Режиссер и автор сценария Сергей Эйзенштейн. 1945 г.

Эпизод "Пир опричников"

Выпуск телепередачи "Наблюдатель" 2015 года, посвященный 70-летию создания фильма "Иван Грозный"

Для этого текста важно время, когда я его пишу. В Нью-Йорке 11 вечера 13 марта, в России утро 14-го.  Неизвестно, что день грядущий нам готовит. Все замерло. Холодок бежит за ворот. По Москве и по миру бродят темные слухи. Путин заболел. Или не заболел? Дадаев вроде отказался от своих первоначальных показаний. От каких именно? Что он убивал Немцова или что убивал, но не из «мусульманских» соображений, а из каких-то других? Каких? Непонятно. Но Следственный комитет объявил, что следы убийства несомненно ведут на Запад. Не серчай, Рамзанчик.

Болезнь Путина можно трактовать так, что он взял тайм-аут, чтобы сообразить, что дальше делать. Задавить тех своих приближенных, которые без его ведома убили Немцова, или слиться с ними, направить руль в ту сторону, в которую они подталкивали его руку, Немцова убивая? К первому варианту склоняет нас, гадающих, что там у Путина в голове, неясный слух, что он вроде собирается удалить от своего тела Сечина. И, может быть,  он страшится этого варианта: а что, как не он того, а тот его удалит? (А может, уже удалил, только об этом пока не объявляют?) Второй вариант должен страшить Путина не меньше: это дорога в ад, а он все же не туда хотел, он отчасти пугал, блефовал, играл, затевая всю эту петрушку с Украиной. И вот доигрался, черт возьми - довел ситуацию до точки невозврата. Жуть, жуть. Жутко ему и жутко нам.

В голову услужливо приходит формула: «схватка бульдогов под ковром».  Но тут не то, не то. Схватка бульдогов – все-таки более-менее обычное явление в коридорах власти, периодически оно наблюдается, то есть скрывается, даже в государствах с «прозрачной» политической системой. Дерущихся под ковром в коридоре власти бульдогов не видно, но различим и ковер, и коридор. А тут –  ковра не видать, а коридор затянут зловеще клубящейся тьмой. «Туча черная расстилается, Кровью алой заря умывается. На костях врагов, На пожарище Воедино Русь Собирается». Политолог Дмитрий Орешкин, когда его вчера спросили, где, по его мнению, сейчас Путин, пожал плечами: может, думает; может, голова разболелась от думанья; а может, молится. Интересно, что Орешкин произнес это слово, «молится». Хотя Путин, если реально, вряд ли молится. Не исключено, что из подсознания политолога вылезла та же ассоциация, которая вот сейчас вертится в моей голове: «3 декабря 1564 года Иван Грозный с семьёй внезапно выехал из столицы на богомолье. С собой царь взял казну, личную библиотеку, иконы и символы власти. Посетив село Коломенское, он не стал возвращаться в Москву и, проскитавшись несколько недель, остановился в Александровской слободе. 3 января 1565 года он объявил о своём отречении от престола в пользу старшего сына юного царевича Ивана Ивановича, по причине «гнева» на бояр, церковных, воеводских и приказных людей. После прочтения послания царя в Москве резко накалилась антибоярская обстановка — в Кремль пришли тысячи москвичей, разъярённых названными в послании изменами бояр, и Боярской Думе ничего не оставалось, как просить Ивана возвратиться на царство. Через два дня в Александровскую слободу прибыла депутация во главе с архиепископом Пименом, которая уговорила царя вернуться на царство. 5 января 1565 года государь Иван IV принимает решение учредить опричнину. Когда в начале февраля 1565 года Иван Грозный вернулся в Москву из Александровской слободы, он объявил, что вновь принимает на себя правление, с тем, чтобы ему вольно было казнить изменников, налагать на них опалу, лишать имущества «без докуки и печалований» со стороны духовенства и учредить в государстве «опричнину». (Википедия).

Вот так. Молился, молился, пока Господь ему не рек с небес: «Заводи гвардию палачей и без колебаний режь и руби!» И тут мы плавно переходим в сферу кино и непосредственно к фильму Эйзенштейна. Между прочим, стихи про расстилающуюся над Россией черную тучу – это текст В. Луговского к песне С. Прокофьева, звучащей в прологе этой знаменитой картины. Из заголовка данного текста явствует, что меня интересует только вторая серия. Первая, в общем, понятна. Ну трудно Ивану, наперекор всяким внешним и внутренним супостатам, смесить Россию в единый колобок, ну приходится круто месить, что поделаешь. Но все это представлено в первой серии более-менее традиционно, без особых отклонений от сталинского дискурса и сталинского заказа, по которому Эйзенштейн и стал снимать "Грозного". А вторая серия – это же какой-то макабр, тьма кромешная. Чего стоит один танец опричников, единственный цветной эпизод этого черно-белого фильма? А для того он, я думаю, цветной, чтобы его суриково-синий суриковский колор кипел, как кровь в венах: Иван еще держит руку на пульсе державы, но вот-вот потеряет над нею контроль, кровь прорвет вену и брызнет ему в лицо. По-простому говоря: дал этим опричничкам волю на свою голову! Приходится ли удивляться, что вторая серия была Сталиным отвергнута, положена на полку и вышла только через пять лет после его смерти.

И с тех пор, с 1958 года, не прекращаются не только на Руси, но и по всему миру споры-разговоры: что хотел сказать великий Эйзенштейн второй серией? Сталинец он, судя по ней, или антисталинец? Почти каждый эпизод фильма трактуется разными мудрецами по-разному. Например, Михаил Ромм писал (лень искать цитату, передаю своими словами): да, мы понимаем, что строптивые бояре Колычевы стоят на пути консолидации Руси, заставить их покориться, иначе как отправив на плаху, невозможно, но… шеи! Эйзенштейн так показал их красивые, молодые, мощные шеи за секунду до того, как по ним рубанет топор, что мы не можем удержаться от мысли, а скорее от физического ощущения: как ужасен этот Иван, режущий по живому! Как ужасен вообще тоталитаризм! А Юзеф Юзовский, известный театровед 30-х-50-х г.г., по тому же самому поводу написал вот что (тут уже я нашел цитату, которую привожу, не указывая  некоторых пропусков): «Надо сказать, что в смысле логически убедительного и эмоционально воздействующего на нас сюжета, заставляющего нас принять казнь Колычевых, у нас нет – и тем менее я знаю в мировом искусстве – более сильного, покоряющего одновременно и наше чувство и наш разум аргумента, благодаря которому вы, зритель, санкционируете этот приговор. Как же этого добивается Эйзенштейн? Он показывает эти шеи, а точнее сказать – шеи воловьи, бычьи, толстые, огромные, на которых торчат тупые  с остро и бессмысленно вылупленными глазками головки, - они не сдвинутся с места, они стоят поперек дороги, склонив эти свои головы на своих жирных тупых шеях и уставившись глазками в то, что по этой дороге идет, - для того чтобы это пропустить, они не сдвинутся с места. Они стоят, и все тут, бесцельно обращаться к этим остолбеневшим животным и т.д.».*

Понятно, что Ромм и Юзовский противоположно трактуют не только этот эпизод, но и фильм в целом. Есть, однако, и третья, еще более мудрая  точка зрения, как бы примиряющая их. Она выражена, например, в комментариях к 6-му тому собрания трудов Эйзенштейна: «В литературе существует несколько точек зрения на фильм "Иван Грозный": одни утверждают, что это чуть ли не апология Ивана, власти царя; другие - что это фильм, восстающий против идеи деспотической власти личности. И наконец, третья точка зрения - что фильм был задуман как произведение, воспевающее Ивана Грозного, но образная система взорвала первоначальный замысел Эйзенштейна и фильм объективно прозвучал как обличение деспотизма. Некоторое представление о замысле Эйзенштейна дает одно место из подготовительных материалов к исследованию "Пафос". Сергей Михайлович писал: "В характере исторического персонажа пленила меня та же трагическая раздвоенность и вместе с тем слитность в единстве, которою так по-своему пленительны образы Достоевского. ...Образ [Ивана] пленил меня в том аспекте, в котором "неистово" набрасывает его Белинский в критическом своем отзыве на третью часть "Русской истории для начального чтения" Николая Полевого (Москва, 1835): "...у нас господствует несколько различных мнений насчет Ивана Грозного; Карамзин представил его каким-то двойником, в одной половине которого мы видим какого-то ангела, светлого и безгрешного, а в другой - чудовище, изрыгнутое природой в минуту раздора с самой собой, для пагубы и мучений бедного человечества, и эти две половинки сшиты у него, как говорится, белыми нитками. Грозный был для Карамзина загадкой; другие представляли его не только злым, но и ограниченным человеком; некоторые видят в нем гения. Полевой держится какой-то середины; у него Иоанн не гений, а просто замечательный человек. С этим мы никак не можем согласиться... Нам понятно это безумие, эта зверская кровожадность, эти неслыханные злодейства, эта гордыня и вместе с тем эти жгучие слезы, это мучительное раскаяние и это унижение, в которых проявлялась вся жизнь Грозного; нам понятно также и то, что только ангелы могут из  духов света превращаться в дух тьмы... Иоанн поучителен в своем безумии; это был падший ангел, который и в падении своем обнаруживает... силу характера жадного и силу ума высокого". 

Надеюсь, читатель продрался сквозь этот частокол цитат. А в сухом остатке, понимать все предыдущее надо так, что Эйзенштейн в своей трактовке Грозного следовал той традиции подачи царя в трагическом плане, начало которой положил Пушкин в «Борисе Годунове». Это подтверждается воспоминанием того же Юзовского. Вот часть его разговора с Эйзенштейном после просмотра фильма в 1944 году (в момент этого разговора фильм еще не был запрещен). Первая фраза принадлежит Эйзенштейну:
- Я слышал даже, что как интеллигент я не мог обойтись без гамлетовской традиции, - протащил, стало быть, себя, а не Грозного.
- Традиция тут есть, но только не гамлетиада.
Лицо Эйзенштейна стало чрезвычайно серьезным – он так и впился в меня.
- Вы считаете, что здесь дана какая-нибудь традиция?
- Мне кажется, я даже знаю, какая.
- Ну, говорите… только кратко… да нет, не может быть!
- Борис Годунов.
Эйзенштейн засмеялся, затем перекрестился.  
- Господи, неужели это видно? Какое счастья, какое счастье! Конечно, Борис Годунов: «Шестой уж год я царствую спокойно, но счастья нет в моей душе…» Я не мог сделать такой картины без русской традиции, без великой русской традиции, традиции совести. Насилие можно объяснить, можно узаконить, можно обосновать, но его нельзя оправдать, тут нужно искупление, если ты человек». И т.д. еще примерно на полстраницы идет монолог Эйзенштейна в этом ключе.

Что можно сказать по поводу этого монолога?
# 1. Я почти на 100% уверен, что Эйзенштейн так не говорил. Это болтливый стиль Юзовского, а не насквозь ироничного и всегда скрывающего свои истинные мысли Эйзенштейна. 
# 2. Тем не менее Эйзенштейн, видимо, все же дал Юзовскому понять, что снимая «Грозного», он думал о Пушкине. 
# 3. Но то, что у него вышло, не обязательно проистекло из того, что он думал.  Художник часто думает одно, а делает совсем другое. Фильм Эйзенштейна остался неоконченным, должна была еще последовать третья серия, и полработы дураку не показывают. Я, конечно, имею в виду себя, а не Юзовского. И тем не менее второй серии достаточно, чтобы заключить, что  это не А.С.Пушкин, а С.М.Эйзенштейн. Отношение Пушкина действительно к Годунову двояко, и в своей трагедии он действительно ведет разговор о совести, о моральной цене царевых свершений. Народ в конце «Годунова» безмолвствует, оставаясь безучастным к очередной смене власти: он убедился (во всяком случае, в трактовке Пушкина), что любая власть построена на крови, и у него отшибло интерес к тому, что там делается в Кремле. Взгляд Эйзенштейна на Грозного тоже двойствен, но это не философская, диалектическая двойственность в духе Белинского и Пушкина, а такая двойственность, которую приходится назвать патологической. Не только душу Эйзенштейна, но и души Пастернака, Булгакова и Мандельштама раздирало двумя силами: восторгом перед Сталиным и ужасом перед ним. Но «казус Эйзенштейн» особый. В отличие от трех последних, Сергей Михайлович ужас любил, был с детства зачарован им; на ужасе художественно построен «Броненосец Потемкин» и все другие без исключения его фильмы. Таким образом, полюса раздвоенности Эйзенштейна были таковы: восторг перед Сталиным – и ужас перед ним… который тоже вызывал у него восторг. Каков же баланс? Он таков, что Эйзенштейн как художник был сталинистом, тоталитаристом. Все его фильмы сосредоточены на поведении не индивидуума, а массы. Индивидуальность, как и индивидуальную психологию, Эйзенштейн не очень уважал. В психологии его занимало не индивидуальное, а общее – например, фрейдовские схемы топологии человеческого сознания и, в еще большей мере, юнгианские архетипы. Да и эти концепты привораживали Эйзенштейна не из некоего самоцельно-гуманитарного интереса к человеку, а как инструментарий, которым он  без конца пытался пользоваться, чтобы, как Мефистофель, манипулировать подсознанием людей (т.е. своих зрителей). Мандельштам и Пастернак были индивидуалистами, которые спорадически и, в общем, тщетно пытались выкорчевать родимые до боли пятна своего буржуазного индивидуализма, преодолеть его, внушив себе, что «я урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста».  Эйзенштейн, хотя он был по складу крайним интровертом, индивидуалистом не был хотя бы потому, что не был вполне человечен, был безжалостен и холодно аналитичен прежде всего к самому себе. Таким образом, ему нечего было преодолевать. Он был благодарен Революции, которая, будучи бесчеловечной, вписала его в рамки нормы. Революция санкционировала насилие, а Сережа с детства был им заворожен, обожал рассматривать страшные офорты Гойи, читать страшное, пялиться на него на улице и т.д. Может быть, его что-то напугало в детстве, например, темнота, и он, превратным образом, навсегда влюбился в нее. Мать не слишком ласкала его, ребенком он не знал тепла. После развода родителей, когда Сереже было 14, он жил с педантичным, чересчур требовательным папой и мог посещать маму только на Пасху и Рождество. За дефицитом радости и тепла, он полюбил холод и ужас. (См. в этой связи также текст о "Броненосце "Потемкин" на сайте). По своему физиологическому складу он не мог иметь семью, завести детей и, пожалуй, радовался бы в глубине души, если бы Революция сделала то, что она вначале обещала, уничтожив не только частную собственность, но и семью. Это еще больше вписало бы его в рамки нормы. Кроме того, нелюбовь Эйзенштейна ко всему индивидуальному выражалась в складе его могучего ума, склонного к глобальным обобщениям. (Или наоборот, эта склонность определила его ненависть к индивидуальному). Поэтому он любил диамат, любил Ленина и еще больше любил Сталина, который почти не скрывал своего взгляда, что убийство человека является проблемой или преступлением, но убийство миллиона людей является политической стратегией. Фильмы Эйзенштейна полны гекатомбами (чего стоит одна «Потемкинская лестница»!), которыми он столько же упивается, сколько ужасается. Но Сталин не любил Эйзенштейна, который любил его, принимал и понимал. Сталин не любил, когда кто-то его хорошо понимает, даже любя: сегодня ты понимаешь любя, завтра – ненавидя. Опасно, когда враг тебя понимает. Он старался устранять таких людей. До Эйзенштейна он по каким-то причинам не добрался (скорее всего потому, что понимал: этот умник, как-никак, настоящий сталинист), но причинил ему много зла, подозрительно сек за ним, не давал ему снимать того, что тот хотел. Эйзенштейн боялся и ненавидел Сталина. Как человек. Но человечного в нем было маловато. По большому счету он любил Сталина, чувствовал его своим братом, пусть Большим Братом.

Подвожу итог: противоречие, на котором построен «Иван Грозный» - не овнешненное противоречие между намерениями и методами героя, благой стратегией и кровавой тактикой и т.д. – нет, это внутреннее противоречие  самого Эйзенштейна между его ненавистью и любовью к тирану, ропотом на тиранический деспотизм к нему, человеку С.М.Э, и одобрением деспотизма как метода созидания страны СССР. Зрители смотрят этот как будто исторический фильм и не понимают, что он никакой не исторический, что автор тут решает свои персональные проблемы. Они ищут в «Грозном» какой-то моральной определенности, когда мир Эйзенштейна по существу выморочен и внеморален. Поэтому «Иван Грозный» сбивает с толку, его нельзя окончательно понять. Простодушные зрители-сталинисты, полусталинисты и такие, которые по вопросу Сталина не определились, никак не могут понять, что перед ними: восхваление или осуждение Сталина? А изощренные зрители-прогрессисты, безоговорочно принимающие и Эйзенштейна за такового, не могут понять, с кем Эйзенштейн борется: со Сталиным в Кремле или Сталиным в себе? Ибо в «Грозном» - не столько амбивалентность, почти всегда присущая высокому искусству (блестящий пример – «Медный всадник» Пушкина с его двойственным отношением к Петру), сколько амбивалентность душевного раздрая, муть душевная. Иван Грозный (1530-1584) своим кроваво-волевым правлением предуготовил Смутное время (1598-1613); Эйзенштейн своим грандиозным, безукоризненно, до мельчайшей детали выстроенным его могучей режиссерской волей мертвенным фильмом создал памятник душевной смуте плененного тоталитаризмом советского интеллигента. Ленин сказал о Толстом: «До этого графа подлинного мужика в литературе не было». Об Эйзенштейне можно сказать: «До этого ренессансного человека подлинного сталинца в кино не было».

Надо ли добавлять, что все предыдущее – мой глубоко субъективный взгляд на фильм «Иван Грозный», вторую серию?

А между тем, уже 3:36 утра по Нью-Йорку, 11:37 утра по Москве. Что там царь, все молится в Александровской слободе? Или народ уж потянулся к нему с хоругвями: «Защити от пятой колонны, государю!» Путин, сквозь узкую прорезь монастырского окна: «Ладно, будет вам опричнина».                                    

* Поучительно, что эту апологию «ежовой рукавицы» сочинил не в каком-нибудь, а уже в 1957 году не кто-нибудь, а Юзеф (Иосиф  Ильич) Юзовский, который сам-то чудом, можно сказать, пережил кампанию против «безродных космополитов»: “28 января 1949 года в «Правде» была опубликована редакционная статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», в которой семь театральных критиков во главе с Юзовским обвинялись в буржуазном эстетстве и формализме, равнодушии к нуждам народа и стремлении «оболгать национальный советский характер»”.  Уж кажется, кого-кого, а этого человека должно было бы воротить от одного вида палаческого топора. Но как видим, нет. Стокгольмский синдром, тяжелый, хронический? Можно, впрочем, обойтись без психологии и объяснить проще: «Сталинские идеи бессмертны, потому что они верны».        

   С. М. Эйзенштейн на съемках "Ивана Грозного" 

Смотреть фильм он-лайн

 Написать письмо автору