«Стеклянный зверинец».  Режиссер Ирвинг Рэппер. Сценарий Питера Берниса по одноименной пьесе Теннесси Уильямса. В ролях Гертруд  Лоренс, Джейн Вайман, Артур Кеннеди, Керк Дуглас. 1950

«Стеклянный зверинец». ТВ-фильм. Режиссер Энтони Харви. В ролях Кэтрин Хепберн, Джоанна Майлз, Сэм Уотерсон, Майкл Мориарти. США. 1973

«Стеклянный зверинец». Режиссер Пол Ньюман. В ролях Джоан Вудворд, Кэрен Аллен, Джон Малкович, Джеймс Нотон. США. 1987

Неелова в роли Аманды Вингфилд

Сначала полагается рассказать содержание. Можно воспользоваться синопсисом из Википедии. Можно самостоятельно. Но в данном случае  есть редкая и странная возможность прибегнуть к услугам самого автора: Уильямс написал десятистраничный рассказ «Портрет девушки со стеклом», который является прозаической вариацией  его пьесы. Точнее, сначала, в 1943 году, он написал рассказ, а затем, в 44-м, появилась и сразу же была поставлена пьеса «Стеклянный зверинец» с тем же, в общем, сюжетом. Итак,

Мы жили в Сент-Луисе, на Кленовой улице, в квартире на третьем этаже. В том же блоке, что наш дом, находились круглосуточный гараж, китайская прачечная и шарашка букмекера, замаскированная под табачный магазин.

Я был личностью нелепой, обреченной на коренное изменение или крах: поэт в душе, я паковал обувь на складе. Что же касается моей сестры Лоры, то поместить ее на определенную полочку было бы еще трудней, чем меня. Не совершая никакого движения навстречу миру, она как бы замерла у кромки воды, ощущая кончиками пальцев ее жуткий холод. Я совершенно уверен, что она так никогда и не шелохнулась бы, если бы моя мать, женщина довольно настырная, не вывела двадцатилетнюю Лору из этого состояния, записав ее на курсы машинописи. Мать  оплатила шестимесячную учебу Лоры, израсходовав на это часть своих «журнальных денег» (она распространяла подписки на женские журналы). Но ничего не вышло. Лора пыталась запомнить расположение букв на клавиатуре, часами сидела перед специальной схемой, приколотой к стене, тихо пялилась на нее, а тем временем чистила и полировала свои бесчисленные стеклянные игрушки. День за днем, как только начинало темнеть, она усаживалась лицом к стене. Мать просила меня соблюдать тишину. «Твоя сестра изучает схему клавиатуры!» У меня отчего-то было чувство, что все это ни к чему, и я оказался прав. Лора думала, что она все запомнила, но как только наступал день, когда предстояло печатать на скорость, буквы разлетались из ее головы, как переполошенные птицы.

В один прекрасный день она просто не смогла заставить себя пойти на курсы. Некоторое время мы об этом не знали. Каждое утро, как и прежде, она уходила из дома и шесть часов гуляла по парку. Был февраль, эти прогулки в любую погоду закончились гриппом. Недели две она пролежала в постели; временами на лице ее блуждала  странная улыбка. Мать позвонила на курсы, чтобы сообщить, что Лора заболела. Женщина, с которой она разговаривала, не могла сообразить, о какой Лоре идет речь, что привело мать в негодование. «Моя дочь посещает ваши курсы уже два месяца, вы должны помнить ее фамилию!» Тут и настал ошеломительный момент истины. Немного подумав, женщина довольно ехидно сказала, что она наконец-то вспомнила, кто такая девица Вингфилд: эта девица ни разу не посетила курсы за последний месяц. Мать заговорила на повышенных тонах.  Женщина подозвала к телефону другую женщину, которая подтвердила сообщенный первой факт. Мать повесила трубку и направилась в спальню Лоры – вместо странной улыбки у той уже было  выражение лица испуганное и виноватое. «Да, - призналась она, - то, что тебе сказали, правда.  Я больше не могла ходить туда, я тряслась от страха, мне все время хотелось вырвать».

После фиаско с машинописью она перестала выходить на улицу и даже спальню свою редко покидала. Спальня представляла собой комнату-пенал с двумя окнами, смотревшими в сумрачный задний двор, зажатый между крыльями дома. Мы называли этот двор Долиной Смерти, и не излишне будет, пожалуй, объяснить, почему. В нашем квартале водилось множество бездомных котов, и один грязный белый пес породы чау-чау неутомимо за ними охотился.  Им удавалось ускользнуть от него на открытых пространствах или через запасные пожарные выходы, но время от времени он ухитрялся погнать какого-нибудь котенка вдоль нашего узкого двора, дальний конец которого, ровно напротив окон Лоры, оказывался, к ужасу преследуемого, не выходом, а тупиком, угрюмой стеной из бетона и кирпича, слишком высокой, чтобы котенок мог через нее перепрыгнуть. Несчастный тщетно пытался вскарабкаться на нее, пока его не настигала смерть. Редкая неделя проходила без повторения этой кровавой драмы. Лора стала ненавидеть  двор, она не могла выглянуть в него без воспоминаний о визге и рычании, сопровождавших кровопролитие. Она всегда держала шторы опущенными, а поскольку мать не позволяла  без необходимости включать свет, Лора проводила дни в постоянном полумраке. В ее комнате было три предмета мебели, одинаково пыльных и выкрашенных под слоновую кость: кровать, комод и стул. Над кроватью висела на редкость уродливая картина религиозного содержания – голова женоподобного Христа с двумя слезинками на веках. Но комнате придавала очарование коллекция цветного стекла. Лора покрыла всю спальню полочками, уставленными всевозможными изящными  хрупкими  безделушками. С неустанной заботой она мыла и полировала их. При входе в комнату глаза ваши сразу ласкало мягкое прозрачное сияние стеклышек, которые бережно отражали  малейший лучик, проникавший сквозь шторы из Долины Смерти. Не знаю, сколько стеклянных игрушек там было – думаю, сотни. Лора, наверное, смогла бы назвать точное число, и она одинаково любила каждую.

Она жила в мире стекла, а еще в мире музыки.  Музыка извлекалась  из патефона выпуска 1920 года и множества пластинок примерно того же периода, с такими допотопными записями, как «Шепот», «Гнездышко любви» или «Дарданеллы». Пластинки были подарены отцом, человеком, которого мы с сестрой едва помнили и чье имя редко произносили. Прежде чем внезапно и необъяснимо исчезнуть из нашей жизни, он обогатил семейное хозяйство патефоном и пластинками, музыкой из которых он как бы извинялся перед нами. Бывало, получив на складе жалованье, я приносил домой новую пластинку. Но Лора относилась к таким подаркам холодно: возможно, современные записи напоминали ей о шумных трагедиях в Долине Смерти или скоростном печатании. Набор любимых ею мелодий почти не расширялся. Прежде чем улечься спать,  она часто напевала какую-нибудь  из них. Голосок у нее был тонкий, и она порядочно фальшивила, но была в ее пении какая-то детская прелесть. А я в своей комнате-мышеловке ровно в восемь вечера садился за сочинительство. Сквозь запертую дверь, сквозь тонкие стены я слышал, как сестра напевала  «Шепот», «Спокойной ночи, девочка» или что-нибудь в этом роде, напевала, часто сбиваясь, но хорошо передавая печальное настроение песенки. Наверное, оттого и мои стихи тех времен были печальными. Ведь у меня в ушах звучал голос сестры, выводившей грустные серенады для своих кусочков цветного стекла, между тем как она мыла или просто осматривала их своими туманно-голубыми глазами, а они своим поддельно алмазным сиянием осторожно вбирали в себя частицы ее болезненной памяти о реальности, и Лора погружалась в состояние гипнотического покоя, переставала петь или мыть стекляшки, просто сидела бездвижно, пока мать не постучится в дверь, чтобы напомнить об экономии электричества.

Не думаю, что сестра была обыкновенной дурочкой. Мне кажется, что лепестки ее сознания плотно сомкнулись от страха, и кто знает, не было ли в этой самозащите какой-то тайной мудрости.  Она была немногословна, даже наедине со мной, но иногда могла сказать такое, что заставляло меня призадуматься.

Вернувшись со склада или окончив вечером свое бумагомарание, я ненадолго заглядывал в ее комнатушку – сам вид Лоры производил смягчающее, успокаивающее действие на мои нервы, истрепавшиеся от моих постоянных попыток скакать одновременно на двух лошадях в противоположные стороны.

Обычно она сидела на стуле цвета слоновой кости с прямой высокой спинкой, бережно держа на ладони какую-нибудь безделушку.

- Что ты делаешь? Разговариваешь со стеклом? – спрашивал я.

- Нет, - отвечала она серьезно. – Просто смотрела на него.

На комоде лежали две книги - она получила их в подарок на Рождество и на день рождения. Одна называлась «Супруг из розового сада»: это был роман, чей автор не удержался в моей памяти. Второй книгой был роман «Конопатый» Джин Стрэттон Портер. «Супруга» она, кажется, так и не открыла, а «Конопатый» стала частью ее жизни. Лоре, похоже, никогда и в голову не приходило, что книга – нечто такое,  что можно прочитать и отложить в сторону. Герой «Конопатого», однорукий сирота, работавший в лагере лесорубов, был существом, которое она время от времени приглашала дружески поболтать к себе в спальню, как приглашала меня. Случалось, я войду, замечу, что книга лежит открытая у нее на коленях, и она сообщит мне с самым серьезным видом, что Конопатый получил несправедливый нагоняй от бригадира лесорубов, или на него только что свалилось дерево и он повредил позвоночник. При этом она хмурилась с такой искренней тревогой, будто знать не знала, что Конопатый успешно выпутается из всех передряг, что повреждение позвоночника обернется счастливой встречей с богатыми родителями, а сердитый бригадир в конце книги окажется человеком с золотым сердцем. Конопатый познакомился  с девушкой, которую он называл Ангел, но Лора избегала читать  страницы, где эта девушка выходила в повествовании на первый план. Она просто закрывала книгу или возвращалась к тем главам, где Конопатый был еще одинок. На моей памяти Лора высказалась о героине книги всего один раз: «Она довольно милая, но слишком уж задается своей внешностью».

Еще одно воспоминание. Однажды перед Рождеством, когда Лора наряжала искусственную елку,  она взяла Вифлеемскую звезду, которую полагалось водрузить на верхушке дерева, и поднесла ее к подсвечнику.     

- Звезды на самом деле пятиконечные? – спросила она.

Это был один из тех ее вопросов, которые ставили меня в тупик, потому что я не знал, как на них отвечать, и мне бывало немного стыдно за нее.

Но она выжидающе смотрела на меня, и мне все-таки пришлось ответить:

- Нет, они круглые, как земля, и большинство из них намного крупнее.

Она была несколько озадачена такой информацией. Подошла к окну, посмотрела на небо, которое, как всегда зимой в Сент-Луисе, было полностью заволочено дымом, и произнесла:

- Трудно сказать. 

Потом опять занялась елкой.    

Так мы и жили, пока Лоре не исполнилось двадцать три года. Впору выходить замуж, но проблема заключалась в том, что она ни разу в жизни не встретилась наедине с молодым человеком. Причем это тревожило не столько ее, сколько мать.

Однажды за завтраком мать сказала мне:

- Почему бы тебе не завести дружбу с каким-нибудь приятным молодым человеком? Например, на твоем складе. Нет ли там молодого человека, которого мы могли бы пригласить на обед?              

Эта идея удивила меня, потому что обычно на нашем столе и на троих не хватало еды. Мать была исключительно экономной хозяйкой; один только бог знал, насколько мы были бедны, но она вечно боялась, как бы мы не стали еще беднее. Конечно, такой страх была обоснован, если учесть, что единственный мужчина в доме был поэтом, работавшим на складе, но все-таки он занимал уж слишком центральное место во всех ее расчетах.  

Затем, без малейшего промедления, мать добавила:

- Я думаю, это было бы очень полезно для твоей сестры.

Я привел Джима на обед через несколько дней. Это был высокий рыжий ирландец, всегда одетый с иголочки и сверкающий чистотой, как фарфоровый чайник. Его руки словно чесались от желания прикасаться к хорошим людям. Он то и дело приобнимал тебя или похлопывал по плечу, и ты ощущал жар его горячих, как только что испеченные буханки, огромных квадратных ладоней. На складе все его любили, и, как ни странно, он был единственным, с кем я был в хороших отношениях.  Он же, я думаю, относился кo мне как к симпатичному посмешищу. Ему были известны обе мои секретные привычки. Когда случалась передышка в работе, я запирался в кабинке уборной и шлифовал там рифмы своего последнего стихотворения. Или я поднимался на крышу, чтобы выкурить сигарету и поглядеть через реку на холмистые пейзажи Иллинойса. Не сомневаюсь, в глазах Джима я был таким же чокнутым, как в глазах всех остальных, но если они, особенно на первых порах, относились ко мне подозрительно и враждебно, то Джим с самого начала был добродушен и терпим. Он прозвал меня Худым, и постепенно его дружелюбное отношение ко мне склонило и всех прочих в мою сторону. Хотя он оставался единственным, кто действительно общался со мной, другие тоже стали улыбаться мне, как люди улыбаются, когда странный пес перебегает дорогу на безопасном расстоянии.

И все же мне надо было набраться смелости, чтобы пригласить Джима на обед. Я целую неделю думал, как лучше это сделать, и дотянул до полудня пятницы, когда откладывать дальше было уже некуда, так как мать приготовила обед на пятничный вечер.

- Что ты делаешь сегодня после работы? – спросил я его наконец.

- Ничего особенного, - ответил Джим. -  Намечалось  свидание, но ее тетушка заболела, и она поехала к ней в Централию.        

- А почему бы тебе не прийти к нам на обед?

- С удовольствием! – сказал Джим и улыбнулся так радостно, что это показалось мне странным.

Я вышел на улицу, чтобы из будки позвонить матери и сообщить ей приятную новость.

Ее голос, в котором никогда не чувствовалось признаков усталости, ответил мне с такой энергией, что, наверное, телефонные кабеля заискрили:  

- Надеюсь, он католик?

- Да, - ответил я, вспомнив маленький серебряный крест на его веснушчатой груди.

- Прекрасно, - сказала она. – Я испеку пирог с лососиной.  

После работы мы направились к нам домой на его драндулете.

С неясным чувством вины и предчувствием неприятностей я  привел добродушного ирландца по растрескавшимся мраморным лестницам на третий этаж, к квартире F, сквозь хлипкую дверь которой проникал наружу запах печеного лосося.

Своего ключа у меня не было – я позвонил.

- Лора! - послышался голос матери. -  Это Том и мистер Дилейни! Впусти их!

Последовала долгая-долгая пауза.

- Лора, что же ты! Я занята на кухне, отопри дверь!

Наконец я услышал шаги сестры. Тук-тут-тук мимо двери в направлении гостиной. Потом послышалось  потрескивание начавшей вращаться пластинки. Она завела одну из самых старых – военный марш Сузы. Видно, хотела зарядиться отвагой, прежде чем впустить в дом незнакомца.

Дверь медленно открылась, и она предстала перед нами: на ней было длинное, доходившее до самых лодыжек платье из черного шифона (наряд из гардероба матери) и туфли на высоких каблуках, в которых она еле удерживала равновесие, будто пьяный журавль. Ее глаза смотрели на нас со стеклянным блеском, худенькие плечи-крылышки нервно топорщились. 

- Привет! – сказал Джим, прежде чем я представил его.

Он протянул руку. Сестра едва дотронулась до нее.

- Извините, - прошептала она и бездыханно прошелестела в направлении своей спальни. На мгновение ее убежище приоткрылось, и нас обдало звенящим радужным сиянием, затем, подобно призрак, она  исчезла, быстро, но тихо затворив за собой дверь.

Джим, казалось, был неспособен удивляться.

- Твоя сестра? – спросил он.

- Да, она, - признал я. – Ей бывает очень трудно разговаривать с незнакомыми людьми.

- Она смахивает на тебя, - сказал Джим. – Только она симпатичная.

Лора не возникла снова, пока мать не позвала ее к столу. Она была пoсажена за раздвижным столиком рядом с Джимом. На протяжении всей трапезы ее бюст был тщательно отклонен в противоположную от гостя сторону. Лицо ее лихорадочно пылало, а на одно ее веко, то, что было ближе к Джиму, напал нервный тик.  Она три раза с ужасным звоном уронила вилку на тарелку   и беспрестанно подносила к губам стакан с водой, которую пила мелкими торопливыми глотками. Она продолжала это делать даже после того, как стакан был пуст. Ее обращение со столовым серебром становилось все более неловким.

Наверное, я должен был что-нибудь сказать, но ничего не приходило в голову.

Обязанность развлекать гостя приятной беседой всецело легла на мать, и она старалась, как могла. Она осведомилась, где Джим живет, какая у него семья. С восторгом узнала, что отец его имел свой собственный бизнес, обувную лавку где-то в Вайоминге. Сообщение о том, что гость посещает вечерние курсы бухгалтеров, показалось ей чрезвычайно интересным. Есть ли у него какие-то увлекательные занятия, кроме службы на складе? Радиотехника? Ах, ах, ах! Несомненно, к нам в гости явился очень целеустремленный молодой человек, который далеко пойдет в жизни!         

Затем она начала рассказывать о молодых людях, приходившихся ей детьми. Увы, Лора не создана для бизнеса. Зато она очень домовита… Умение вить семейное гнездышко –  не главный ли это женский талант?

Джим полностью согласился с высказанной матерью  мыслью, но содержавшийся в ней намек до него, кажется, не дошел. Я молча страдал, стараясь не смотреть на сестру, которую охватила крупная дрожь (мать этого поразительным образом не замечала). 

Все это было совершенно ужасно, но я с содроганием думал о моменте завершения обеда: ведь тогда отвлекающая завеса еды упадет, и нам придется перейти в маленькую душную гостиную. Я представлял, как все темы для разговора исчерпались, даже кажущийся неиссякаемым поток вопросов матери пересох, и все четверо застыли в молчании, прислушиваясь к шипению   отопительных батарей и заполняя мертвую тишину покашливанием – единственным человеческим проявлением, на которое мы, пораженные параличом стыда, будем способны.  

Но когда бламанже было съедено, произошло чудо.     

Мать встала, чтобы убрать посуду. Джим похлопал меня по плечу и сказал:

- Слушай, Худой, давай посмотрим эти старые пластинки!

Как ни в чем не бывало он прошагал в переднюю, хлопнулся на пол перед патефоном и стал перебирать истертые диски, громко зачитывая их названия вслух – это прозвучало как весенний гром среди засушливого лета, в котором задыхались мы с сестрой.     

Он сидел, освещенный торшером.  Лора вдруг подошла к нему и сказала: 

- О… у вас веснушки!

Джим улыбнулся:

- Ну да, родные так и называют меня, Конопатый.

- Конопатый? – повторила Лора. Она посмотрела на меня, будто ища подтверждения, что ее слишком уж прекрасная надежда сбылась. Я быстро отвел взгляд, не зная, чувствовать  мне облегчение или тревогу из-за подобного оборота вещей.

Джим завел патефон и поставил «Дарданеллы». Он сказал Лоре улыбаясь:

- Как насчет того, чтобы немного пошаркать ногами о ковер?

- Что? – выдохнула Лора почти неслышно. И она улыбнулась, улыбнулась!

- Потанцуем! – сказал он и приглашающе раскинул руки. 

Насколько мне известно, она не танцевала ни разу в жизни. Но к моему беспредельному изумлению, она проскользнула в кольцо его огромных лапищ совершенно естественно, и они стали кружить и кружить по душной гостиной, натыкаясь на мебель и громко, счастливо смеясь. Лицо сестры как бы распахнулось. Не было бы чересчур поспешным сказать, что это была любовь: ведь у него были веснушки и родня звала его Конопатым. Да, он совершенно, каждой своей черточкой, слился в ее душе с одноруким сиротой из лагеря лесорубов, из туманного края высоко в горах, куда она сбегала всякий раз, когда стены квартиры F становились невыносимо теснящими.

Мать как раз вносила лимонад. Раздвинув портьеру, отделявшую кухню от гостиной, она пораженно замерла:

-  Господи! Лора! Ты танцуешь?

На лице матери была написана не только нелепая благодарность, но и нечто, граничившее с испугом.

- Она, верно, наступает вам на ноги, мистер Дилейни?

- А если и так? – ответил Джим с медвежьей галантностью. – Я не из яичной скорлупы сделан!

-  Боже… боже… боже, - бормотала мать, бессмысленно сияя.

- Она легкая, как перышко! – сказал Джим. – Еще немного потренируется, и будет танцевать, как Бетти.

Последовала короткая пауза.

- Бетти? – спросила мать.

- Ну да, моя девушка, - пояснил Джим.

- О! – произнесла мать.

Она осторожно поставила графин с лимонадом на стол. Стоя к гостю спиной и глядя на меня в упор, она спросила его, как часто он встречается со своей счастливой избранницей.

- Постоянно, – ответил Джим.

Обращенные на меня глаза сверкнули яростью.

- Том не сообщил мне, что вы ухаживаете за девушкой.

- Это понятно, - сказал Джим. – Я не хотел выпускать кота из мешка.  Если бы Худой разболтал кому-то на складе, все стали бы меня подначивать.

Он громко засмеялся, и смех его повис в тишине так тяжело, что, даже при его слабой чувствительности, до него дошло, какую неприятную сенсацию произвело сообщение о Бетти. 

- Вы намерены жениться? – спросила мать.

- В начале будущего месяца! – отвечал он.

Ей потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Потом, с интонацией, которую можно определить только словом «жалкая», она проговорила:

- Как мило! Если бы Том сказал нам, мы бы вас обоих пригласили.  

Джим снял с вешалки пальто.

- Вы собираетесь нас покинуть? – спросила мать.

- Надеюсь, вы не сочтете это за невежливость, - сказал Джим. - В восемь часов Бетти сходит с электрички, а пока я доберусь на моей колымаге  до станции Вабаш…

- О, в таком случае мы не смеем вас задерживать.

Только он вышел, все мы так и упали на стулья, как подкошенные.

Лора была первой, кто прервал молчание:

- Он очень милый, - сказала она. – И эти веснушки…

- Да, - сказала мать. Потом она повернулась в мою сторону.

- Ты не говорил, что он помолвлен и скоро женится!

- Откуда мне было знать?

- Я полагала, он твой лучший друг на этом складе.

- Да, но я не знал, что он собирается жениться.

- Очень странно! – сказала мать. – Очень странно!

- Нет, - тихо сказала Лора, поднимаясь с дивана. – В этом нет ничего странного.

Она взяла какую-то пластинку и подула на нее, как бы удаляя пыль, потом осторожно вернула ее на полку.

- У влюбленных, - сказала она, - все само собой разумеется.

 Что она хотела этим сказать? Я так и не понял этого.

Она проскользнула в свою комнату, закрыв за собой дверь.

Через некоторое время после этой истории я потерял работу. Меня уволили за то, что я записывал стихотворение на крышке обувной коробки. Я уехал из Сент-Луиса и стал мотаться по свету. Города кружились, как мертвые листья, яркие, но сорванные с ветвей. Мой характер изменился. Я стал твердым и самодостаточным.

Через пять лет я почти забыл дом. Мне пришлось так сделать, я не мог носить его с собой. Но иногда – обычно это случается в незнакомом городе, где я еще не нашел друзей, - жесткая оболочка, которую я намеренно нарастил вокруг своей души, вдруг трескается. Мягко и податливо открывается дверь. Я слышу потрескивающую музыку, которую мой неведомый мне отец подарил дому, брошенному им так же предательски, как это сделал я. Я вижу слабое печальное мерцание стекла, сотни маленьких прозрачных осколков всевозможных цветов. Я задерживаю дыхание: если лицо моей сестры покажется среди них, оно будет стоять передо мной всю ночь.                     

----------  * ---------- 

Рассказ небольшой, но в формате нашего сайта длинный. Поэтому рецензия будет короткой.

Пьеса Уильямса и, соответственно, фильмы по ней похожи и не похожи на рассказ. Подробности сюжета, мотивы поведения персонажей существенно изменены. Лора стала хромоножкой. Джим не только танцует с ней - психотерапевт-самоучка, он наскоро пытается избавить девушку от комплекса неполноценности, и ему почти удается совершить чудо... не силой того, ЧТО он говорит, а в силу того, что он с ней ГОВОРИТ - внимательно, тепло, заинтересованно, так, как с бедной Лорой никто никогда не разговаривал. Сохранилась же в пьесе от рассказа атмосфера глуши, захолустья жизни, их странного удушливого  очарования. Стеклянный зверинец Лоры –  сад Эдема, пора первозданной невинности и чистоты, которая у большинства людей рано или поздно кончается, потому что надо становиться взрослыми; но у Лоры эта пора не кончится никогда. Она показывает Джиму свою любимую безделушку – единорога. Что за существо единорог? Это мифический конь. Или доисторический, вымерший конь. Когда Джим и Лора танцуют, парень нечаянно сбрасывает единорога со стола, рог разбивается, и единорог превращается в обычного коня. Если бы Джим полюбил Лору, она превратилась бы в обычную девушку. Дети говорят: «Улитка, улитка, высунь рожки, дам тебе грошки на пирОжки!» Джим заставил Лору выглянуть из своего райского сада на белый свет, показать рожки, но грошек не дал. Бедная улитка вернулась в раковину и больше никогда оттуда не выползала. (В финале пьесы есть намек на то, что после встречи с Джимом  Лора испытала психологический коллапс и стала частично невменяемой; Уильямс списал Лору со своей любимой старшей сестры Розы, которой, когда она была уже взрослой, поставили диагноз «шизофрения» и сделали лоботомию, успокоившую ее поведение, но не душу). 

Главное же отличие пьесы от рассказа состоит в том, что в ней обретает имя и большую объемность странная женщина Аманда Вингфилд, мать Тома и Лоры. Как некоторые другие персонажи Уильямса (например, Бланш Дюбуа из «Трамвая «Желание»), это переселившаяся на север южанка, последний обломок некоего славного аристократического семейства. Всеми силами Аманда стремится сохранить видимость нормальности своего нынешнего существования, которое в задавленной темной глубине своей души считает ужасным и позорным. Лора слепа к реальности в результате, может быть, некоей детской травмы; Аманда постоянно - сознательно и бессознательно - заставляет себя быть слепой. (Из-за этого роль Аманды почти так же трудна для исполнения, как роль Хлестакова: в обоих случаях должно быть неясно, верят или не верят герои собственной лжи).  Отсюда ее жеманность, причуды, несгибаемое упрямство, психологическая ригидность, жесткая повторяемость ее поведения. Лора собирает игрушки. Аманда превратила себя самое в заведенную механическую игрушку: ей кажется, что малейшее отступление от ритуалов приведет семью к катастрофе. Зачем она постоянно говорит о правилах гигиены, режиме дня, здоровом питании? Это ее жалкий способ контролировать реальность: да, они бедны, но если правильно пережевывать пищу, рано ложиться и рано вставать, принимать холодный душ, употреблять в разговоре красивые эвфемизмы (вместо «какать» или, боже упаси, «срать» говорить «двигать кишечником»), вообще делать все по правилам, то дамоклов меч полной нищеты, люмпенизации детей, смерти в жалком приюте…  да мало ли что еще приготовила затаившаяся за углом, как уличный грабитель, темная, мерзкая жизнь… тогда этот меч, возможно, не упадет на семью, удастся прожить, избежав лобового столкновения с жуткой судьбой. 

В молодости я знал одну красивую и неглупую девушку, похожую на Лору. Ее приняли в университет по блату, но она совершенно не справлялась с общественными дисциплинами. Каждый зачет или экзамен по предметам этого цикла давался с боем – который вела не она, а ее красивая, энергичная и волевая мать. В конце концов наступил полный кризис: за весь семестр девушка не произнесла ни слова на семинарах по истории КПСС, а это серьезно, историки КПСС суровы и неподкупны, а университет – не консерватория, где пренебрежение историей партии Рихтеру кое-как сходило. Но мать девушки, уж не знаю, как и чем (можно предположить самые крайние меры) все же обаяла партийца, он велел, чтобы девушка вызубрила такой-то абзац учебника, и он задаст ей на семинаре вопрос именно по нему. Она ответит, и это позволит ему, не поступаясь партийной совестью, допустить ее к зачету… ну а там видно будет. Девушка с неделю долбила, долбила этот абзац, но когда партиец на семинаре задал ей свой вопрос, она опять не выдавила из себя ни слова. Чем не Лора с ее курсами стенографии? (По-своему я завидовал этой девушке, моей однокурснице, чей мозг отвергал партийно-советское говно, в то время как я ради хорошей оценки, стипендии и просто из честолюбия допускал в свои внутренности любую гниль. Но я не мог, не мог быть таким, как эта девушка).

А еще, когда я работал психотерапевтом, был у меня один пациент – полицейский. Однажды ночью бандитская пуля проделала туннель в его густой афрошевелюре, не причинив ему никакого вреда. Но он ощутил дуновение смерти, и после этого случая стал бояться выходить на ночное патрулирование. То есть он выходил, но при этом трясся от страха. Каждую ночь он проводил в надежде, что, даст бог, пронесет. (Бросить службу он не хотел, т.к. был женат, имел троих детей, и даже квартира его находилась в специальном доме для служащих полиции). Он стал ходить в церковь и молиться, чтобы с ним ничего не случилось. Но это не помогло,  он впал в тяжелую депрессию. Про себя я называл этого пациента «мышыгэнэ коп» – сумасшедший полицейский (идиш – англ.) Мышыгэнэ-то мышыгэнэ, но не является ли этот коп не только психологическим двойником Аманды, но и гипертрофированной моделью почти каждого из нас? Не точно ли так же, как он, мы ежедневно выходим в наряд по жизни, боясь и не любя ее?

Последнее. К тексту приложены целых три американских фильма «Стеклянный зверинец», снятых в разное время. Исполнительницы роли Аманды, в том числе знаменитая Кэтрин Хепберн, играют кто лучше, кто хуже. Но ни одна из них не сыграла ее так, как Зинаида Шарко в фильме Рязанцевой-Муратовой «Долгие проводы». Я имею в виду, что героиня Шарко – точно тот же психологический тип, что Аманда, и наша русская артистка сыграла гениальнее всех американок.

Другой идеальной исполнительницей роли Аманды могла бы стать Римма Быкова. Эта замечательная артистка (до 1955 года жена Смоктуновского, и не менее талантливая, чем он, хотя куда менее известная) сыграла клон Аманды в давнем телефильме «Дневной поезд». Она исполняет в нем роль матери Маргариты Тереховой. Кто видел этот хороший фильм и помнит его, уже имеет представление об Аманде Вингфилд  даже без того, чтобы посмотреть хотя бы один из приложенных фильмов.    

(Сейчас Аманду играет в Московском театре наций Марина Неелова. Это, конечно, замечательная актриса, но боюсь, она решает роль слишком гротескно и характерно. Между тем, существо пьесы Уильямса в том, что она о нормальных, совершенно нормальных людях, о реальности… о людях, которых реальность превратила в ненормальных).  

Теннесси Уильямс (1911-1983) 

СМОТРЕТЬ ФИЛЬМЫ ОН-ЛАЙН

Автор С. Бакис

Написать письмо автору