Есть телепрограмма "Наблюдатель". Это одна из лучших русских телепрограмм. Когда ее ведет Андрей Максимов, он неизменно начинает передачу так: "Это программа "Наблюдатель". Сегодня наблюдать доверено мне". Ну а вот сегодня наблюдать за "Наблюдателем" доверено мне. Я понаблюдаю за выпуском передачи, посвященным питерской литературной группе 20-х годов "Серапионовы братья": Зощенко, Вс.Иванов, Каверин, Федин, Тихонов, Лев Лунц и др. В гостях у Максимова два доктора наук: Олег Лекманов и Мария Черняк, а также Елена Папкова, которая только кандидат, но зато внучка Вс.Иванова.
Максимов расспрашивает специалистов об этой группе. Он, например, спрашивает: "А зачем они написали манифест? Что, путем манифестов можно изменить литературу? По-моему, чтобы ее хоть немножко изменить, надо тихо сидеть и писать. Так зачем же они, не понимаю".
Я думаю, ответить на этот вопрос надо так: "Вы или незнакомы с историей литературы, или прикидываетесь. Внутрилитературная борьба, даже войны, всегда, со времен Древней Греции, была частью литературной жизни, а манифесты - это своего рода объявления войн. "Литературные скандалы закономерно сопровождают литературные революции": это очень умный человек сказал, Юрий Тынянов". Но раз Максимов ничего не понимает, или якобы не понимает, надо отвечать на уровне его вопроса. Ему отвечают (неважно, кто: это может быть кто-то один или все трое подряд, мне лень пересматривать передачу): "Ну вы понимаете, они были молодые, задорные, им хотелось поспорить, заявить о себе, ведь их тогда никто не знал".
Максимов спрашивает: "А они были за советскую власть или против? Ведь они должны были как-то определиться, они же видели, что вокруг творится: террор, разрушение церквей, вся эта диктатура пролетариата. Так какая была их позиция?"
Я думаю, на это надо ответить так: "Они все были счастливы, что произошла революция, хотя бы потому, что она дала им возможность быстро продвигаться в литературе, потому что Октябрь дал дорогу молодым. Раньше они, может быть, все равно стали бы писателями, но с бОльшими трудностями и т.д. Эйзенштейн написал: "Революция дала мне в жизни самое для меня дорогое - это она сделала меня художником". Кроме того, они все были антибуржузными молодыми людьми. И кроме того, что значит, "за советскую власть"? За ту, которая будет в 37-м году? Они не были Вангами. А террор и т.д... вы опять или ничего не знаете, или прикалываетесь. Сразу после революции был террор, но это был период невероятного расцвета искусства, ренессанс: Пастернак, Бабель, Эйзенштейн, Довженко, Пудовкин, Дзига Вертов, Малевич, Шагал, Филонов, Петров-Водкин, Шостакович, Мейерхольд, Вахтангов... Все это были не просто гениальные или очень талантливые люди, но такие, которые всем сердцем одобрили, полюбили революцию". Но раз Максимов ничего не понимает, ему отвечают: "Ну, понимаете, серапионы были разные, тут нельзя одним словом. Некоторые были более "прореволюционными", некоторые менее. Во всяком случае, они надеялись, что им дадут свободно писать, и пока им давали, они относились к происходящему более-менее терпимо, хотя, конечно, всё видели. К тому же они, повторяем, были еще очень молодые и не настолько все эти вещи понимали, как мы с вами сейчас".
Максимов спрашивает: "Но ведь потом они, считай, все, ну кроме Зощенко, предали идеалы молодости. Ведь, как я понимаю из того, что вы только что сказали, их идеалом была свобода творчества, а какая свобода творчества при Сталине?"
Я думаю, на это надо ответить так: "Это огромный и страшный вопрос. Уделом серапионов, как и множества других талантливых - а значит, органически честных - художников, чей творческий пик пришелся на пик сталинщины, стала беспощадная болезненная ломка себя. Как животные в наводнение, они стремились найти какую-то кочку, чтобы, с одной стороны, не погибнуть творчески, с другой, как-то вписаться в систему и не погибнуть чисто физически. Прочитайте дневники 30-х годов выдающейся женщины и мыслителя Л.Я. Гинзбург: она на каждой странице решает для себя этот вопрос и не может решить. А вот что писал почти гениальный Виктор Шкловский в своей книге "Гамбургский счет" 1928 года:
"Так вот, лен.
Лен, если бы он имел голос, кричал при обработке. Его дергают из земли, взяв за голову. С корнем. Сеют его густо, чтобы угнетал себя и рос чахлым и не ветвистым.
Лен нуждается в угнетении. Его дергают. Стелят на полях (в одних местах) или мочат в ямах и речках.
Речки, в которых моют лен, – проклятые – в них нет уже рыбы. Потом лен мнут и треплют.
Я хочу свободы.
Но если я ее получу, то пойду искать несвободы к женщине и к издателю.
Но зазор в два шага, как боксеру для удара, иллюзия выбора, – нужны писателю.
Иллюзия для него достаточно крепкий материал".
Не дай бог жить в такие времена, когда приходится убеждать себя, что ты лен и нуждаешься в угнетении. Путь приспособления к системе, безусловно, был путем самообмана, сплошных иллюзий и компромиссов, - но это была не комедия, а трагедия. А раз трагедия, значит, нельзя так легко бросать: "предавали идеалы". Они-то, может, и предавали, но нехорошо из наших пока что вегетарианских времен бросать в них камнем, уважаемый Андрей!". Но раз Андрей ничего не понимает, ему отвечают (на этот вопрос отвечает Олег Лекманов, тут я запомнил): "Ну, видите ли, они жили в определенных обстоятельствах, которые нельзя было игнорировать. Живя в Советском Союзе, они вынуждены были быть советскими писателями. Конечно, мера конформизма у них была разная: скажем, Каверин и Федин - не одно и то же. Но все сообразовывались, так сказать, со "временем на дворе". Слово "конформизм" обычно произносят с презрительной интонацией, но, в сущности, это просто естественная психологическая реакция на изменение среды".
Максимов "переходит на личное". Он спрашивает: "Ну и что они, так вот мирно сидели кружком и читали друг дружке свои рассказы и повести? И так уж не было между ними никакой зависти, соперничества и т.д.?"
На это, я думаю, надо ответить так: "Мы не понимаем, почему вы это спрашиваете. Мы не настолько глубоко и долго говорили здесь о более существенных особенностях группы "Серапионовы братья", о ее чертах как литературного явления, чтобы перескакивать на какой-то мелкий сор ссор и дрязг. Ну, может быть, что-то такое и было, жизнь есть жизнь, но, в целом, серапионы были чрезвычайно дружны, недаром "братья". И это все по вашему вопросу". Но раз Максимов ничего не понимает, ему отвечают... Нет, ему не сразу отвечают, сначала повисает пауза, в которой доктора и кандидат отчаянно роются в мозгах, чтобы найти ответ под стать вопросу. И вот, наконец: "Ну да, всякое бывало. Вот, например, Каверин объявил дуэль Зощенке". Максимов оживляется: "Что вы говорите! И что же послужило причиной?" "Кажется, там была замешана дама. Но это не точно". "Ну и... кто же кого?" "Дуэль, кажется, не состоялась. Вообще не исключено, что эта история - апокриф". Максимов немного разочарован. Но в целом он доволен: передача прошла как надо, все отвечали на крепкую четверку.
Вопрос номер один: так Максимов задавал свои низкие вопросы, потому что ничего не понимал, или потому что прикалывался? Я думаю, ни то ни другое, или то и другое. Его постоянная позиция как интервьюера - спрашивать от лица зрителей. Поскольку же он считает зрителей пошляками, то и вопросы должны быть пошлыми. Но зрители бывают разные, и даже один и тот же зритель бывает разным в зависимости того, опускают его или поднимают. Может быть, мнение Максимова, будто весь народ чохом пошляки, это самопроекция. Кроме того, увлекшись ролью рупора пошляков, он постепенно дошел с этим рупором до упора, маска приросла.
Вопрос номер один был довольно простым, номер два куда сложнее. В кинофильме "Волга-Волга" мужичок поет: "Удивительный вопрос: почему я водовоз?" Удивительный вопрос: почему два доктора наук и кандидат - водолеи? Почему они сочли, что непременно надо лить воду на максимовскую мельницу?
Мемуар. В 70-е годы в СССР был книжный бум. Однажды я шел по центральной улице и увидел на лотке книгу Зенона Косидовского "Библейские сказания". Это была ценная книга, и я бы ее немедленно хапнул. Я, правда, уже имел ее, достал по блату. Но что с того? Второй экземпляр можно поменять на какую-нибудь другую ценную. Но дело в том, что книга на лотке была на украинском: "Бiблiйнi оповiдi". Как таковая она не имела большой товарной ценности, и я прошел мимо лотка. Через двести метров на той же улице располагался еще один книжный лоток, на нем лежали те же "Бiблiйнi оповiдi". Но тут они продавались с нагрузкой: книга была в одной обертке с какой-то ерундой. Возле лотка стояли две женщины интеллигентного вида, типа пожилые училки. Одна из них повертела книгу в руках и нерешительно вернула на лоток. Я понял, что, если бы не нагрузка, она бы ее купила. Я сказал: "Вон там, двести метров вправо, эта книга продается без нагрузки". Продавалка заорала: "Пошел вон отсюда! Советчик нашелся! Я тебя знаю, хулиган!" Что ж, на такое я ответил: "Во-первых, заткнитесь. Во-вторых, вы не имеете права с нагрузкой". "Я тебе щас покажу право! Вот я милиционера позову!" И тут знаете что произошло? Вы уже догадались, да? Училка торопливо расплатилась, взяла книгу (книги), и обе потяпали прочь. Это меня поразило, оскорбило. Ну почему, почему? А потому. Эта жалкая вонючая лоточница была, как-никак, представительницей советской власти на местах. Вступив с ней в конфликт, я поставил себя в позицию диссидента. Училки не хотели иметь ничего общего с диссидентом: фактом своей покупки они продемонстрировали полную солидарность с советским истеблишментом.
ТВ - это что-то глобальное, всемогущее. Вступив в чертоги ТВ, всяк ощущает свое ничтожество. Максимов - представитель ТВ, почти демиург ТВ-мира. Значит, надо ему кадить. По крайней мере, надо вести себя прилично. Любое возражение, несогласие - что-то вроде скандала. Но мы не смутьяны какие-нибудь, боже упаси, мы люди законопослушные!
Я начал с того, что отозвался о программе "Наблюдатель" положительно. Я не отступаюсь. И я бы не написал этого всего, если бы в данной конкретной передаче было что-то особенное. Но так везде! Все российское ТВ такое. Ведущие правят бал. Ну что бы случилось, если бы какой-нибудь участник какого-нибудь ток-шоу вдруг восстал? В крайнем случае, этот ведущий больше не пригласил бы его на свой базар. Но ведь это еще не гулаг! Но нет, молчат, как рыбы, как рабы. Отвечают, как пупсики, как попки. Почему советская впасть продержалась так долго? Почему Путин непотопляем? Потому что училки покорно покупали книги с нагрузкой, а доктора наук угождают ведущим - пошлым профанам или клоунам.
Но не всегда. Бывают исключения. Я видел пока что всего одно. Однажды в передаче Игоря Волгина "Игра в бисер", в ее выпуске, посвященном "Фаусту" Гете, участвовал Юрий Арабов, сценарист фильма Сокурова "Фауст". Все шло тихо-мирно, участники послушно подчинялись "замыслу упрямому" Волгина, человека не менее пошлого, чем Максимов (по мне так более). Каждый что-то говорил приличное, Волгин посредине прерывал и говорил: "Ну хорошо. А как вот насчет такого еще вопроса?" Попки начинали тереть по новой. И вдруг Арабов, до того молчавший, открыл рот и злобно бросил кому-то из них: "Но это же тошниловка - то, что вы говорите!" Волгин торопливо вякнул: "Ну почему же, почему же, любой взгляд имеет право на..." "Не любой! Я занимался "Фаустом" десять лет, это страшная темная прорва, нельзя плевать в нее сладенькой слюной!"
Да что я пересказываю, можете сами посмотреть и послушать. Видео прилагается. Это просто праздник какой-то!
Фильм 1: "Наблюдатель": "Серапионовы братья".
Фильм 2: Игра в бисер: "Фауст".
|