, надо переустроить мир на справедливых началах, так, чтобы добрые намерения не наказывались? Иначе говоря, надо, чтобы в мире восторжествовал социализм-коммунизм, так, что ли? Но это же ерунда, никакого коммунизма не будет. Кроме того, то, что Брехт показал в этой пьесе, если брать в сухом остатке (а ведь Брехт как раз и требует от нас, зрителей, чтобы мы все брали в сухом остатке, без всякой там сентиментальной сырости) - он, по факту если, показал нам, что Шен Де пострадала не от капиталистической эксплуатации, классового неравенства и т.п., а от элементарного человеческого нахальства, не больше и не меньше. Одна моя школьная училка говорила мне (но не мне одному, не думайте): «Нахальство у тебя в крови!» А то, что в крови, нельзя вытравить никаким коммунизмом. Так что в этой пьесе у Брехта что-то не в порядке с основным посылом. Поймите, я не придираюсь и не иезуитствую, - хотя иезуитство в трактовке пьес неслабого иезуита Брехта вполне допустимо. Речь идет о самой что ни на есть сердцевине «Доброго человека из Сезуана»: почему нельзя быть добрым, кто, что мешает? Хотел того Брехт или нет, но по его пьесе выходит: нахлебники, паразиты мешают.
# 2. Опять же, хотел того Брехт или нет, но из его пьесы выходит: стратегия государственной благотворительности на средства налогоплательщиков в форме всяких там социалов (Германия) и вэлферов (США) ни к чему хорошему не приводит: люди садятся на шею государству, как на иглу, а государство теряет рабочую силу и его казна тощает. Вместо коренного населения трудятся китайцы, и не метафорические, как у Брехта, а самые настоящие: это называется outsourcing. Шен Де добрая, Шой Да злой, однако ж благодаря его потогонной фабрике многие люди впервые перестали унижать себя попрошайничеством и зажили на свои трудовые. Что, спрашивается, в этом плохого? Но Брехт, какой он ни диалектик, как раз на данном пункте наше внимание не задерживает, его диалектика вся заточена на взаимоотношения между Шен Де и Шой Да как абсолютным добром и абсолютным злом. Но зло Шой Да, если объективно посмотреть, не абсолютно! Однако, повторяю, к такому диалектическому повороту проблемы эта пьеса нас не побуждает. Птенцы гнезда Любимова играли эту пьесу очень страстно и дерзко, как будто в ней, как и во всем, что они впоследствии будут играть, было что-то диссидентское. Ух, Брррехт, бесстрашный революционер Брррехт! Но, в сущности, дерзкой была лишь модерная форма спектакля, содержание же пьесы, если на то пошло, скорее можно трактовать как апологию сурового капитализма. Но Брехт не мог, не мог написать апологию капитализма! Не мог? Но он же хотел, чтобы зритель/читатель думал. Вот я исполняю его желание и думаю – и как ни ломаю голову, не могу найти в параболе "Доброго человека" ничего бунтарского. Возможно, до меня что-то не доходит. Ну так пусть мне кто-то объяснит. Увы, на этом сайте не оставляют комментариев. Почему? Этого я тоже не понимаю.
# 3. Брехта также считают большим интеллектуалом (хотя и обратившим свой громадный интеллект на просвещение простого люда; на самом же деле, он вызывал восхищение других интеллектуалов, а никакого не простого люда. В этом, может быть, состояло главное заблуждение его жизни и творчества). Принято думать, что благодаря тому, что его пьесы притчеобразны, условны, лишены житейских подробностей, ему удается обнажить эти самые пружинки в матрасе мира. Но вот я прочитал «Доброго человека». Я прочитал «Карьеру Артуро Уи», пьесу Брехта о приходе Гитлера к власти благодаря спонсорству заинтересованных в этом капиталистов. Прочитал «Мамашу Кураж», пьесу, в которой показывается и доказывается, как простой человек никогда не может выиграть от войны (в терминах пьесы – матушка Кураж, полковая маркитантка, надеялась разбогатеть на торговле для воюющих солдат, да только потеряла и свой товар, и детей, и вообще потерпела жизненный крах). ОК, я все это понял. Но дело в том, что столько, сколько Брехт мне по всем этим вопросам разъяснил, я и без него знал! Обструганность его творений, которая якобы позволяет нам глубже, как рентгеном, заглянуть в структуру вещей, напротив, делает для меня опусы Брехта банальными. Я как раз хочу подробностей, и не потому что я так уж повернут на реализме-бытовизме, а потому что бог (или дьявол) всегда в деталях! В них вся суть, без них все банально и общо. «Мамаша Кураж», написанная Брехтом в 1938-39 г.г., нисколько не поколебала сладкое упование немецких бауэров, что в случае победы над Россией каждый из них получит большой кусок жирного украинского чернозема. Может быть, эту пьесу и стоит сегодня поставить в России, чтобы крымнашевцы призадумались: а что как от этого Крыма нам никакого проку не будет? Да ведь они и не ищут «проку», «крымнаш» для них символ вскакивания России с колен. Значит, эта пьеса не ударит в нужную точку русских мозгов. Фильм Висконти «Гибель богов», надрывный и противоречивый, сказал мне несравнимо больше о природе фашизма, чем ясный, как букварь, «Артуро Уи». Толстенный реалистический роман Уоррена «Вся королевская рать» растолковал мне, почему в этом мире не может царить добро, гораздо глубже и увлекательнее, чем «Добрый человек из Сезуана».
Или вот, допустим, есть пьеса Володина «Моя старшая сестра». Она о том, как одна девушка с заурядным именем Надя, но наделенная незаурядным талантом актрисы, сгубила свою жизнь, потому что слушалась советов своего дяди, мудрого, бывалого человека, который вечно долдонил ей, что актер – это не профессия, актерствовать можно и в худ. самодеятельности, да и вообще, с чего она взяла, что у нее есть актерский дар? Сроду в их семье актеров не водилось, так откуда ж у нее вдруг? Она уважает дядю, зарубает его афоризмы житейской мудрости на носу… и остается в жизни с носом. Володин показал, как это происходит, как человек постепенно пропадает, как другой человек из лучших побуждений разрушает жизнь того, кого он искренне любит: это захватывающе интересно и волнующе! Причем у Володина, по сути, тоже притча, но только погруженная в материю реальности, с тонкими психологическими нюансами и проч. А если бы Брехт написал пьесу на ту же тему, никаких нюансов у него бы не было, четыре акта он вбивал бы нам в мозги свои назидания, как дятел, а в финале девушка Надя вышла бы на авансцену и, выбрасывая вперед правую руку и левую ногу, проорала-пропела бы дерзкий, грубый зонг, что-нибудь вроде:
Утка в пруду тренирует утят,
Но лебеди высоко в небе летят!
У каждого свой путь!
Друг, дураком не будь!
Нельзя помудреть на чужих ошибках,
Не бойся набить синяки и шишки!
Только личный опыт ценен;
То, что ты увидел на этой сцене
Должно тебе стать уроком:
На свете нет пророков!
Думай сам!
Верь только собственным глазам!
А тем, кто навязывается в учителя,
Отвечай:
«У тебя своя жизнь, у меня - своя!»
Очень хорошо. Но Андерсен выразил ту же идею на трех страничках «Гадкого утенка» - зачем пьеса о четырех актах двадцати картинах?
Мне скажут: во-первых, у Брехта новаторская форма. Во-вторых, не все же такие умники, как ты. В изложении для простых людей лучше все разложить по полочкам по тарелочкам.
Да что мне до этой новаторской формы, оформляющей элементарное содержание? И я не считаю себя умником, но если пьесы Брехта не для умников, потому что они для таковых слишком понятны… что ж, «Добрый человек из Сезуана» показался мне занятной, затейливо сделанной пьесой, я прочел ее с любопытством... но не нашел в ней никаких откровений. Выходит, я умник, что поделаешь.
Смотреть спектакль он-лайн:
Автор С. Бакис
Уважаемые посетители сайта!
Чтобы оставить комментарий (вместо того, чтобы тщетно пытаться это сделать немедленно по прочтении текста: тщетно, потому что, пока вы читаете, проклятый «антироботный» код успевает устареть), надо закрыть страницу с текстом, т.е. выйти на главную страницу, а затем опять вернуться на страницу с текстом (или нажать F5).
Тогда комментарий поставится! Надеюсь, что после этого разъяснения у меня, автора, наконец-то установится с вами, читателями, обратная связь – писать без нее мне тоскливо.
С.Бакис
|
