Режиссер Виктор Георгиев. Сценарий Анатолия Гребнева и Александра Лукина по одноименному роману Дмитрия Медведева. Свердловская киностудия. 2 серии. 1967

Документальный фильм "Последний бой Николая Кузнецова"

15/04/2015. «Как сообщает сайт Коммунистической партии Украины, в селе Повча Ровенской области был снесён памятник советскому разведчику Николаю Кузнецову. Вместо бюста Героя Советского Союза на опустевшем постаменте националисты установили флаг Украины».

Если это правда (потому что я не исключаю, что вранье: в наши дни никакие сообщения российской прессы нельзя принимать за чистую монету)… но если правда, то те, кто это сделал, идиоты. Мало того,  что их не очень далекие предки за 71 год, 1 месяц и 6 дней до 15/04/2015 убили самого Кузнецова, так надо еще памятник раздербанить. Но если убийство Кузнецова еще можно как-то обсуждать: это темная история; возможно, советская пропаганда просто приписала это дело бандеровцам,* – то уничтожение памятника нельзя понять никак. Кузнецов не Ленин. И он не был в составе советских «оккупационных войск». Он сражался с фашистами. Зачем уничтожать память о человеке, лично уничтожившем 11 немецких генералов? Что хорошего эти генералы сделали бабушкам и дедушкам разрушителей? Как ни крути, напрашивается вывод, что эти люди мстили Кузнецову за генералов. Потому что они…  сами фашисты, что ли? Чем естественнее напрашивается такой вывод, тем выгоднее для Путина, - поэтому я еще сильнее сомневаюсь в правдивости того, что «сообщает сайт Коммунистической партии Украины». Может, у истории про снесенный в Повче памятник тот же автор, что у байки про распятого в Славянске мальчика? 

Итак, я надеюсь, что это ложь. Но если правда, то мне жалко Кузнецова. У меня к нему личная симпатия. Он кумир моего детства. Я зачитывался книгами Медведева «Это было под Ровно» и «Сильные духом». Меня волновало, что они созданы не писателем, а командиром того самого партизанского отряда, в котором Кузнецов скрывался между своими терактами. Имя Николай Кузнецов, а рядом с ним: Валя Довгер; Жорж Струтинской; Ян Каминский… -  горят в моей памяти пионера (поверьте, я не выкопал их только что в интернете!)   

Но это еще не все. Наш Черновицкий музыкально-драматический театр им. Ольги Кобылянской поставил инсценировку «Сильных духом». Я прочел книгу Медведева раньше, чем увидел этот спектакль. Значит, когда Кузнецов возник передо мной на сцене в исполнении  Юрия Величко, отважный разведчик уже был моим кумиром. Но Величко тоже был моим кумиром! Кумир х кумир = … Читатель может вообразить, чему это равнялось в душе горячего семилетнего патриота и столь же горячего театрала.

Причем то было не просто восхищение замечательным артистом, игравшим замечательного человека. Кузнецов и Величко неразрывно сплавились в моем сердце – произошло то, что в физике называется fusion. Попытаюсь объяснить.   

Критики часто пишут: у такого-то артиста есть своя тема. Как они только не исхитряются, чтобы выискать ее.  Что до меня, я без всякого намеренного усилия ощутил, что Величко в роли Кузнецова самовыражался. В этом артисте, кого бы он ни играл, всегда  ощущался некий трагический надлом, краска обиды на мир, разочарования  и обреченности. Величко был артистом романтического  плана, но не романтическим меланхоликом в духе Олега Стриженова: от него исходила аура романтической резиньяции.  «Резиньяция (от лат. resignatio — уничтожение) – полное подчинение судьбе, безропотное смирение, отказ от активных действий. Понятие резиньяции играет особую роль в философии Артура Шопенгауэра».(Википедия). Иногда эта аура совпадала «по фазе» с ролью, иногда  была «в «противофазе» - Величко  ее не контролировал, таков уж был его внутренний склад. Я не могу связать этот трагический надлом с какими-то обстоятельствами биографии Величко, о которой мне ничего не известно. (Я только знаю, что он был человек пьющий).

Нельзя сказать, что наш театр был глух к актерской индивидуальности Величко. Он  сыграл множество романтических героев в пьесах классического репертуара. Мне вспоминается, например, его великолепный любовник Родольфо в драме Гюго «Анджело, тиран Падуанский». Что ж, если актер романтического плана исполняет роль романтического героя, это вполне естественно, так и надо. Но вот Величко играл, скажем, Платона Кречета в одноименной пьесе Корнейчука. Обыкновенный советский человек. Передовой человек. Оптимист. Хирург, борющийся с рутиной в советской медицине.  Но Кречет-Величко боролся как бы с неизбывной рутиной бытия, которую не одолеешь. Повторяю: Величко не делал этого сознательно, он, в общем, играл Кречета, как положено. Но резиньяция выползала, как слезинка сока на весело цветущей березе. И чем тише и незаметнее выползала она, тем… заметнее.

Еще явственнее  эта имманентная резиньяция Величко проступала на фоне гипер-решительности и сверх-воли советского супер-разведчика. В Величко-Кузнецове с самого начала была обреченность. Его герой знал, что погибнет, и это передавалось зрителям не потому, что таково было режиссерское намерение. Если уж на то пошло, режиссер мог только пытаться убрать этот ореол обреченности из образа Кузнецова и представить его нормальным мужественным советским героем… но Величко оставался Величко, и с этим ничего нельзя было поделать. В этой роли, как, может быть, ни в какой другой, он нашел родственность себе, вот эту самую «свою тему», и не хотел ею поступиться. Партизанка Валя Довгер, бесстрашная помощница Кузнецова (ее играла другая любимица черновицкой публики Валентина Зимняя), явно влюблена в него, но он не отвечает на ее чувство, и не потому, что любит другую или чересчур поглощен своей миссией. Просто он знает, что погибнет, так для чего же… Недоступность Кузнецова для «обыкновенных человеческих чувств» объяснялась еще и тем,  что, без всякой гордыни, это был человек иного калибра, чем Валя и другие окружавшие его люди с их простыми радостями; иного калибра, чем сама жизнь. (По-английски подобные личности так и называются: larger than life).

Впрочем, и Валя не так проста. Она тоже понимает, что Кузнецов обречен, и хочет, чтобы он  пролился в нее,  продлился через нее. Я совершенно уверен, что текст инсценировки книги  Медведева «Сильные духом» не содержал никаких подобных мотивов, – но я столь же уверен, что не выдумываю всего этого сейчас. Это было на сцене, Величко и Зимняя это играли.        

Но я еще не рассказал о главном мотиве спектакля - главном  для Величко с его органическим надломом.

Кузнецов должен ликвидировать гауляйтера Украины Эриха Коха. В своем аватаре лейтенанта Пауля Зиберта он явился к Коху на аудиенцию - и не смог выстрелить в него. За спиной Коха стояли четверо телохранителей с автоматами наготове, а на полу лежала овчарка. Десять глаз, восемь человечьих и пара собачьих, неотрывно следили за вошедшим в кабинет. Советская военная разведка и партизаны положили на подготовку этой операции много сил. Ликвидация Коха была бы вершиной партизанского терроризма. И вот, Кузнецов не убил Коха. Те, кто ему помогал, были не просто разочарованы, они решили, что Кузнецов испугался за свою жизнь. Но план операции не предполагал, что он останется в живых: Кузнецов шел на теракт как камикадзе! На деле же он промедлил не потому, что в последний момент захотел жить, а потому, что трезво оценил ситуацию: его застрелят раньше, чем рука его выхватит пистолет. Величко играл не просто драму человека, которому перестали верить, который не может доказать дорогим для него людям, что он не трус: нет, он играл трагедию романтического героя, которого заподозрили в реализме, заподозрили в том, что жизнь ему дорога. (Представьте, что Лермонтова подвергли суду офицерской чести за трусость в стычке с чеченцами). 

До неудачи с Кохом Кузнецов-Зиберт действовал лихо, но расчетливо. Теперь он действует в некоем исступлении, стреляет на улицах Ровно чуть не в любого попавшегося немца, лишь бы офицер.  Он явно ищет смерти - но смерть не идет к нему.

В конце концов он все-таки погибает, но коварство рока состояло в том, что обстоятельства его гибели оставили место для недомолвок и кривотолков. Это была не та смерть, которой ищет обесчещенный герой.  

Гибель Кузнецова была в спектакле показана, но Величко, конечно, не мог сыграть разочарования своего героя, разочарования тем, как ему приходится умереть. Нападение бандеровцев слишком мгновенно, сцена слишком коротка, Кузнецов и его товарищи просто отстреливаются и погибают. Но опять же, я не вчитываю в ту финальную сцену  своих красивых взрослых домыслов. Я чувствовал нелепость гибели Кузнецова. И я чувствовал –  гибель на улице Ровно от пули «чужих по крови» была бы красивее и достойнее героя, но нелепая, «несправедливая» гибель – трагичнее.

 …

В спектакле роль Коха играл мощный, вальяжный артист  Захаров. Овчарка, сторожившая Коха, была овчаркой Захарова. Он жил недалеко от нас, на улице Саксаганского, и я нередко видел, как он выгуливал артистку по вечерам.

Что касается фильма, то я смотрел его, когда служил в армии, он мне понравился, но меня удивило, что роль Кузнецова играл Гунар Цилинский. Как режиссер фильма Георгиев мог быть настолько нечуток? Ведь все дело в артистизме Кузнецова, русского человека, сумевшего безукоризненно играть немца. Зачем же было брать на такую роль почти немца? 

*  В документальном фильме, приложенном к тексту, есть инсценировка гибели Кузнецова. Во время своего последнего боя он одет в немецкую форму. Если это соответствует действительности, так, может, украинцы, которые напали на его группу, хотели уничтожить немецкого офицера, а не советского разведчика? 

Если кликнуть на "Черновицкий украинский музыкально-драматический...", можно кое-что узнать о магните моего детства. Правда, большинство артистов, которые видны по ссылке, не мои кумиры, а сегодняшний или недавний состав, ничего уже мне не говорящий. Но все-таки есть Михневич, Янушевич, Шутько, Артеменко, Гринченко, Козаковский, Ананьев, Зимняя... Некоторые из той звездной труппы: Бесполетова, Раисова, Жихарский, Котляревский, Лесной, - названы, но нет фотографий и ссылок. В самом начале 50-х театр гастролировал в Ленинграде, и по этому случаю был выпущен толстенький буклет, которому суждено было стать одной из главных книг моей жизни. В начале буклета шли фотографии всех артистов, потом "действующие лица и исполнители" - не только тех спектаклей, которые показывались в Ленинграде - такое количество привезти было невозможно, - а всего текущего репертуара. Тогда выпускалось по 10-15 постановок в год (такова судьба театра в небольшом городе: чтобы "окупаться", приходилось кормить публику все новыми блюдами), - но наш театр не халтурил, нет, не халтурил! Или я не замечал, мне все нравилось. А может, халтура нравилась мне больше всего, потому что она притворялась пафосом, трагичностью, гротеском (по-английски это называется hamming) и действовала на мой вульгарный детский вкус еще сильнее, чем не-халтура. Хлеба и зрелищ! Но не хочу смотреть на рай моего детства скептически-склеротическим глазом старпера. Лучше вспомню названия из того буклета: "Земля" по Ольге Кобылянской (эмблематический спектакль театра с Сокирко в главной роли),  "Ревизор", "Собор Парижской Богоматери", "Мачеха" (инсценировка по Бальзаку), "Два капитана" по Каверину, "Непокоренная полтавчанка" (о подпольщице Ляле Убийвовк), "Запорожец за Дунаем" (комическая опера Гулака-Артемовского), "Наталка-Полтавка" (опера Лысенко по пьесе Котляревского), "Житейское море" Ивана Карповича Карпенко-Карого, "Бесталанная" Ивана Карповича Тобилевича (Карпенко-Карый и Тобилевич - одно и то же лицо. Между прочим, это прадед Андрея Тарковского  по отцовской линии. Черновцы были настолько театральным городом, что в нем была и улица Тобилевича, и улица Карпенко-Карого! И к тому же улица Саксаганского, брата Тобилевича, и улица Заньковецкой), "Дай серду волю - заведет в неволю" и "Пока солнце взойдет - роса очи выест" Кропивницкого. Украинские мелодрамы и комедии были хлебом нашего театра. Зимой и летом колхозников привозили "пэрэглядаты" такие постановки на открытых грузовиках (пардон, только зимой: летом театр гастролировал). Насмеявшихся  и нарыдавшихся, их увозили обратно в холодные колхозы. Заледеневшие на морозе слезы образовывали на их суровых лицах дорожки к большому искусству  Но не только, не только колхозников потрясало это глубоко народное искусство. Я вычитал в воспоминаниях Табакова, что он активно посещал спектакли нашего театра во время его гастролей в Саратове, причем ему особенно нравились те же Кропивницкий и Тобилевич. 
Эх, кто все это помнит, кроме меня? "Что случилось, мамочка? Это осень, Раечка". Это старость, Славочка.

        Приложение:

                                  Нежданные гости 

У меня с папой было мало точек соприкосновения. Он хоть и был человеком книжной профессии, но отличался практической хваткой, а больше всего на свете любил автомобили. Я же был чистый мечтатель и читатель и совершенно не интересовался техникой. Конечно, ему было обидно, когда соседские мальчишки боролись за право помочь ему перемонтировать колесо или разобрать карбюратор, а его родной сын и близко к этому «Москвичу» не подходил. Но папа был добрым, терпимым человеком. Даже в глубине души он не осуждал меня за то, что я был, каким был. Мне кажется, он даже чувствовал себя немного виноватым, что любит машины куда больше книг.

Теперь надо сообщить, что кроме книг, мне в детстве очень нравился театр, а конкретнее – наш областной музыкально-драматический театр им. Ольги Кобылянской. Нет, «нравился» - слабо сказано: я просто обожал его. О, эти увертюры перед поднятием занавеса, эти задники со звездным гоголевским небом,  травянисто-бутафорские пригорки, песни обманутых девушек, монологи молодогвардейцев перед расстрелом из картонных автоматов! Не думаю, чтобы какая-нибудь курсистка начала прошлого века выговаривала слова Качалов или Станиславский с большим трепетом, чем я произносил: Величко...  Михневич... Шутько... Бесполетова... Столяренко-Муратов...

И вот однажды под вечер я возвращаюсь домой после  второй смены, вхожу в большую комнату – за столом сидит сияющий папа... и кто бы вы думали еще? Константин Артеменко и Леонид Лесной! Два молодых, но уже очень заметных артиста театра!

Папа, который знал всю городскую интеллигенцию благодаря своему лекторству в вечернем университете марксизма-ленинизма, встретил Лесного и Артеменко на улице и пригласил их к нам, пригласил, зная, ч т о  это будет значить для меня.

И они сидят за столом, сидят себе и выпивают-закусывают, изрядно уже, видно, выпили-закусили – я вхожу, а они сидят и ласково, весело смотрят на меня.

И Артеменко говорит: «Ну козак, козак!» (Да, в своей нелепой ученической форме и очечках я был ну просто вылитый казак).

И Лесной соглашается: «Гарный хлопчина!»

Ну можно ли такое выдержать? Ах папа, папа, нельзя так обращаться с человеческим сердцем!    

И потом они еще сидели целый час. А если бы я знал, что они пришли, если бы в те времена существовали мобильные телефоны и папа позвонил мне в школу – а он бы позвонил, потому что привел их исключительно для меня, и ему нелегко было удерживать их у нас выпивкой, разглашением страшных «лекторских» тайн и еврейскими анекдотами, - о, если бы я знал, я сбежал бы с уроков и видел, слышал  их целых два часа. (Подумать даже жутко: я едва не пошел после уроков к своему другу Вале Давыдову. Представляете? Поздно вечером прихожу домой, и папа мне сообщает: «А к нам приходили Артеменко и Лесной». Можно было бы жить после этого?)

Но что-то внутри шепнуло мне, я не пошел к  Вале, и теперь мои кумиры были передо мной. Час, целый час! Что говорили они, что осмеливался отвечать им я, как они в конце концов с изумлением обнаружили, что этот еврейский казак знает о них все, их биографии, адреса, все их роли – тексты их ролей наизусть! – и были польщены и обрадованы (конечно, казак - не красивая молодая женщина, но раз есть такие казаки, то, верно, есть и такие женщины!) – что об этом говорить? Я-то все помню: и что они мне, и что я им, и как папа сиял - но зачем вам эти подробности? Достаточно, если я скажу: это был день счастья. 

                                                                    ------

Написал – и вдруг подумал: а ведь была и горчинка на донышке того счастья. Как раз в то время вышел какой-то ничтожный украинский фильм, где Артеменко мимолетно возникал в роли подвыпившего гостя на свадьбе. Наверное, он привлек внимание режиссера своим длинным ассиметричным лицом, вот и все. Охмелев за нашим столом, Артеменко стал с увлечением «показывать» эту роль: получился какой-то двойной подвыпивший гость. «А вот этот жест, когда я подцепляю огурец ножом вместо вилки – я сам предложил его режиссеру!» - гордо говорил он.

Артист, игравший на сцене Подколесина, Меркуцио, наконец, Дзержинского (длинное лицо!) – хвастался жалкой киноролью...

Зачем я говорю об этом? Ведь мои рассказы про счастье, а не про разочарование. Да и разочарования-то я никакого не испытал в тот волшебный час. Сплошное восхищение и восторг. Но вот ведь какая интересная вещь: то, что я  только что описал –  не сегодняшняя  переоценка. Я это  т о г д а  подспудно почувствовал. Подспудно – под спудом чего? Да вот этого самого счастья. И часто так бывает; душа знает: то, что ты считаешь хорошим, плохо, но только ее сигналы не доходят до тебя сквозь мутную толщу страстей.

(Песни, которые я пел со всеми и про себя, фильмы, в победных финалах которых тень и моей ушанки подпрыгивала на экране, все мое как будто счастливое детство – да не как будто, а вправду счастливое, такое, что мне теперь нечего и вспомнить, кроме него, -  я совершенно уверен, что во всем этом я одновременно ощущал что-то жестокое, казенное, удушающее. Свинцовую лапу Империи.  Ощущал, но не обращал на это никакого внимания. А теперь оглядываюсь туда – и знаю, что был счастлив не вопреки тому жестокому и свинцовому, нет – оно тоже входило в счастье. Странно, но так. Импринтинг.

 Счастье – не радость; оно и ужас, и страх, и несчастье.  Ощущение объемности жизни.

Сложно все это. Давайте лучше к следующему рассказу про счастье перейдем).

     Смотреть фильм он-лайн:

Написать письмо автору