Сегодня 1 ноября – день смерти Михаила Ильича Ромма, замечательного советского режиссера. Надеюсь, я не убавлю в этот день от его славы, если поговорю не о «9 днях одного года» или «Обыкновенном фашизме», его прекрасных фильмах послесталинского времени, а о самом сталинском фильме. Я выбрал эту картину не для того, чтобы в чем-то уличить Ромма. Жизнь есть жизнь, Ромм был реалистом и подчинялся условиям игры: кто им не подчинялся?  Да, «Ленин в 1918 году» - пожалуй, самый «культовый» фильм Ромма, но далеко не самый «культовый» советский фильм. После ХХ съезда, на котором Хрущев обрушился на Сталина, Ромм, успешный кинодеятель сталинского периода, оказался одним из тех, кто искренне, а не на словах воспринял новые веяния, проделал мучительную работу над собой и изменился не в угоду конъюнктуре, а потому, что исходно, органически не был «служителем культа». Тертуллиан сказал, что душа по природе своей – христианка. А Ромм по своей природе был интеллигентом, либералом. Причем то, что он был в душе таковым, проявилось и в его вполне «сталинском» фильме «Ленин в 1918 году». Собственно говоря, я хочу порассуждать  именно о том, как либерализм Ромма проявился в этом фильме. 

Фильм существует в двух версиях, одна продолжительностью 2:05:26, другая 1:45:23. Разница в 20 минут объясняется очень просто : вторая версия сделана после ХХ съезда, в ней отсутствуют все места со Сталиным. (Кроме того, вырезан эпизод с Бухариным, который представлен как один из организаторов покушения Каплан на Ленина. Длинная версия фильма, которая прилагается, тоже не совсем полная: Сталин в ней есть, а Бухарина нет).  

Короткая версия кончается так. Больной, но поправляющийся Ленин читает в своем кабинете. В  приемной появляется рабочий Василий. Перед отправкой  на фронт он хочет попрощаться с Ильичом. Приоткрывает дверь в  кабинет и замирает: Ленин, сидя к нему спиной, то ли читает книгу, то ли заснул.  Василий просит нянечку передать Ильичу привет, и затем, в финальных кадрах, мы видим его на поле боя  –  в  лавах красных всадников он летит на врага с именем Ленина на устах.

Длинная версия кончалась существенно иначе. Ленин читает в кабинете. В прихожей появляется Сталин. Он приехал из Царицына, где только что, вопреки предательскому приказу Троцкого  отступить, предпринял наступление и наголову разгромил беляков. Он входит в кабинет. Ленин спит в кресле. Сталин склоняется над ним, достает склянку, льет жидкость Ленину в ухо. Шучу. Нежно склоняется над Лениным, потом приседает, подбирает с пола уроненную Ильичом толстую книгу («Капитал»?), вкладывает в нее валяющуюся рядом закладку, садится рядом, ждет. Откуда-то сбоку (м.б. из-под стола) возникает маленькая девочка. Где-то в начале фильма Ленин подобрал ее в кремлевском коридоре, где она, круглая сирота, бродила беспризорная, приютил в своем кабинете, и она там весь фильм жила типа домашнего животного. Ну а теперь подошла к чужому: чего, мол, дядька, пришел? Сталин врет ей, что он хороший дядя, и ласково с ней разговаривает.  Ленин просыпается. Он так несказанно счастлив видеть Сталина, что некоторое время ему кажется, что это во сне. Сталин уверяет его, что он настоящий. Ленин радостно кричит: «Надя, Сталин приехал!» Но Нади нет, она вместе с Дзержинским отлавливает беспризорных на улицах. Ленин и Сталин начинают тихонько беседовать, обсуждают обстановку на фронтах, потом переходят к мечтам о будущем.  Ленину становится так хорошо и покойно со Сталиным, что он начинает напевать. Но потом, спохватившись, что не пришло еще время для песен, говорит: «Да, это ясная, чистейшая, очевидная истина: без сурового подавления сопротивляющихся классов, без железной, нет, стальной диктатуры наша революция, да и вообще всякая социальная революция, неизбежно погибнет». Сталин гладит девочку по головке и поучительно добавляет: «Да. Вот, Владимир Ильич, ради кого мы должны быть беспощадными к врагам». Тут в прихожей появился Василий. Он приоткрывает дверь в кабинет, видит: два ясных сокола курлычут. Значит, все будет хорошо, революция спасена. На цыпочках уходит на фронт. Финальные кадры в обеих версиях совпадают.         

Короткая версия очищена от культа личности Сталина, что хорошо. Но она лишилась и настоящей смысловой концовки фильма. Что, может быть, тоже хорошо, но все же делает фильм архитектонически несовершенным.  Финальный базар о беспощадности – это не пришей кобыле хвост, а кода, завершение проходящей через весь фильм темы. 

В начале картины к Ленину приходит Горький. (См. приложенный ролик).   Туберкулезно кашлянув, он говорит: «Мне стало тяжело смотреть на страдающих людей. Где-то есть у нас жестокость лишняя, а это ненужно и страшно».  Ленин отвечает: «Дорогой А.М., добрый мой Горький, необыкновенный, большой человек! Вы опутаны цепями жалости, это в такой острый момент! Отбросьте эту жалость прочь! Она застилает слезами ваши глаза, и они начинают хуже видеть правду. Прочь эту жалость!» Но Горький со своим абстрактным гуманизмом не убежден до конца; когда он уходит из кабинета, видно (Николай Черкасов выразительно это сыграл), что он так и остался с вредной жалостью внутри.

Но вот, во второй трети фильма,  Ленин после ранения лежит в том же кабинете. «Горького!» - просит он. Врач думает, что Ленин просит добавки лекарства. Но он хочет, чтобы к нему пришел великий пролетарский писатель. Горький является, и Ленин с торжеством шепчет ему: «Вот вам и решение нашего спора, А.М.! Нет, мы не были суровы – вот мне и досталась от интеллигенции пуля». На глазах зрителя слезы на глазах Горького просыхают. То есть нет, не так: компонент его слез жалости к русской интеллигенции просыхает, а компонент слез жалости к Ленину остается. (Николай Черкасов сумел это мастерски передать игрой своих слез: они становятся из мокрых какими-то мраморно-стальными).   Потом Ленин, потратив всю энергию на доказательство Горькому его ошибки, теряет сознание, его окружают медицинские, а Горький отходит в сторонку. И тут режиссер, на тот случай, что до зрителя все же не дошел случившийся с Горьким идейный перелом, находит очень удачное образное решение. Горький отходит к книжному шкафу и с какой-то злобой смотрит на застекленные книги – он смотрит на каждый том, как будто это Фанни Каплан.

Идейно и композиционно тут завершение темы фильма о целесообразности жестокости и диктатуры. Разговор Сталина с Лениным - это как бы торжественная финальная реприза темы.

Таким образом, тот, кто этого фильма не смотрел, а лишь прочитал мое описание, может решить, что это совершенно железный культовский фильм в духе «Великого гражданина» Эрмлера или «Клятвы» Чиаурели. Но на самом деле это не совсем так. Григорий Чухрай, ученик Ромма по ВГИКу, защищая учителя и его Лениниану («Ленин в Октябре» + «Ленин в 1918 году»), писал: «— Как же так? — с возмущением воскликнет современный зритель. Ведь эти картины создавались в 1937 — 1939 годах, в страшные годы сталинских репрессий. Идут сфабрикованные суды над «врагами народа», массовые аресты, расстрелы тысяч людей, страна объята смертельным страхом, а Ромм в это время восхваляет Ленина — виновника всего этого ужаса. Да это же преступление! С точки зрения сегодняшнего дня — действительно так. Но Ромм жил и творил не сегодня, а в то страшное время, о котором вы так хорошо говорите. Это страшное время было возможно только потому, что большинство советского народа тогда не думало так, как вы сегодня, да и Ромм не думал так. Он делал свои фильмы для зрителей своего времени, и тогда, в то страшное время, эти фильмы были актуальны и прогрессивны. В то время когда другие забились в угол и молчали, Ромм решил противопоставить Сталину Ленина. Не исторического Ленина, а такого, который жил тогда в сознании народа. Такое противопоставление считалось величайшей крамолой и каралось расстрелом. А Ромм отважился. В те годы вождей было принято изображать «монументально», как бы отлитыми в бронзе: недоступными, непостижимыми, обладающими высшей правдой. А в картинах Ромма Ленин предстал перед зрителями простым, доступным и человечным, совсем не похожим на монумент. Конечно, это было сделано с учетом обстоятельств, не в лоб, но наш зритель умел читать между строк».

 Чухрай не прав: Сталин не противопоставлен Ленину, он в фильме тоже очень добрый и хороший. Но Чухрай прав – если не в своих выводах насчет бесстрашия Ромма, то, во всяком случае, в своем впечатлении  от образа Ленина, как он создан Роммом и исполнителем роли Борисом Щукиным. Притом  Чухрай мог бы еще добавить, что не только Ленин, но и весь фильм ничуть не монументален. Ромм не мог делать монументальное кино просто потому, что монументальность скучна, а этот режиссер не умел быть  скучным, он был волшебным рассказчиком: кому повезло слушать его, в один голос говорят, что если фильмы Ромма хороши, то устные его рассказы гениальны.  

То, что Ленин в фильме человечен, более того, он забавен, иногда смешон почти как клоун – результат не столько моральной смелости Ромма (хотя, конечно, и ее тоже), сколько почти невольной смелости его стиля, который требовал, чтобы каждый эпизод  имел свою драматургическую микроструктуру, был психологически тонко разработан – попросту говоря, был интересен. Фильму монументальному быть интересным не обязательно, как не обязательно быть интересным  пахану на зоне: оба удерживают внимание своей пугающей серьезностью, некой исходящей от них тяжелой угрозой. Ромм так не мог; с другой стороны, его фильм не имел крутого, напряженного  сюжета. Так чем же удерживать внимание зрителя? Страшно подумать, но фильм, и прежде всего его герой, должны быть забавными! В принципе, это произведению о вожде не противопоказано: наивысшее проявление любви масс к харизматическому лидеру – не обожествление, а умиление и, как это ни парадоксально, даже некоторая нежная снисходительность (великий вождь постоянно в теоретических эмпиреях  - как ему, бедненькому, не спотыкаться о ведра и пыльные половики жизни?) 

(Посмотрите, как все эти будущие штурмовики и гауляйтеры смотрят на фюрера:

                                            

Они все как один слегка улыбаются. «Превозмогая обожанье»! Пастернак).

Ромм, пойдя по такому пути, конечно, балансировал на грани пропасти. И тем не менее он последовательно делал немного смешным и  самого Ленина, и каждый эпизод. Важная сцена,  где Ильич на кремлевской кухне спорит с  кулаком, заканчивается тем, что он забыл вовремя выключить молоко - это поручила ему сделать кухарка (!) - и оно безнадежно «убежало» через край кастрюли. Рабочий Степаныч, которого Ленин в присутствии Горького и в назидание последнему  «для понта» спрашивает, не слишком ли суровы большевики, отвечает: «Да что с вами, Владимир Ильич? Не больны ли вы сегодня?» Строгий врач вытаскивает «запрещенную литературу» из-под подушки Ленина и, погрозив ему пальцем (так шпрехшталмейстер грозит клоуну),  удаляется за кулисы, т.е. за дверь  - а Ленин достает другую книгу, еще толще…  из штанов. А вот пример того, как Ромм строит эпизод. Массовая сцена. Пожилой рабочий на заводе Михельсона (том самом,  где Каплан стреляла в Ленина) зачитывает окружившим его пролетариям газетный бюллетень о состоянии здоровью Ильича. Какой-нибудь другой режиссер снял бы это так, что аж гудело бы от этого эпизода, как от бронзового колокола. Ромм делает иначе. Рабочий, важно нацепив на нос очочки, читает: «Дыхание – 24». Народ безмолвствует: а черт его знает, хорошо это или плохо? «Кашель». Горестная тишина. «Температура 38 и 2 десятых». Молчание, опять неопределенное (пользовались ли пролетарии градусником?) «Пульс 120…»  Молчание. «… хорошего наполнения». Оживленный гомон: хорошего, вон оно как! «Ночью спал сравнительно спокойно». Радостный гул. «Чувствует себя бодрее». Всеобщее ликование. 

В «Щорсе» Довженко есть эпизод: батько Боженко, прервав оперный спектакль,  выходит на авансцену, адъютант выволакивает туда же пулемет: «Уважаемые буржуи, гарно просымо никуды не расходиться, бо зараз будэмо робыты шмон». Чувствуется, как Довженко любуется этим наглым варварством: вот она, диктатура пролетариата в действии! В фильме Ромма есть аналогичный эпизод: чекист  выходит на сцену Большого театра посреди «Лебединого озера», чтобы объявить публике о расстреле царя Николашки, а также предупредить, что все должны  оставаться на местах. Но, во-первых, он все-таки обходится без пулемета, во-вторых, его варварство, снова-таки, забавно: вот он обошел вокруг  Злого Гения; кашлянул, крякнул; кажется, едва удержался от того, чтобы перекреститься по-старорежимному… и лишь после этого обратился к залу.

Это смешно, и это, что ни говори, взгляд на народ со стороны –  стороны интеллигента, который признал революцию и диктатуру пролетариата, любит простой народ и т.д., однако не слеп к его темноте, грубости, бескультурью – и  относится к этим грехам терпимо лишь в надежде, что когда-нибудь в очень светлом будущем они будут преодолены.

До сих пор я говорил о человечности интонации Ромма как проявлении его художнического склада. Однако, транспонировав эстетику в сферу мировоззрения, можно сказать, что Ромм снял «сталинский» фильм так, как он его снял, оттого что был в душе либералом. Я уже сравнил в этом тексте дискурс сталинского художника-монументалиста с дискурсом пахана. Но если пулемет на сцене как катализатор общения – это диктатура пролетариата в действии, то  юмор, контактность, снисходительный взгляд на человеческие слабости и показ идейных противников без  окарикатуривания – это либерализм в действии; вот мы и вернулись по кругу к тому, с чего начинали.

И тут возникает трудный, трудный вопрос: если сверхзадачей «Ленина в 1918» была апология жестокости, то становится ли этот фильм чем-то лучше остервенелых  картин тех же Чиаурели и Эрмлера оттого, что апология проведена у Ромма более мягко?

Был литературный критик Аркадий Белинков, человек  талантливый и желчный. Потеряв здоровье в гулаге, он вышел из него неистовым антисоветчиком. Белинков  относился к Эренбургу, Евтушенко,  Дудинцеву и прочим  светлым личностям либерального покроя с бОльшим омерзением, чем   к Грибачеву, Софронову, Кочетову и Кожевникову, ибо считал, что от официозной стряпни последних приличного человека стошнит, а стряпню первых, где официоз, как мясо голубцов в капусту, завернут в либеральную болтовню,  приличные люди проглотят не поморщившись. Не сомневаюсь, что Белинков на дух не переносил Михаила Ильича Ромма.

В те времена, когда я читал с фонариком под одеялом Белинкова, рискуя сесть за это на 5 лет, я полностью был на его стороне.  Но теперь… То ли я постарел, то ли поумнел, то ли отупел. Теперь мне кажется, что роль Ромма и Эренбурга была, в общем и целом, благотворной. Да, они были проводниками той же сталинской идеологии. Но форма, форма! Не говорил ли Синявский, что его расхождения с советской властью чисто стилистические? Идеологию читатель или зритель мог недопонять или пропустить мимо ушей, а вот то, что Ленин показан не зверем, а человеком, и что автор вообще разговаривает с ним (зрителем) не на политической фене, а нормальным человеческим языком, - это до него непременно доходило. Мне скажут: но это же была ложь, Ленин и Сталин не были людьми! Правильно. Но важно то, что Ромм хотел видеть Ленина и Сталина людьми, что ему неприятно было бы показать их приближенно к их истинной сущности.

- Но  это ложь!

- Но это человечная, простительная ложь.

- Но люди из-за этого легче принимали отвратительный режим!

- Но они и так и так его бы приняли, куда им было деваться. А благодаря Ромму или Эренбургу они могли себя обманывать, не считать, что, принимая режим, они слишком низко падают. Когда человек теряет самоуважение, он становится способным на все…

- Но…

- Но…

Сложно, сложно.