Это я к тому, что собираюсь писать о фильме Урсуляка совершенно безответственно. Я читал роман Гроссмана и люблю его, но не стану выискивать в его массиве нужные цитаты: лень. И чужих рецензий о «Жизни и судьбе» я не читал: не хочется этого делать, пока сам не высказался. Значит, я могу повторить, и наверняка повторю, что-то уже сказанное. Хуже того – мне даже лень искать нужные цитаты из классиков, например, Л. Н. Толстого, которые пригодились бы  в тексте. Так что выдержки из Л.Н. и кто там еще из великих мне понадобится - будут моего личного производства, так уж и знайте.

Если посмотреть любой эпизод  «Жизни и судьбы» (в дальнейшем – ЖИС) отдельно, когда ты еще не видел всего фильма, то кажется, что Урсуляк снял картину выдающуюся: все так правдиво, так точно, артисты так замечательно играют. Но когда смотришь все вместе – что-то не то. Почему? Неужели один эпизод портит другой? Конечно, нет. Проблема в том, что между кусками нет единства, а раз так, то расслабляешься и начинаешь относиться ко всем этим замечательным частностям как к чему-то необязательному: вот это хорошо и то правдиво, но можно было бы заменить чем-то другим, таким же хорошим и правдивым. И начинаешь постепенно скучать, тем более что сквозного завершенного сюжета в каждой из линий  нет. Если сравнивать ЖИС, как это часто делают, с «Войной и миром» (в дальнейшем – ВИМ), то у Толстого такие сюжеты есть: Наташа полюбила Андрея, потом изменила ему, потом вышла за Пьера. Долохов развратник и гуляка, но на войне оказывается героем. Все это интересно чисто сюжетно. В ЖИС Гроссмана этого нет, если посмотреть холодными глазами – это довольно нудное произведение.

Но если не холодными – то совсем не нудное. Потому что все разрозненности Ж объединяет С – Судьба. Вроде как ток пропустили через воду и все там ионизировалось.

Что же это за ток? Это ток потрясенности автора тем, что он постиг во время войны. Ведь Гроссман был человеком, верившим в социализм, для которого социализм был оправданием той нелегкой жизни, которой он, как и миллионы других, жил. Но прежде он думал так: «Да, жизнь тяжела, страшна, потому что таков человеческий удел, что жизнь страшна, так всегда было на протяжении человеческой истории. И люди раньше жили без толку, т.е. какой-то толк был, но очень слабый и медленный, потому что человечество действовало неслаженно, мешая друг другу. А социализм – первая попытка сделать жизнь не страшной, а счастливой, и сделать это как-то толково, организованно. Поэтому, хоть этот социализм и сам по себе достаточно страшен, но надо терпеть; страшность социализма – это просто давление отбойного молотка, разбивающего цемент неправильного векового миропорядка: разве же можно разбить этот цемент, надавливая на него нежно?» И вот война, Гроссман корреспондент, постоянно ездит на фронт, туда, сюда. При этом он очень толковый человек, технически грамотный, бывший инженер, и очень серьезный человек, который не просто стремится написать в «Красную звезду» очередную ура-патриотическую статью, а хочет во всем разобраться. И что же он видит? Тщательно все анализируя, пристально вглядываясь в то, как народ  воюет и за счет чего страна, получившая такой шоковый удар в начале войны, не распадается, а, наоборот, сплачивается, превращается как бы в единый замечательный муравейник, - наблюдая за этим, он приходит к потрясающему выводу, что все хорошее достигается не благодаря, а вопреки советской власти! Да, заградительные отряды, штрафбаты, расстрелы на месте – но дело не в этом: никакой страх не заставил бы людей воевать с такой инициативой, с огнем, с решимостью пожертвовать собой. Люди делают на каждом шагу, на каждом клочке земли то, что надо делать, наперекор всем усилиям сидящего на их шеях начальства подавить всякую «партизанщину», заставить их поступать как роботы, как рабы. Если бы у этих захребетников вышло, как им хочется, немцы давно были бы в Москве: какое счастье, что у них не всё получается! 

Так, значит, дело не в социализме, а силе самой жизни? Выходит, жизнь как таковая, «дикая», незаорганизованная жизнь не ужасна и не бестолкова, как уверяли большевики и писатель Максим Горький, а мудра, способна самоорганизовываться, изобретать в роковые часы верные, единственные способы лечить, спасать самое себя? А более конкретно, людям не нужно постоянное навязчивое руководство и мелочное надоумливание – предоставленные сами себе, они, как распеленутый ребенок, быстро научаются самостоятельно передвигаться. Это, собственно говоря, никакая не новая мысль – это толстовская мысль в ВИМ. Но одно дело роман про 1812 год, другое – увидеть этот удивительный феномен мудрой, могучей самоорганизации жизни собственными глазами. Шок. Внезапно разоблачена некая огромная, по-геббельсовски (! – недаром сходство Совка с рейхом) изощренная, иезуитская ложь. Представьте изумление, негодование и радость человека, которого десятилетиями кормили лекарствами, уверяя его, что без них он тут же умрет - и вдруг, оказавшись на необитаемом острове, где никаких аптек нет, он обнаруживает, что не только не умирает, но его наконец перестало тошнить, он прекрасно себя чувствует! Так что же эти сволочи столько лет пичкали меня своими отвратительными красными пилюлями?! 

Что есть дом номер 6 в ЖИС, как не этот самый необитаемый остров?  Рота, батальон или какое там подразделение под командованием Ивана Грекова оказалось полностью окруженным на переднем крае Сталинградского фронта – и, о господи,  окружение оказалось благом, счастьем – оно изолировало этих мужиков от советского начальства! И как они держатся, как сноровисты, находчивы, бодры, даже веселы; как они понимают своего командира с полуслова, с какой готовностью подчиняются самым жестким его приказам –  подчиняются, потому что видят - это не очередная советская дурь, а так надо, ну нет другого выхода, кроме как жизнь сегодня положить – не дашь же фрицу прорвать оборону, в самом деле. Таким образом, все подробности, которые примечает Гроссман в ежедневном подвешенном существовании вцепившейся в пядь земли дюжины солдатиков – это не быт войны, но анализ поведения, анализ творческого потенциала  наконец свободного, предоставленного самому себе и  воле судьбы  человека.

Что же в фильме? Грекова играет Сергей Пускепалис. Это невероятно по-мужски обаятельный и правдивый артист, какое-то чудо киногеничности и органики. И другие исполнители – например, Константин Шелестун в роли Климова –  хороши. Но Урсуляк как бы не понимает, для чего он их показывает, ради какой сверхзадачи. Вместо наблюдения за тем, как воюют свободные люди –  любование  замечательными русскими людьми, восторг перед ними. Умиленные лирические кинопортреты всяких замечательных простых людей, киноэтюды o добрых душах на злой войне. Очень хорошо, но это же все-таки не документальный фильм, где изображение говорит само за себя, а всего лишь художественный фильм «под документ». Пусть это кому-то покажется циничным,  но не удержусь от того, чтобы сказать: то, что артисты изображают сплошь добрых солдат, еще не значит, что все они такими и были. Впрочем,  ладно, соглашусь: русские люди –  самые великие и терпеливые на свете, и самые добрые, и лучшие солдаты,  - но надo ли было делать огромный фильм, чтобы это в сотый раз повторить? Чтобы  долго и упорно доказывать, что и на войне люди мечтали, надеялись, влюблялись? «Кто сказал, что надо бросить песни на войне?» - Лебедев-Кумач сочинил это в 1943-м году. Песен, правда, в ЖИС нет, зато много музыки. Урсуляк нашел слишком легкий и тривиальный способ сшить лоскуты в одеяло: это мелодия Баха в исполнении рояля, постоянно и навязчиво звучащая в  местах, которые представляются ему значительными или трогательными. Бах выступает у Сергея Урсуляка в роли Судьбы, которая проявлялась у Василия Гроссмана совсем иначе - через глубокие авторские размышления, пристальный анализ мотивов человеческих поступков, сопоставления, философствование. Урсуляк философствования не любит. Бах вполне способен заменить эту тягомотину. Умные споры ученых из лаборатории Штрума под стакан водки водянисты и необязательны. Кусочки гроссмановского текста, иногда звучащие за кадром, выполняют роль чисто декоративную. На фоне матери, упавшей на могилу сына, диктор красиво и задумчиво проговаривает кусочек ее обращенного к  тому, кто лежит в земле, внутреннего монолога: «Меня никто никогда не любил, кроме тебя...»; на самом деле, ее много кто любил и любит – мать, муж, дочь - просто ей хочется сейчас произнести, как заклинание, такие жалкие, злые слова.* Психологическая правда подменена мелодекламацией. 

Тот, кто видел фильм, заметит: «Ну почему это Урсуляк не понимает всех тех вещей, о которых ты, умник, говоришь? Вполне понимает. Неужели ты забыл разговор Грекова  с долдонистым политруком Крымовым? Там Греков и про свободу излагает, и про то, как у него уже эти формализм и брехня советская в печенках сидят. Так что с идейным наполнением все в порядке, дорогой».

Нет, не в порядке. Потому что в фильме мухи отдельно, котлеты отдельно. Нельзя, чтобы все время было умиление под музыку, а между ним комками – идейное содержание: идеи никого не колышут, если не стали непосредственной реальностью произведения.

Тут надо сказать о роли сценариста Володарского. Он недавно умер, и вроде не годится вспоминать о мертвом нехорошо, но я говорю не о человеке, а о его работе. Володарский был ремесленником: штрафбат, гулаг, тоталитаризм, формализм, коррупция, русская идея, что хотите –  ни разу не сказав по поводу этих явлений ни грамма нового, своего, он использовал их как козырные карты, как гвозди для сколачивания своих бесчисленных сценариев. Да, он был легким, ловким мастером, но за ним надо было следить, как хозяйка приглядывает за работой сантехника Афони. Под присмотром и при участии Германа или Михалкова он мог сработать качественно. Работая с Володарским надо было знать, чего от него добиваешься, не то он такую халтуру нагородит! Урсуляк не знал. Он рассчитывал – ладно, Володарский что-то напишет, отчасти по Гроссману, отчасти от себя; потом он, Урсуляк, выберет хороших актеров – он это здорово умеет, - потом тщательно, с душой все снимет, потом прошьет снятое музыкой. Да, главное, чтобы все, каждый кадр, был тщательно проработан и предельно правдив, как у Германа в «Двадцати днях без войны». Такой подход оправдал себя в «Долгом прощании», и в «Ликвидации», и в «Исаеве». Даст бог, и на этот раз получится. 

Ан нет, слишком серьезный,  занудливый, дотошный автор попался, Гроссман Василий Семенович, этого музыкой не проложишь, плевать ему на Баха. И плевать ему на то, как Володарский-Урсуляк плавно, как фигуристы на льду, перескальзывают от одной глобальной проблемы  к другой: тоталитаризм,  бюрократизм, репрессии, замаскированное классовое неравенство, антисемитизм, etc., etc. Отстрелялись по мишени 1 – переходим к мишени 2. Гроссману такое не нужно. Это в лучшем случае – даже в достоверной, спорить не станем, постановке Урсуляка –  всего лишь Ж. А где, спрашивается, С?   

Гроссману надо, чтобы во всем сквозила одна тема – тема самодостаточности жизни, вечно преодолевающей мертвечину конкретных форм, в которую стремятся заковать ее все и всяческие чиновники, эти надсмотрщики жизни. Которые, если глубоко задуматься, тоже не совсем виноваты, они люди как люди, и должен же кто-то придавать текучему веществу жизни какие-то формы, иначе нельзя, - но что поделаешь, если любая из этих форм очень быстро затвердевает, превращаясь в ложь и оковы для людей? Да, вот так оно идет: жизнь всегда перерастает формы, в которые, как ножку китайской принцессы в тесный башмачок, стараются ее заключить  организаторы. Диалектика, ничего не поделаешь. Поэтому не стоит показывать чиновников слишком уж сатирически или презрительно – это просто чайники, в которых кипятится жидкость жизни; на чайниках всегда бывает накипь.

Да, самостийность, самодостаточность бытия. Надо, чтобы эта тема пронизывала, пропитывала все.  Чем разрозненнее будет материал, тем лучше. Если материал однообразен – он един просто за счет своей механической схожести. Нет, пусть он будет лоскутен, разношерстен – предельно несхожие между собой люди, места, дела, ситуации, - но если все это предстанет единым, вот тут-то и проявится мощная, как прорастание цветка сквозь асфальт, как чертополох в толстовском «Хаджи-Мурате», сила живой жизни. Как сказал Лев Николаевич: «Теперь, оказавшись на войне, Пьер все более убеждался в действии той невидимой, но вездесущей силы, которую ничто не может остановить – это она определяет исход сражений и ход всех без исключения событий на свете, она, а не решения генералов, царя или Наполеона.  Сила эта звалась необоримым течением жизни».   

Володарский-Урсуляк вынули этот стержень, соединявший у Гроссмана все разрозненные события, и они распадаются, как слетели бы буквы с магнитной доски, у которой вдруг иссяк магнетизм. Ну Штрумы, ну  Шаповаловы, ну Соколовы. Показано все очень хорошо, артисты играют здорово. Но интриги нет, развития нет, триумфа нет. Одну-две серии можно перескочить, ничего не упустишь ни в ходе сюжета, которого нет, ни в ходе мысли, которой тоже нет. Нет центральной мысли Гроссмана о том, что вот все люди живут по-своему, но над всеми над ними, как мост, как радуга, как вольтова дуга висит, правит ими и объединяет их в народ, в часть человечества один и тот же неуловимый, непобедимый, неотменимый закон. Не возникает ощущения, что перед нами не просто всякий честной народ как может колотится, а это общий поток жизни несет его, как волна песчинки, проходит через сердца людей, заставляет их чувствовать, думать, страдать и делать выбор, подчиняясь судьбе или сопротивляясь ей, – чаще всего, как  в жизни, местами уступая, местами сопротивляясь.

А в общем, что сказать, картина хорошая. Теплая, человечная, добросовестно сделанная. Иногда подступают слезы. Потрясающий финал, такой, какой должен был бы быть у несостоявшегося великого фильма «Жизнь и судьба». Вообще последняя серия лучше всех предыдущих. Тут, наконец, появляется некая драматургия, сложность отношений между людьми и сложность мысли. Урсуляк, видимо, хороший, искренний человек и безусловно большой профессионал. Но он, как бы сказать, слишком легкомысленный или легко мыслящий человек, не надо ему взваливать на плечи слишком весомые темы. А еще в том беда, что он человек такого времени, когда никто, никто, и он в том числе, не верит в необоримую силу жизни, судьбы и правды. Когда кажется, что всё умерло навсегда. В такое время и с таким взглядом на действительность не стоит браться за экранизацию романа Гроссмана, ничего не получится, кроме груды разрозненных банальностей.

Сказанное вовсе не означает, что фильм по этому роману сегодня не ко времени. Как раз наоборот. Но снять его должен тот, кто сохранил веру в жизнь и судьбу.

И последнее. Мои главные упреки к фильму - нет единства, не чувствуется дыхания Судьбы. Кто-то возразит: «А по-моему, есть и чувствуется. Как ты докажешь, что прав? Но допустим, что ты даже прав. Тогда скажи, как можно передать в кино такие материи, как дыхание Судьбы? Это же не роман, а фильм. Урсуляк сделал, что мог, и сделал хорошо» 

Отвечаю.

1) Доказать не могу. Мой текст, как я предупредил в самом начале, безответствен и субъективен. Как, впрочем, любая рецензия. Любое суждение об искусстве – всего лишь мнение.

2). Как можно было передать дыхание Судьбы, не знаю. Но если Урсуляк избрал "Жизнь и Судьбу" с серьезными намерениями, он должен был знать. (Это-то и было самым интересным в предвкушении премьеры его фильма: какой же ключ подобрал этот талантливый человек? Ключ, музыка Баха в таком-то ключе, порядком разочаровал). 

Впрочем, все-таки я могу дать ответ. Вот я все время повторял, что в фильме замечательно играют актеры. На если уж по большому счету, не так-то они замечательно играют. То есть они замечательно играют на уровне сценария Володарского, но не романа Гроссмана. Урсуляк хороший, интеллигентный режиссер, но он не обладает адской физиономической и социальной проницательностью Алексея Германа. В романе есть политкомиссар Гетманцев, хохол, обаятельный, сложный, широкий и трусливый, душевный и подлый человек, аппаратчик с еще не до конца истребленной душой, напоминающий Хрущева. В фильме это просто притворщик и подлый лицемер. Не объемно, неинтересно, не то.  Вот если бы Герман поставил «Жизнь и судьбу» (на что потратил бы каких-нибудь 100 лет), у каждого генерала, комиссара, следователя, аппаратчика, чиновника, физика и антисемита в тамбуре вагона было бы такое лицо, такие глаза... не лица и не глаза, а туннели из Жизни в Судьбу.**   Тогда не понадобились бы ни Бах, ни Вивальди, ни кусочки красиво произносимого гроссмановского текста за кадром. Но чтобы откопать такие туннели, надо быть суперрежиссером, каковым Урсуляк не является, не в упрек ему будь сказано. Но все же великий роман требует великого экранизатора. 

                                                                

Это Матвей Бронштейн, физик уровня Ландау и его друг, муж Лидии Корнеевны Чуковской, расстрелянный сами видите в каком году. 

--------------------------------------------------------------------------