Карл Теодор Дрейер –  датский кинорежиссер, снявший один из великих фильмов мирового кинематографа – немую картину «Страсти Жанны д'Арк» (1927). «День гнева» – тоже выдающаяся его работа. Дрейер снимал ее в Дании во время немецкой оккупации, и многие трактуют этот фильм, ввиду его мрачного колорита, как некую аллегорию наступления фашизма. Сам Дрейер отрицал, что имел в виду какие-либо аллегории. Я тоже не вижу в «Дне гнева» таковых.

Кратко – сюжет фильма. Действие происходит в Норвегии в 1623 году - во времена, когда протестанты  охотились на ведьм. В дом к пастору Абсалону Педерссену забегает старуха Марта. Ее обвинили в колдовстве, она надеется найти у Педерссена убежище. Пастора дома нет. Анне, молодая жена 60-летнего Абсалона, разрешает Марте спрятаться. Потом преследовавшие старую женщину люди входят в дом, быстро находят ее и уводят. 

В дом Абсалона возвращается Мартин, его сын от умершей первой жены. Нам становится ясно, что Мартин и Анне сразу полюбили друг друга. Это замечает и проницательная, деспотичная, ненавидящая свою невестку мать Абсалона Мерет. Самому же благочестивому Абсалону даже в голову не приходит (и так будет до конца фильма), что Анне и Мартина может связывать что-то кроме отношений мачехи и пасынка (хотя молодой пасынок старше своей молодой мачехи).

Между тем Марту допрашивают, добиваясь от нее признания связи с нечистым. Она под пытками сознается во всем, в чем инквизиторы ее подозревают, и ее приговаривают к сожжению. В последний момент старуха просит позвать Абсалона. Марте известно: Абсалон знал, что мать Анне, как и она сама, Марта (или в отличие от нее самой: в фильме этот момент остается неясным), была ведьмой, однако он скрыл это от других пасторов для того, чтобы спасенная в знак благодарности отдала ему, почти старику, в жены свою юную красивую дочь. Теперь Марта просит, чтобы Абсалон и ее спас от костра, иначе она разгласит его тайну. Абсалон отказывается, и старуху тут же сжигают.

Страсть между Анне и Мартином разгорается. Они соединяются в траве на берегу реки. После этого Анне совершенно преображается, на лице ее появляется улыбка, она перестает бояться своей ужасной свекрови, дерзко игнорирует  ее деспотические приказания. Мерет правильно видит в этой перемене знак, что Анне полюбила – полюбила Мартина. Она чует, что ее внук и невестка состоят в греховной связи.

Анне же совершенно не чувствует себя грешницей. «Какой грех, - говорит она Мартину, - если я никогда не любила Абсалона, да и он не любил меня и не мог мне дать ни женского счастья, ни ребенка?» Она упоена своей страстью, своей наконец-то проснувшейся чувственностью. Что касается Мартина, он раздираем между любовью к Анне, физическим желанием ее и виной перед любимым отцом. Их связь продолжается почти открыто, но Абсалон по-прежнему слеп, а Мерет более не сомневается, что Анне и Мартин – любовники.

Однажды Абсалон спрашивает Анне, не обладает ли она теми же способностями, что ее мать. Анне искренне не понимает вопроса. Абсалон не произносит слова «ведьма», только хочет узнать, может ли Анне, скажем, вызывать к себе тех людей, которых желает видеть, может ли она, ничего не произнося, заставить человека сделать то, что она мысленно приказала и т.д. Анне спрашивает: «А моя мать это умела?»

Анне хочется узнать, передался ли ей материнский дар. Сначала она проверяет себя на мелочах – и убеждается, что сила ее магии велика. Анне не задумывается, белая это магия или черная, как не задумывается, греховна ли ее любовь. Она радуется своей колдовской силе, как радуется любви.  

Однажды Абсалон отправился на соборование умирающего.  Анне и Мартин предаются ласкам (в фильме, вообще аскетичном, любовь Анне и Мартина показана очень сдержанно). Анне признается Мартину: она хотела бы, чтобы Абсалон умер. В это время Абсалон, возвращающийся домой в непогожий вечерний час, говорит сопровождающему его служке, что почувствовал на щеке прикосновение смерти.

Абсалон вошел в дом. Анне и Мартин дожидались его. Мартин уходит спать. Абсалон жалуется Анне, что страшно устал и чувствует приближение смерти. Анне, пристально глядя на мужа, говорит ему, что всегда желала его смерти; что у нее связь с его сыном; что сейчас Абсалон умрет. И он, вскричав «Мартин!», замертво падает на пол.

Мартин, увидев мертвого отца, допытывается у Анне, почему тот звал его. Он также допытывается, не наслала ли она смерть на Абсалона. Анне отвечает отрицательно. Она просит Мартина быть на ее стороне в случае, если ее обвинят в колдовстве. Тот обещает, что защитит ее, будет свидетельствовать в ее пользу.

Абсалон в гробу. Мартин говорит окружившим мертвого пасторам, что никто из его семьи не причастен к смерти отца. Но тут Мерет выходит вперед и заявляет, что Анне ведьма – это она погубила Абсалона.  Мартин, стоявший возле Анне, сломленно и испуганно перебегает на сторону бабушки. Пасторы требуют, чтобы Анне, положив руку на гроб Абсалона, поклялась, что она не ответственна за его смерть. Анне подходит к гробу и неожиданно признается, что это она, она убила Абсалона своими чарами, потому что ненавидела его и давно желала его смерти. (В фильме нет объяснения, почему Анне добровольно и столь легко созналась. Видимо, она так поступила, потому что Мартин ее предал, и жизнь стала ей безразлична). Анне приговаривают к костру. Сожжение не показано, но мы помним, как сожгли Марту.  Конец фильма.

«День гнева» чрезвычайно простой, прямой, сюжетно ясный фильм. Отношения персонажей картины так же резки и контрастны, как ее визуальное решение, построенное на рембрандтовских контрастах теней и света. Но при всей простоте  – а вернее бы сказать, именно в силу такой простоты – фильм поддается различным и даже противоположным трактовкам. О трактовке «Дня гнева» как аллегории фашизма я уже сказал, и повторяю – я не усматриваю в этом фильме таковой.

Другая трактовка: в «Дне гнева» проявилась характерная для протестантства нетерпимость к греху. Но, во-первых, Дрейер, вопреки распространенному мнению, не был протестантом и вообще не придавал в личной жизни большого внимания вере, во-вторых, режиссер изображает инквизиторов без малейшей симпатии. Это, кстати, еще одна трактовка: Анне – как бы норвежский аналог Катерины из «Грозы» Островского, ее грех –  бунт против удушающей протестантской религии и морали.

Не буду продолжать: трактовок много. Меня больше интересует другой вопрос: ведьма ли Анне? Если нет, значит, надо принимать фильм за некую красивую и мрачную притчу или легенду. Но прошу читателей просто поверить мне на слово: фильм Дрейера не похож на легенду, которая всегда некая красивая отстраненная стилизация, а «День гнева» - тяжелый, серьезный, реалистический (во всяком случае, внешне) фильм. Тогда что же? Анне действительно ведьма? Но ведьм, ну как бы сказать… не бывает? Тогда перед нами фильм религиозного  мистика? Да нет, этого тоже не чувствуется. Резкий черно-белый свет не позволяет проникнуть в кадры никакой амбивалентной мути, в которой только и обитает мистицизм.

Критики,  встававшие, как и я, перед  данной проблемой, пытались по-всякому выкрутиться. Например, американский киновед  Джонатан Розенбаум в статье «Разгадывая "День гнева”» пишет:  «Есть много способов интерпретации этой причудливой истории. Можно полагать, что подсознание персонажей, обремененное подавленными сексуальными инстинктами, порождает химеры в форме ведьм. Но можно также полагать, что ведьмы реально существуют, и Дрейер показывает нам, как некое конкретное общество, действующее через церковь, приводит к их порождению. <Тут, по-моему, какая-то неувязка: если ведьмы существуют,  то их порождает дьявол, а не общество. А если общество, то это как бы ненастоящие, не «органические» ведьмы.  - С.Б.>  Как бы то ни было, фильм проникнут ненавистью Дрейера к нетерпимости и всяким репрессивным социальным институтам. Можно также допустить некую комбинацию обeих интерпретаций – и тогда каждый жест, слово, эмоция персонажей приобретают амбивалентный или даже многомерный характер». 

А вот что пишет на одном из русских киносайтов автор под ником Мор: «Режиссерская власть Дрейера проявляется в том, что ты, хоть и понимаешь лживость обвинений в ведьмовстве, смотришь в лукавые, хитрые, полные насмешкой и ненавистью глаза прежде такой тихой, почти незаметной Анне — и почти готов признать пробуждение ее женского нутра за колдовство, овладевшую женщиной черную магию. Во времена охоты на ведьм существовал любопытный феномен — многие оговаривали себя, придумывая жуткие вещи, связанные с дьяволом и оргиями, которых в реальности происходить не могло. Это не касается показаний, полученных под пытками инквизиции, после которых даже немой начал бы живописать свои сношения с Сатаной. Во многих случаях оговаривали себя именно женщины, приписывая себе огромную темную силу. Корень этого лежит в бесправности женщины, ее подчиненном положении, которое в тяжелых случаях и провоцировало признание себя чернокнижницей, владеющей тайными знаниями, способными подчинить других».

Вывод из двух этих обширных цитат: Анне скорее не ведьма, чем ведьма. Фильм реалистический, психологический.  Долой всякий мистицизм.

Но я ведь и сам сказал, что не вижу в «Дне гнева» мистицизма? Значит, я согласен с приведенными мнениями? Нет, не согласен. Я все-таки думаю, что Анне ведьма без всяких оговорок. Как ведьмы в "Макбете" Шекспира были не метафорой честолюбивых подсознательных поползновений героя, а самыми настоящими ведьмами. Анне, как и Макбета - бес попутал не в поговорочно-идиоматическом, а в самом прямом и жутком смысле этих двух слов. 

Да, Анне - ведьма без оговорок, но у меня есть оговорки другого рода. Причем я не уверен, что понятно все объясню.

Одно дело -  верить в ведьм в практически-бытовом, так сказать, плане. В таком случае это называется суеверием. Совсем другое – верить в них где-то в глубине души или подсознания, на уровне архетипов. На этом уровне, думаю, почти все люди в них верят. Точно так же почти все люди верят в бога, но только те, кто осознает это, молится и ходит в церковь, являются религиозными, а кто не осознает или полуосознает, религиозными не являются,  просто обнаруживают таким образом свою глубинную человеческую сущность.

Можно, далее, сказать, что искусство – это та сфера самовыражения человека, где несуеверные и неверующие люди могут дать волю своему подсознательному мистицизму (как в шутках они, согласно Фрейду, дают волю своей подсознательной антисоциальности и цинизму) и  выражать свою скрытую веру в потустороннее. Но если воспринимающие искусство не настроены с автором произведения такого рода на одну волну, они норовят трактовать эту выраженную средствами искусства веру в иррациональное как некие метафоры, аллегории и иносказания: под Богом, дескать, автор понимал просто добро, под дьяволом зло, чудесами – мечтания автора и т.д. Между тем как зритель или читатель столкнулся именно с подсознательной мистической верой, а не с аллегориями и прочими художественными средствами.

Боюсь, я все-таки не сумел до конца ясно выразиться. Скажу по-другому  - надеюсь, понятнее. Забудем о режиссерах и писателях. Обратимся к музыке, к композиторам. Может ли композитор написать музыку о наступлении дьявола или втором пришествии Христа? Я имею в виду – не мессу или другую заявленно религиозную музыку, а светскую, однако такую, где композитор выражает свой страх перед нечистой силой или трепет перед силой божественной? Конечно, может. Однако слушатели не будут точно знать, что было у композитора в душе и голове; наиболее чуткие из них угадают замысел сонаты или симфонии лишь на уровне неких сильных, но смутных ощущений.

Писателям, скульпторам или режиссерам, т.е. художникам, оперирующим неким видимым или сюжетным материалом, говорить о сверхъестественном рискованнее, потому что их могут принять за мистиков или верующих, хотя они, как уже было сказано, всего лишь стремятся выразить свой потаенный архетипический мир.

Вот и «День гнева» легче понять, если относиться к этому фильму как к музыке (которая никогда не является иносказанием, однако - при том, что она может выражать всевозможные метафизические восприятия, -  не обязательно является  религиозной).

В этом фильме есть ведьма как мотив некоей внезапно осознавшей себя преобразующей, искривляющей  реальность душевной мощи; мотив ведьмовства как произвола и имморального чувственного упоения (линия Анне). В нем есть мотив страстей души, околдованной чувственностью и стремящейся вырваться, освободиться из ее сетей (линия Мартина). Мотив параноидального ужаса перед потусторонним, подозрительной ненависти к нему и странного проникновения в него –  как заклятый враг может понимать нас лучше верного друга (линия  Мерет). Мотив полной незадетости  души темными силами, настолько чуждой им, что она теряет свою многогранность и омертвевает, становясь неспособной также и к любви, какому-либо творческому акту (линия Абсалона). И наконец, мотив репрессивной силы, вытаптывающей на своем пути все, выпалывающей вместе с сорняками греха и живую траву жизни (линия инквизиторов). 

Вопрос: а какой же вывод? На чьей стороне автор? Что он хочет сказать?

Американский и русский критики как раз стремились ответить на эти вопросы, и сделали это, мне кажется, неубедительно.

Отношение к фильму Дрейера как к музыке снимает необходимость таких вопросов. Есть ли мораль и тем более моралите в музыке? Нет. В ней есть лишь игра, борьба, контрапункт тем и мотивов. Духовный заряд ее не выразим на уровне слов. 

У Ницше есть ранняя работа «Рождение трагедии из духа музыки». Трагедия родственна музыке, ибо, как в последней, ее конфликты принципиально неразрешимы; тупик, в котором оказывается трагический герой, не может быть преодолен через обращение к сфере морали. Хотя в трагедии всегда есть катарсис, как в музыке гармоническое разрешение, то и другое наступает как бы поверх непосредственного конфликта произведения, ниспускается как deus ex machinа, когда герой уже погиб, а темы музыкального произведения исчерпали все возможности гармонического слияния. Сам Дрейер говорил: «Если что-то объединяет «Жанну д'Арк», «Вампира», «День гнева» и «Гертруду», так это тот факт, что я постепенно все ближе подхожу к трагедии» (из книги Дэвида Бордвелла «Фильмы Карла Теодора Дрейера»).  Великий фильм Дрейера назывался «Страсти Жанны д'Арк». «День гнева» – тоже трагическое повествование на тему passions, страстей человеческих. (Тарковский, преклонявшийся перед Дрейером, назвал свою картину о Рублеве «Страсти по Андрею»).     

Резюме: «День гнева» надо не столько интерпретировать, сколько «просто» смотреть, отдаться ему, перестрадать его страстями. И потом сохранить ощущение от его мрачной мощи, не пытаясь трансформировать это ощущение в банальные афоризмы житейской мудрости.     

* Стихотворный английский перевод:

    Русский подстрочный перевод:

    от чьего приговора зависит всё!                 

  

  Карл Теодор Дрейер (1889-1968)