Я смотрел этот фильм во время Нью-Йоркского кинофестиваля и помню, как меня иногда клонило в сон, – настолько этот фильм местами скучен. Режиссер и оператор Николаус Гайрхалтер снял эту длинную документальную ленту на черно-белой пленке, и снял в беспросветно серую, сырую пору осени или ранней весны. Унылость картины, несомненно, определена ее внутренней задачей, но для нее есть и прагматическое объяснение: кто-то из действующих лиц картины между прочим замечает, что в Припяти нежелательно появляться в солнечную, жаркую погоду - солнце создает пыль, а пыль в Чернобыльской зоне радиоактивна. Наверное, австрийские кинематографисты, готовясь к съемкам, учитывали и это.
В фильме нет дикторского текста, и он не нужен в нем. Закадровый голос неизбежно звучал бы хоть с некоторым, да пафосом – между тем абсолютная бесстрастность, явное нежелание придать тому, что показывается, трагическую окраску или как-то потрясти, напугать зрителей – отличительная черта этой картины. Собственно говоря, о самой катастрофе почти никто не вспоминает: кто-то один раз ткнул пальцем в сторону трубы и черной крыши – вот, пожалуй, и всё. Глядя прямо в камеру, люди обстоятельно, монотонно говорят о сегодняшних бытовых проблемах, говорят почти одно и то же. Оттого так скучно. Впрочем, в картине Гайрхалтера, совершенно лишенной стилистических ухищрений, все же улавливается один «художественный прием». Человек говорит, говорит, и время от времени экран на мгновение меркнет. С одной стороны, это можно объяснить австрийской добросовестностью: зрителям дают понять, что монолог дан с купюрами (затемнения как бы играют роль отточий). С другой, создается впечатление, что человек, устав от своих собственных тягомотных заморочек, периодически вздремывает.
Я не обмолвился, назвав людей, запечатленных в этой документальной ленте, действующими лицами. Они так выразительны, что кажутся актерами, отлично играющими роли в стиле «под документ». Вот средних лет вохровец с набрякшим над ремнем серьезным брюхом, проводя киношников по кладбищу «загрязненной» техники («Необходимо охранять - рядом колхозы, совхозы... пытаются снимать детали на запчасти»), философствует: «Да, радиация, она, конечно, потихоньку свое берет, действует на организм... А зона – зона что? Мертвая земля. Тут и через сто лет никто жить не будет».* Замолчав, нетерпеливо смотрит на киношников: когда же вы, наконец, уберетесь, и я смогу возвратиться в будку допивать мое пиво?
Молодой оператор энергоблока за обедом в столовой делится личным: «Удовлетворен ли я своей работой? И да и нет. Теплоэнергетика как таковая меня никогда не увлекала. Как работники предприятия повышенной вредности, питаемся мы здесь бесплатно – как бы не просто едим, а поправляем свое здоровье. Это, конечно, плюс. Плохо то, что зарплату платят нерегулярно... Да такая зарплата меня как человека семейного в любом случае не устраивает». В просторной, с кафельным полом столовой чисто, как в хирургической палате. Немного пожевав, он зачем-то спрашивает: «Хотите, покажу вам свои талоны на бесплатное питание?» Может быть, пожалел, что слишком много нарассказал немцам о минусах своей работы, и решил продемонстрировать главный плюс?
Женщина довольно интеллигентного вида, в прошлом местная, а теперь киевлянка, ежедневно ездящая автобусом на работу в Припятскую дозиметрическую лабораторию, торопливо, но все равно очень долго ведет нас по вымершему городу. Нескончаемые асфальтовые тропинки, заросшие дикой травой. Забухшая дверь подъезда многоэтажки открылась с трудом. Вверх по лестницам. «Тут всегда было чисто. А теперь смотрите, какая пыль!» Входим в незапертую квартиру. Она совершенно пуста, лишь растерзанный диван посреди одной из комнат. «Господи, где же все вещи, куда всё подевалось?» - поражена женщина. Оказывается, она привела нас к себе домой, где не была тринадцать лет. В начале фильма постовой на границе тридцатикилометровой зоны объяснял: «Задача нашей службы – не допускать выноса загрязненных материальных ценностей, в том числе имущества граждан». Семьи эвакуировались из Припяти с минимальным скарбом, надеясь через несколько дней вернуться. Почему же квартира пуста? Женщина подбирает с пола школьную тетрадку. Листает ее. Плачет. По молодости? По прочности былого житья, обернувшейся такой сокрушительной иллюзией? Но  и сквозь слезы она продолжает объяснять: «Вот здесь у нас стояло пианино, сын ходил в музыкальную школу, недалеко отсюда очень хорошая была...» Говорит и говорит. Вдруг припомнилось, как торопливо она шагала по заросшим тротуарам, стараясь схватить дозу поменьше. И возникает догадка: она честно отрабатывает, компенсация в австрийских марках за опасное экскурсоводство семье не помешает.
Некоторые эпизоды сняты зимой. Человек устанавливает у проруби лебедку и начинает со скрипом раскручивать ее, погружая в реку корыто. Другой человек, стоящий на берегу, - видимо, начальник первого - важно сообщает в камеру: «Анализ воды в реке Припять регулярно проводится для принятия мер по предотвращению загрязнения реки Днепр». Вопрос из-за кадра: «И удается предотвращать?» «Да, безусловно... Хотя, конечно, нам хотелось бы иметь еще лучшие результаты. Но это очень нелегко». Лебедка скрипит. Корыто, накренясь, вылезает из-под воды.
Старик со старухой были эвакуированы, но на собственный страх и риск вернулись в родное село и живут в старой хате, может быть, одни-одинешеньки на многие километры вокруг. Высокий тощий дед медленно говорит по-русски с украинским акцентом: «Радиация, она, конечно, есть, но мы вот живем и, слава Б-гу, здоровы. Рыбку ловим, грибкы собираем». Маленькая бабка резко, зло вмешивается: «В грибах больше всего той радиации!» «А мы вот едим их», - упрямо повторяет старик и вдруг демонически улыбается: «Не желаете ли наших грибочков попробовать?» «Не желають оны, не желають!» - врезается старуха. «Надо просить у Б-га, он все дает, если хорошо просить», - туманно говорит старик. На покосившихся жердях окружающего двор забора (от кого он защищает их? от одичавших собак?) насажены банки для закруток, облупившиеся тазы и ржавые ведра. Стол с истершейся клеенкой, за который они, кажется, никогда не садятся, столько забот у них от светла до темна. Вот сейчас она заметает нападавшие листья вокруг печи-времянки и одновременно приглядывает за булькающим горшком, он тащит воду из криницы. Инерция подталкивает сказать: «бегство от цивилизации», «тяга к корням», «любовь к родному пепелищу». Если же выразить, что действительно чувствуешь, то произнесется: «мерзость запустения».
На просмотре «Припяти» зал часто взрывался хохотом, который меня, «русского» зрителя картины, поначалу несколько шокировал. Постепенно, однако, я понял, что смеющиеся американцы не циничнее, а непосредственнее меня, и оттого чувствительнее к интонации фильма. Они быстрее уловили, что его скучность – черта стиля, она сродни замудонской скучности абсурдистских пьес. Аналогия не случайная. Характерные темы абсурдистских пьес: смутность реальности, бессмысленность существования, механичность мышления людей и пустая окостенелость их взаимоотношений, - это и темы «Припяти», где радиация выступает как Годо, который то ли существует, то ли выдуман, но подозрение людей о его существовании сообщает их действиям и словам черты смешного и жуткого. При всем при том «персонажи» фильма не абстрактные фигуры, а реальные люди. То, что эта картина – метафора абсурдности бытия, вовсе не мешает ей быть еще и точной моделью постсоветской жизни, вернее – постсоветского доживания в условиях тлеющей социальной и экологической катастрофы (не забудем - фильм вышел в 1999-м году). Возможно, важная типологическая черта пьес Беккета или Ионеско - подвешенность их хронотопов «вне времени и пространства» - объяснялась не только эстетическими предпочтениями этих писателей, но и тем, что они попросту не могли найти топосов и времен, где философия, к которой они оба были склонны, воплотилась бы, естественно подкрепленная реальностью. Вот и приходилось создавать пьесы-пробирки. В таком случае, они могли бы позавидовать Николаусу Гайрхалтеру, которому Чернобыльский апокалипсис позволил, в некотором роде, «закрыть тему», предложив зрителям сто девяносто три минуты предельного и строго документализированного абсурда.



Николаус Гайрхалтер