«Сын Саула». Режиссер Ласло Немеш. Сценарий Ласло Немеша и Клары Ройер. 2015 г. Венгрия.
Этот фильм очень трудно смотреть. Мало того, что основное действие происходит не просто в аду, в Аушвице – оно происходит в последнем круге ада, там, где составленная из заключенных зондеркоманда сжигает в топках удушенных в газовых камерах людей. Вдобавок к этому, зритель должен по-особому напрячься и настроиться, чтобы верить происходящему. Один мальчик каким-то чудом не задохнулся в газовой камере, его вытащили оттуда ни живым ни мертвым. Члену зондеркоманды истопников ада по имени Саул показалось, что это его сын. По всей видимости, никакого сына у него не было, ему именно показалось. Но дело не в этом. Следует понимать происходящее символически: все евреи семья, все человечество семья, если у тебя есть душа, ты должен воспринимать всякого несчастного мальчика как сына. Вот как-то так. Потом мальчик, не приходя в себя, умирает в лагерном лазарете, Саул выкрадывает его тело и задается целью похоронить его и чтобы над ним отслужили кадиш. Дальше он в поисках раввина весь фильм обсессивно мечется среди дымящегося ада, нарушая все лагерные орднунги, проникая в зоны, куда он не имеет права ступать, оставаясь живым в ситуациях, где живым остаться невозможно. Заточенный на свою цель, Саул абсолютно лишен страха, поэтому он как заговоренный. Где другого бы в момент убили, его пропускают или не замечают. Ну это, положим, психологически объяснимо. Когда у тебя есть билет в театр, ты можешь пройти мимо контролеров, не показывая его, и тебя пропустят. Пытаясь же пройти без билета, ты излучаешь напряжение, на улавливание которого контролеры навострены. Так или иначе, неуязвимость Саула тоже следует принимать как высокую художественную условность: он не может погибнуть, пока не добьется своего, вот и все. Я готов это принять, не такой уж я унылый реалист, чтобы придираться ко всяким мелочам. Хуже другое: фильм никуда не движется, через пятнадцать минут ясно - вот так Саул и будет до последнего кадра метаться в аду. Характер самого Саула тоже не движется: куда ему двигаться, если перед нами зомби, все сознание которого сфокусировалось в одной точке? Мне могут возразить, что он не зомби, а одержимый высокой духовной целью человек, вот, мол, какие чудеса способен совершать дух человеческий и т.п. Но вы же не будете со мной спорить, что все-таки фильм должен развиваться и быть в определенной мере непредсказуемым? Но он не развивается.
Понимающие люди тут могут возразить, что в искусстве никаких «так должно быть» и «обязательно» не существует. В романах Достоевского или фильмах Тарковского характеры тоже не развиваются, наоборот, смысл их произведений всегда вращается вокруг маниакальной зацикленности героев на некой сверхидее: Раскольников или Ставрогин, Иван, Андрей Рублев или Сталкер не меняются, они погибнут или умрут, но не отступятся от своей одержимости. Хорошо, но все равно в «Преступлении и наказании» или «Ивановом детстве» есть динамика – это динамика «траектории» и «судьбы» самой сверхидеи. В «Сыне Саула» я такого не вижу. Или в этом фильме такая форма динамики: чистое нарастание ужасного. Что ж, зритель с нервами-канатами может такое выдержать и считать, что смотрит необыкновенно «сильный» фильм. Зритель с такими нервами, как у меня, в какой-то момент отупевает, наступает фаза запредельного торможения по Павлову. Но у жюри Каннского фестиваля, американского «Золотого глобуса», «Оскара» и проч. нервы, очевидно, очень сильные, они досмотрели картину до конца и хором воскликнули «Браво!». Один критик написал: «Это поразительное, совершенно оригинальное и свежее прочтение темы Холокоста, трагическая фреска, мощно затягивающая нас в свою воронку». Другой написал: «Снятая на 35-миллиметровой пленке в тошнотворных зеленоватых и желтоватых тонах с глубокими мрачными тенями, эта картина – выдающееся достижение оператора Матьяша Эрдея; но она не достигла бы и половины своего воздействия без шоковых эффектов саундтрека, великолепно дополняющих это зрелище тотального ужаса». Третий: «Грандиозное достижение в ряду фильмических охудожествовлений (filmic fictionalizations) Холокоста!»
Очень хорошо. Но я вот думаю: «А зачем свежо прочитывать тему Холокоста? Это что, затершийся шлягер? Зачем шоковые эффекты саундтрека? Неужели Аушвиц без того не шокирует?»
«Ну как же, как же. Это все-таки искусство! И надо, чтобы люди не забывали. А чтобы они не забывали, не грех покрепче ударить их по мозгам».
На это можно ответить словами Теодора Адорно: «Писать стихи после Освенцима – варварство». Люди, конечно, все равно пишут. Целан, например, написал «Фугу смерти», а через некоторое время бросился с моста. Значит, писать стихи после Освенцима и даже про Освенцим можно, но для подтверждения права на это надо, скажем, заплатить жизнью. А смаковать «зеленоватые и желтоватые тона» крематория – мне кажется, в этом есть некое извращение.
Но, может быть, не извращение. Просто дело обстоит так. Все-таки прошло 70 лет. Все забывается, даже самое прекрасное и ужасное. Но ведь есть вещи, которых забывать нельзя? И вот, руководствуясь благой целью – заставить человечество не забывать, не спать! – художники, берущиеся за тему Холокоста, - даже если они не конъюнктурщики, - прибегают ко все более причудливым, экзотическим сюжетам и шокирующим эффектам, все чаще балансируют на грани патологии или переступают ее. Но правильно ли это, нет ли тут заблуждения? Во-первых, все было гораздо проще и ужаснее: Ханна Арендт выразила это в двух словах: «банальность зла». Во-вторых, шоковые эффекты, как слишком часто применяемые антибиотики, перестают действовать. И чем же тогда лечить? И как же тогда будить память и совесть?
Не знаю. Я думаю, что, если художники так беспокоятся, что совесть человечества уснула, им не обязательно показывать Аушвиц в зеленоватых тонах. Есть более современные и, рискну сказать, более актуальные темы. Например, мне было бы интересно посмотреть французский художественный фильм о каком-нибудь профессоре Сорбонны, интеллигентном человеке, махровом антисемите. Или фильм об американском колледже, где травят студента, проголосовавшего за Дональда Трампа. Хорош Трамп или плох, но такая травля – разве это не «обыкновенный фашизм»?
Но что-то нет таких картин. Все Холокост да Холокост. Почему так много фильмов о нем? Чтобы не забывали, чтобы не повторилось! Ну да, ну да. Но кроме того, снимать фильмы о Холокосте – дело благородное, смелое и... безопасное. И верное. И, страшно даже сказать, легкое.
