1 ноября 1923 года родился режиссер этого фильма Сергей Микаэлян. Значит, ему  5 дней назад исполнилось 90 лет. 25 октября 1933 года родился сценарист этого фильма Александр Гельман. 80 лет. 5 ноября 1934 года родилась Кира Муратова. Наиболее бестактные из  читателей подсчитают, сколько ей вчера исполнилось.

Но при чем тут Муратова? Что общего между ней и Гельманом-Микаэляном, кроме того, что она родилась всего через год после Гельмана, а ее самый лучший фильм (советского, во всяком случае, периода) «Долгие проводы» был снят  в 1971-м, всего за 3 года до их самого знаменитого фильма? 

Во всех других мыслимых аспектах  эти картины совершенно не похожи.

В «Долгих проводах» никаких острых проблем не ставится, они всецело сосредоточены на взаимоотношениях матери и ее сына-подростка.  Даже при самом скрупулезном обыске карманов этого фильма, никаких фиг в них обнаружить невозможно. Маленький, камерный фильм, хотя художественно великий.

В фильме «Премия» проблемы поставлены острейшие. Он говорит о штурмовщине, этом биче советского производства, о показухе, о причинах дефицита и низкого качества советских изделий (в данном случае этими изделиями являются дома, что не суть важно, могли бы быть автомобили или туфли). Бригада строителей отказывается от премии, потому что знает, что не заслужила ее, так как их работа – халтура. Весь фильм, как «12 рассерженных мужчин», происходит в одной комнате. Рассерженные мужчины  - начстройстреста, замначстрой, прораб, парторг, профорг, экономист и прочие товарищи. Кто бы мог подумать, что фильм с такими персонажами, от одного перечисления которых клонит на сон, можно смотреть, как захватывающий детектив? (А рассержены они, потому что работяги, вместо того чтобы схватить грОши да разойтись по рабочим местам и объектам, а после рабочего дня хорошенько вмазать по такому случаю, начинают открывать хлебальники, да так, что аж небу жарко становится). 

Сейчас, когда Гельмана чествуют в связи с его юбилеем, он говорит в разных интервью, что фильм «Премия», а также спектакль «Протокол одного заседания» с тем же сюжетом,  поставленный в  Москве Ефремовым, а в Ленинграде Товстоноговым, помогли людям понять, в какой стране они жили и, возможно, в какой-то мере приблизили Перестройку. Он также рассказывает, с какими трудностями приходилось пробивать фильм и спектакли.

Гельман – человек серьезный, он, несомненно, говорит правду. В советском искусстве все сколько-нибудь острое проходило с трудом.

Но важна не история, а результат. Не как пробили, а чего добились. Создатели «Премии» и «Протокола» добились государственных премий, фильм стал победителем всесоюзного кинофестиваля и т.д. 

Фильм Муратовой жестоко изругали. Я сказал, что фильмы были сделаны с промежутком всего в три года. Да,  но вышли они с промежутком в 13 лет, потому что «Долгие проводы» были положены «на полку» и появились на экранах только в Перестройку, в 87-м году.

Странно, странно. Неужели за три года (1971-1974) советская власть стала настолько более терпимой к критике? (Повторю, впрочем: в «Долгих проводах» никакой критики советского руководства любых уровней вообще не было, не в пример «Премии»). Куда там. Постарев еще на три года, кремлевские геронты  если как-то могли измениться, то лишь в сторону еще большей аллергии на недовольные писки «vox populi» (гласа народного) 

Объяснение загадки кроется в одном слове, которое я употребил. Я сказал: «Премия» говорит о причинах таких-то, таких-то и таких-то недостатков. 

Александр Гельман был советским Артуром Хейли. Второй скрупулезно разбирал в своих бестселлерах причинно-следственные цепочки, приведшие к катастрофе или крупному срыву  в какой-нибудь сфере человеческой деятельности: аэропорта, отеля, автомобильного завода и т.д. Гельман так же логично, методично и скрупулезно анализировал причинно-следственные связи, которые имели результатом неполадки на советском производстве. Причем Гельман был не только похож, но и отличался существенно от Хэйли:  он был острее, злее, смелее американца и вскрывал не технолого-производственные, а психолого-социальные корни советских производственно-экономических злосчастий. (Впрочем, индивидуальная психология у Гельмана несущественна: человек в его произведениях – просто один из факторов в причинно-следственном раскладе).

Но так или иначе, он доискивался  причин. Цензоры относились к его опусам несколько настороженно, но, в принципе, творческий метод Гельмана советскую власть устраивал. Искать причины отдельных недостатков и недоработок – это хорошо, это правильно. Ведь наше замечательное общество еще не дожило до 80-го года, когда, по обещанию Хрущева, наступит коммунизм. Пока что у нас социализм – а это не до конца еще совершенный общественный строй, в нем есть кое-какие огрехи. Значит, надо их решительно вскрывать, почему же нет. 

Конечно, советский  художник в своем «вскрывании» должен знать меру. У Райкина была такая миниатюра. Бабушка покупает и покупает лампочки, а они всё перегорают. Она обращается к некоему начальнику с вопросом: в чем дело, почему такое безобразие? «Потому-то», - отвечает начальник. «А потому-то почему?» «Потому-то». «А это почему?» «Потому-то».  «А это почему?» «Бабушка!!»

Гельман, конечно,  был такой бабушкой, которая хорошо понимала, на каком «почему» следует остановиться. Потому-то его, при всей его остроте, можно было терпеть.

Но я хочу сказать  другое, хочу сказать больше. Гельман заблуждается, до сих пор считая себя  смелым критиком советской системы, пусть таким, который соблюдал разумную осторожность и  не лез на рожон. На самом-то деле, он был не критиком, а защитником, адвокатом этой системы, причем более эффективным и убедительным, чем какие-нибудь бесстыжие вруны и подхалимы.

Представим,  что Гельман написал сценарий о Чернобыле. Он четко показал бы нам: беда грянула из-за того, что 4-й энергоблок спешили сдать к дате, что некие карьеристы или трусы спешили отчитаться, причем они зажимали рот тем, кто предупреждал: авральные методы приведут к снижению качества работ, а мы же не баню строим! 

Класс. Все правильно. И все лажа, все неправильно. Несмотря на спешку, строили все-таки довольно хорошо:  при том качестве строительства, которое было, никакой катастрофы могло бы не случиться еще сто лет. 

А в чем же причина? Теперь-то мы знаем:  эксперимент по выработке электричества при постепенном выключении турбин бла-бла-бла. 

А почему стали проводить такой эксперимент?

Тут можно, как та бабушка, дальше искать некие конкретные причины. Но настоящая причина лежит вне мироздания по Гельману. Настоящая причина в том, что все ответственные люди, работавшие на станции, потеряли ответственность. Не потому, что пили, воровали цемент или были вообще бессовестными. Просто они перестали верить в законы физики. 

Советская страна жила как бы во сне. Все что-то делали, потому что надо же что-то делать, но никто не верил, что реальность такова, какова она есть, в результате их дел. Да, это похоже на сон, который мне не раз виделся: я вроде правлю автомобилем, а он себе летит, куда ему хочется. В разные ночи, зависимо от моего ментального и физического состояния, сон мог быть кошмарным (автомобиль мчится к пропасти) или жутковато-приятным (он поднимается ввысь и несет меня к звездам), – но в любом случае мой рулеж был только имитацией рулежа. Не то же ли самое  наблюдалось в «застойные 70-е»? Люди получали свои жалкие деревянные, но всё необходимое, и даже сверх того, имели. Ходил анекдот: «у советского человека две проблемы: где достать жратву и как похудеть».  Совсем молодые люди гоняли на собственных, пусть паршивых, автомобилях. Откуда? Родители  подарили? А у тех откуда деньги? Воровали? Вроде нет. Впрочем, понятие  воровства стало в тот период чем-то относительным (недаром вместо слова «воры» тех, кто  тащил с производства, называли мутным словом «несуны»: все  относительно, вот они и относили все, что плохо лежало, домой!) Все существовали в каком-то ватном тумане, вне связи с реальностью. Моя мама сорок лет была врачом, но к концу своей врачебной деятельности она, по-моему, уже не верила в существование микробов. Лечила больных, выписывала им лекарства и все такое, но в глубине души считала: кто должен выжить, тот все равно выживет, а кто не должен – никакие лекарства ему не помогут. Да что там в глубине души - она открыто признавалась  ближнему кругу,  что так считает. Мама не была фаталисткой – просто жила в удивительной стране СССР.  Котлеты отдельно, мухи отдельно. Что люди делают, как они работают – это одно, а как они живут – совершенно другое. После революции постепенно порвалась не только связь времен, но и связь причин и следствий. Дежурные на 4-м энергоблоке тыкали в какие-то кнопки, потому что надо было провести эксперимент. Они были уверены: как и куда ни тыкай, все будет ОК, энергоблок будет работать, как советская власть при любом бардаке будет продолжать существовать. Благополучно. Вечно. Почему? По кочану.

Адекватная модель описания поздней советской системы – театр абсурда. Гельман же создавал театр детерминизма. Вот разлагающаяся органическая ткань, легочная там или почечная. Орган надо удалить на фиг. Но Гельман возился в этом расползавшемся месиве: если вот этот нервик соединить как-нибудь с тем, а это сухожильице укрепить пластиковой леской, то все еще замечательно  может функционировать, человек будет как огурчик!

Сахаров говорил на съезде 89-го года: менять, менять надо поскорей экономику, все радикально переделывать, иначе вот-вот наступит пипец! Командиры производства, тертые калачи, слушали его и вертели пальцами у висков: вот, мол, старый идиот. Как можно все взять и поменять? Ну да, многое надо подкорректировать, кто спорит, но в целом, как дымили эти фабрики и заводы, так и будут еще век дымить. А этот старикашка заикающийся, он просто паникер. И вообще, что он смыслит в реалиях производства?

Эти матерые хрычи были реалистами. Сахаров в деталях шлакоблочного или чулочного производств, действительно, не волок.  Он был специалистом по распаду атомного ядра, – но концепты этой области физики зловеще адекватно описывали состояние стремительно распадавшейся советской системы.

Гельман своими математичными производственными  сюжетами а-ля Артур Хейли способствовал тому, чтобы туман в головах людей, которые еще были способны заблуждаться насчет советской власти, вместо того, чтобы развеиваться, держался или сгущался. Он неутомимо доказывал, что советские руководители действуют неправильно… ну, не совсем, не всегда правильно; из чего следовало,  что от этих руководителей что-то (по сути, всё!) зависит, и будь у советской власти другие, более молодые, умные, энергичные руководители, страна цвела бы и пахла. Тогда как на самом деле она могла уже только вонять. А руководителям было, если по большому счету, не столь уж важно, какие там недостатки Гельман находил: главное, что он держался той точки зрения, что они, советские руководители, ну пусть не они конкретно, так кто-то с другими именами, но все равно советские и партийные, необходимы,  без них все тут же расползется по швам.

Теперь можно перейти к «Долгим проводам». Советскую власть заело в этом безвинном фильме как раз то, что жизнь советских людей была представлена в нем как сфера сугубо интимная, к которой руководители ЦК КПСС  и низовых уровней не имеют абсолютно никакого касательства. Поскольку Муратова была чрезвычайно талантлива, она и самостийность человеческого бытия показала чрезвычайно выразительно и хорошо. И за это получила по голове.

Резонно сравнение с романом Фадеева «Молодая гвардия». В первой его версии краснодонцы действовали без руководства коммунистов: Фадеев именно хотел показать, что патриотизм, любовь к советской власти так уже укоренены в костном мозге родившихся при советской власти поколений, что, очутившись в изоляции от партийного руководства, молодежь «на автопилоте» делала все как надо. Это было художественное решение Фадеевым коммунистической темы. Но Сталину было плевать на художества: бэз партии нэльзя, бэз нее ни одын волосок (мосток; фрицок) нэ может упасть! И Фадеев переписал роман, вернул пожилых мудрых коммунистов в Краснодон. Пожертвовав какой-никакой художественностью, он избежал неприятностей и увидел свой роман в руках читателей. 

Те же претензии, в принципе, были к Муратовой: почему люди живут сами по себе, как раки-отшельники? Где их общественные мечты и идеалы? Где связь с коллективом? Нэма? Поскольку же никаких коммунистов в Одессу своего фильма Муратова вернуть не могла и не захотела бы, фильм ее был на долгие годы заточен в темницу.

Такие дела. Что же касается Гельмана, то я к нему лично ничего не имею, тем более что он родился недалеко от моих дорогих  Черновиц, в молдавском городке Дондюшаны, и даже окончил один из черновицких техникумов (кажется, текстильный; или, может быть, индустриальный. Вот откуда  его «хэйлиевские» технократические тенденции пошли!) Несмотря на свое стойкое заблуждение в оценке собственной роли в крушении СССР, Гельман хороший, умный человек. В последние годы он перешел с производственной драматургии на поэзию, выпустил сборник «Костыли и крылья», медитативные такие стихи, о смерти в основном. Но я желаю Александру Исааковичу еще многих лет жизни.