Немецкий город Нойштадт, 1958-й год. У пятнадцатилетнего подростка (Дэвид Кросс) возникает роман со взрослой молодой одинокой женщиной, кондукторшей трамвая (Кэйт Уинслет). После довольно подробно показанных любовных сцен, а позже в ходе их связи, когда эротическое нетерпение обоих немного улеглось, и перед любовными сценами, Михаэль читает Ханне великие произведения мировой литературы: «Одиссея», «Анна Каренина», «Дама с собачкой»... Секрет, который Ханна таит от Михаэля, а авторы почти до конца фильма таят от зрителей, я раскрою сразу: Ханна сама читать не умеет, она неграмотна. Внезапно Ханна исчезает: конец любовного романа. Через несколько лет студент юрфака Михаэль присутствует на суде над эсэсовками-надзирательницами концлагеря. Среди шести обвиняемых он замечает Ханну. Главное обвинение на процессе: надзирательницы не выпустили заключенных, запертых в бараке, когда он загорелся во время американской бомбардировки, и в результате почти все люди в бараке сгорели. Пятеро надзирательниц, как одна, валят всю вину на шестую - Ханну: это она, мол, не позволила открыть барак. Доказательство – лежащее на столе судьи рукописное донесение лагерному начальству о гибели заключенных, якобы написанное Ханной.
Ханна могла бы легко опровергнуть эту ложь, признавшись, что он неграмотна, - но почему-то такое признание для нее тяжелей, чем самый тяжелый приговор (в этом главная фишка фильма). До Михаэля только теперь, наконец, доходит, почему Ханна просила его читать ей, но никогда не читала сама. Если он сообщит о своей догадке суду, наказание для Ханны, несомненно, будет более мягким; однако Михаэль не решается раскрыть великую тайну Ханны без ее воли; он добивается свидания с ней... но в последний момент почему-то не является в тюрьму (почему? кто знает...) Когда на последнем судебном заседании строгий судья спрашивает Ханну, отчего она запретила отпереть барак, та с какой-то странной, наивной откровенностью объясняет: «Но ведь тогда, среди хаоса бомбардировки, заключенные могли бы разбежаться!». Пятерых приговаривают к четырем годам, Ханну - к пожизненному заключению.

Проходят годы. Прокурор Михаэль Берг  живет, поглощенный тяжкой думой. О чем? Его мучает совесть за то, что он ничего не предпринял, чтобы помочь Ханне? Он размышляет о  мрачных загадках человеческой психологии? О немецкой вине? Бог знает – но в бездонных глазах Рэйфа Файнса, играющего Михаэля в зрелости, постоянно уныние и мрак. Наконец ему приходит в голову идея: он начинает посылать Ханне в тюрьму аудиозаписи с теми самыми произведениями, которые когда-то читал ей. Ханне тоже приходит в голову идея: получая в тюремной библиотеке  книги, соответствующие аудиозаписям, и сравнивая звучащие слова с печатными, она помаленьку учится читать. Через двадцать лет пожизненное заключение отменяют: вот-вот Ханну освободят. Михаэль встречается с ней. Он обещает помочь ей с жильем и трудоустройством. Ханна как будто соглашается, но накануне освобождения кладет библиотечные книги стопкой на стол, чтобы, став на них, можно было дотянуться до лампочного крюка в потолке... В завещании Ханна просит Михаэля передать все заработанные ею в тюрьме деньги одной из немногих выживших на пожаре – еврейке, дававшей против нее показания на суде. 

Эта женщина теперь живет в США. Михаэль приезжает к ней, но не сразу объясняет цель приезда. Ему почему-то необходимо рассказать этой женщине, что у него с Ханной был роман, что Ханна была неграмотна... Женщина не понимает, для чего ей надо все это знать: «Вы хотите, чтобы я пожалела ее, потому что вы любили ее? Потому, что она не умела читать? Что это меняет?» Михаэль затрудняется объяснить. Он достает жестянку из-под чая и вынимает из нее деньги. Женщина взять их отказывается, и они вместе приходят к решению, что Михаэлю лучше всего пожертвовать всю сумму какой-нибудь организации по искоренению неграмотности. И еще женщина говорит, что, когда она была маленькой девочкой, у нее была точно такая же чайная жестянка, и она хранила в ней свои детские драгоценности. «Если позволите, я оставлю эту коробочку себе».

Это почти финал. В последней сцене Михаэль приходит на могилу Ханны со своей взрослой дочерью (с которой у него тоже были сложные отношения, но теперь, видимо, тучи рассеялись). Михаэль рассказывает: «Мне было 15 лет. Я возвращался из школы, и мне было очень плохо. Одна женщина... одна женщина помогла мне». Конец фильма соединился с началом. Цепь замкнулась.   

Теперь объясню, что вся эта история должна значить, по моему разумению.

1). Неграмотность Ханны – это как бы метафора ее душевной неграмотности: она ни во время войны, ни долго после не понимала, почему плохо служить надзирательницей в концлагере или не выпустить заключенных из горящего капкана;

2) Тяга Ханны к литературе – это подсознательная тяга ее слепой души к прозрению;

2). Ханна научилась разбирать глазами значки на страницах – это очнулась ее слепая душа. Она повесилась от пробудившегося слишком  поздно чувства вины;

3) Михаэль, сообщая жертве Холокоста о неграмотности Ханны, хочет, чтобы та поняла п.п.1и 2;          

4) Жертва Холокоста не понимает п.п. 1 и 2, потому что не хочет их понимать и не хочет жалеть Ханну. Эта длинная сцена нужна авторам, чтобы показать, какую сложнейшую проблему они поднимают в фильме: с одной стороны, да, Ханну не за что жалеть, она военная преступница; с другой... ее просто не научили читать Десять заповедей и другие главные тексты христианской цивилизации;  

5) То, что жертва Холокоста берет чайную коробочку, означает, что, в сущности, между жертвами и палачами есть много общего - например, все они когда-то были детьми. Вина ли детей, что потом их жизнь пошла по-разному?

6) Разговор Михаэля с дочерью (которая, что весьма символично, тоже учится на прокурора) нужен авторам для выражения некоей надежды: может быть, новое поколение не будет такими жестокими прокурорами трудного прошлого и как-то отыщет баланс между справедливостью и милосердием к падшим мира сего? Жизнь Михаэля не удалась, но произошел катарсис: не то что, как говорил поэт, «горя нету более» - но «резкая тоска стала ясною осознанною болью».

Те, кто прочитал достаточное количество моих рецензий, легко могли заметить, что нравятся мне, в основном, старые фильмы, а не нравятся новые. Почему? Неужели я так окостенел? Отчасти, наверное, так. Но есть некий нюанс, смягчающий, может быть, мою костистость. Среди новых фильмов мне нравятся только простые, незамысловатые и непроблематичные, а сложные и проблематичные я почти всегда критикую. Причем я обычно делаю это не столько с художественной, сколько с логической точки зрения. Мне постоянно кажется, что современные фильмы «с проблематикой» так или иначе «не вяжут лыка». Старые «сложные» фильмы – вязали, а новые – нет. Я думаю, это потому, что мир, во-первых, настолько усложнился, во-вторых, настолько запутался и исхитрился, и, в третьих, настолько коммерциализировался, что, если авторы фильмов ставят какую-либо серьезную проблему, то они или не могут в ней разобраться и как-то свести концы с концами, или боятся их свести из соображений политкорректности, или просто врут, выдавая фуфло за серьезную попытку анализа реальности. 

Особенно это касается фильмов о терроризме и о недавней истории, в частности, затрагивающих темы коллективной вины, сталинизма, фашизма и Холокоста. Недавно я писал о фильме «Четыре дня в мае», нелепой, вымученной байке, где, благодаря каким-то сюжетным заморочкам, русские оказываются в бою плечом к плечу с фашистами против других русских. Симптоматично, что если в былые времена фильмы сложной проблематики были по форме  и по сюжету как раз очень суровы и просты (для примера вспомню такие «трудные», «интеллектуально нагруженные» картины, как «Пятая печать» Иштвана Сабо, «Пепел и алмаз» Вайды, «Никто не хотел умирать» Жалакявичуса, «Нюрнбергский процесс» и «Пожнешь бурю» Стенли Крамера, «Генерал делла Ровере» Росселлини), то в наши дни фильмы такого рода по сюжету обычно крайне запутанны (назову хотя бы фильм «Ее звали Сара», о котором я не так давно писал: его практически невозможно пересказать), а по форме сбивчивы и извилисты. В таких фильмах есть по крайней мере две общие типологические черты. Во-первых, в них обычно присутствует ретроспективный взгляд, который призван как-то модерировать и прояснять некую трагическую историю из былых времен, а на самом деле, добавляя ложку корректного меда в бочку  кровавого ада, только сбивает зрителя с толку. Во-вторых, у таких фильмов неизменно какой-то казуистически странный, неправдоподобный, основанный на редчайших совпадениях сюжет: «в силу стечения факторов с крайней малой вероятностью», как выразился министр Щербина, объясняя советскому народу причины Чернобыльской аварии, фашисты объединяются с русскими против русских («Четыре дня в мае»); некоей женщине легче до смерти просидеть в тюрьме, чем признаться, что она не умеет читать и писать («Чтец»); некая женщина, изучающая проблемы Холокоста, поселяется в квартире жертв Холокоста, незаконно заселенной родителями ее мужа («Ее звали Сара»), etc. Перечисленные особенности современных фильмов о «трудных страницах истории» нельзя объяснить чем-то иным, кроме их досужести, искусственности и попросту сомнений их авторов в том, что серьезная тема, без каких-либо сюжетных выкрутасов, способна удержать современного зрителя в кинозале: значит, необходимо смешать содержательность с пошлостью, холокост с сексом, кровь с медом. В результате подобные фильмы становятся с каждым годом все эротичнее, головоломнее и курьезнее («curiouser and curiouser», как говорила бедная Алиса).

Возвращаясь к «Чтецу». К чему все эти крючки и прибамбасы? Чтобы доказать, что Ханна, спалившая 300 человек, была, в сущности,  неплохим человечком? Что есть эсэсовки и эсэсовки? Что нет в мире виноватых? Именно это нам надо крепко держать в голове именно сегодня? (Говорю «сегодня», имея в виду не «наши дни»,  а именно 14-е мая 2012: утром я прочитал в новостях, что, по данным ЦРУ, Аль-Кайда научилась имплантировать взрывчатку в тела шахидов, и теперь они будут беспрепятственно проходить сквозь любой скрининг в аэропортах). Что международное юридическое положение об отсутствии срока давности за преступления против человечности противоречит моральным нормам? Что, если мы судим некоторых «плохих немцев», случайно уловленных в юридические сети, то давайте уж судить всех стариков-немцев подряд - у каждого из них, небось, рыльце в пушку? (Такое предложение выдвигает на лекции старого профессора-правоведа (арт. Бруно Ганц) некий горячий студиозус). Что и эсэсовки любить умеют? Что бла-бла? Что ля-ля? Что тополя? Ах, оставьте, пожалуйста, ваши мансы, Остап Ибрагимович!