В первом тексте о картине Бортко, а точнее, о повести Булгакова, я касался тематики той и другой в целом. Теперь остановлюсь подробнее на Шарикове. В принципе, то, что я собираюсь сказать, можно было бы добавить к первой статье. Но я решил, что лучше отдельно. Во-первых, так будет более заметно. Во-вторых, то, что я напишу, имеет непосредственное отношение к свежайшим событиям нашей кипучей современности – так пусть и текст будет свежим.

Итак, Шариков. Кто он такой? Да, это жлоб, хам, невежа и невежда, социальный парвеню, порожденный советской властью, спущенный ею, как собака с цепи, на интеллигенцию, истребивший фактически эту интеллигенцию и в конце концов погубивший саму советскую власть. Все это достаточно ясно. Но это взгляд со стороны, объективный взгляд. А если изнутри, психологически? Допустим, артисту надо сыграть Шарикова, причем не так, чтобы это был просто какой-то полупес, а был какой-никакой, а все-таки человек. Артист может спросить режиссера: «Что главное в Шарикове? Должен ли я играть монстра, хулигана, агрессора?»

Если бы я был режиссером, я бы ответил:

- Нет, ни в коем случае. Шариков, в некотором роде, даже симпатичен. Во всяком случае, его жалко. Да, он смешной и жалкий.

- Так что, неужели симпатягу этакого играть?

- Нет, и это ни в коем случае. Надо прежде всего играть в Шарикове зависть, злобу и мстительность. Поскольку все это – отвратительные чувства, то, хоть ваш герой будет и смешон и жалок, он, в конечном счете, все же будет неприятен.   

- Зависть и т.д. – по поводу чего? Я, в принципе, внутренне понимаю, что вы имеете в виду, но все же нельзя ли развернуть?

- Шариков завидует Преображенскому,  потому что он чувствует, что он недочеловек. Преображенский – человек, а ему никогда чем-то подобным не стать, ведь генетически он полусобака, и с этим ничего нельзя поделать. Он любит Преображенского животной любовью – тут просто феномен импринтинга: знаете, утенок будет считать матерью не обязательно утку, а любого, кого он увидит немедленно по рождении. И он невольно преклоняется перед Преображенским, ощущая его интеллектуальное и профессиональное могущество. Может быть, мы даже придумаем мизансцену, где Шариков будет этак ластиться, прижиматься к Преображенскому. Вы помните фильм «Чужие письма» Авербаха? Там эта девчонка-хамка моет Купченко спину. В этот момент видно, что она, при всем желании поработить учительницу, контролировать ее поведение, вместе с тем влюблена в нее.  Это сложная сцена, там много всего. Вообще эта девчонка, она тот же Шариков. В русской литературе есть вечная тема – отношение интеллигенции к народу. Но есть и обратная: отношение народа к интеллигенции. Тяга к ней мужика, надежда, но и недоверие, неприязнь, хитрость, демагогия: мужик чует, что в барине есть чувство вины перед ним, и он старается на этом играть, манипулировать хозяином.  Да, но я отвлекся. То есть не отвлекся, это имеет самое непосредственное отношение к делу. Но продолжим о «нутре» Шарикова. Итак, он тоскует по себе как несостоявшемуся человеку, как, знаете, волк на  луну воет, но, осознавая безысходность своего удела, он страшно зол на Преображенского! Зачем тот его сотворил, понимая, что непременно выйдет некий урод? Думал ли ты, очкастая бородатая образина, о том, каково мне придется на свете среди полноценных хомо сапиенсов, людей в полном смысле? И отсюда две, так сказать, стратегии Шарикова. Во-первых, он постоянно требует от Преображенского льгот: мол, раз ты так виноват передо мной, так изволь сладко меня кормить, и притом не три, а десять раз в день. И притом я вот назло буду жрать руками, положив лапы, т.е. ноги на стол – ведь я же собака, да? так вот и буду вести себя как собака, а ты не смеешь меня упрекать, надо было раньше думать, а потом делать. А твои упреки, твои попытки поставить меня в какие-то рамки –  это, знаешь, возмутительное лицемерие! Сначала  провел бесчеловечный эксперимент, из которого могло получиться только нечто нелюдское, а теперь требуешь от меня, чтобы я, видите ли, вел себя как человек. Дудки! Вот щас насру тебе посреди гостиной! Вторая стратегия – он ищет себе компанию, таких же полулюдей, недолюдей, как он, всякую шелупонь подзаборную. Этот Швондер – он недаром тоже на букву ш - шелупонь, шваль, шушера. Это надо вам будет показать хорошо, как Шариков начинает уходить из дому, а потом возвращается очень довольный, видно, что он где-то хорошо провел время, в таком обществе, где никто его не унижал, ценили его. Когда я был мальчиком, у нас была домработница, молодая женщина, бежавшая из села – там им даже не делали паспортов, чтобы привязать их, заставить в колхозе работать. Но они все равно бежали, без документов, без всего. Что им было делать в городе? Только в домработницы. Таким образом, она полностью зависела от нас – но вот это ее и злило, как Шарикова. И она по воскресеньям уходила в город, и когда возвращалась, всегда бывала такая надутая, гордая, даже дерзила моей маме. Значит, она с кем-то там общалась, с кем они вместе хаяли этих  хозяев-угнетателей, даже в колхозе никто их так не угнетал! И действительно, в колхозе угнетение было "не такое", оно было, несомненно, более нещадное, но зато безличное, шло откуда-то с небес, а тут угнетение осуществлялась моей мамой, не слишком, надо сказать, требовательной хозяйкой, и тем не менее имевшей лицо. Такую персонализированную эксплуатацию слуге, во всяком случае, русскому слуге, трудней гораздо переносить. Поэтому сейчас многие русские тоскуют по социализму. Но, если бы можно было, не все, мало кто в него вернулся бы. Аня  назад в колхоз как-то не спешила. Шариков тоже считает, что, когда в бытность его собакой прохожие его пинали ногами, это было не так невыносимо унизительно, как даже мягкие воспитательные усилия Преображенского и Борменталя. Пинали анонимы, толпа, а тут пытаются как-то ограничить его самостийность два конкретных сытых господина, у-у, буржуи! Но обратно на улицу Шариков не стремится, он вместо этого повадился в домком или куда там, где Швондер его социально просвещает. Претворяет стихийное кипение души в кипение разума, в "кипит наш разум возмущенный", да?  Эх, жалко, что я вам не могу показать эту Аню нашу, она даже физически была чем-то на Шарикова…  У вас нет домработницы?

- К сожалению.

- Да сейчас они все равно другого типа. Но знаете, что я вам скажу? Вот это сравнение с домработницей, которое пришло мне в голову на ходу, на самом деле, оно не случайно.  Не случайна эта тяга Ани или Шарикова туда, где их внутренний ропот облекут в какие-то термины, помогут вербализовать эту кипящую внутри магму негодования. Потому что она сама, магма эта, изначальна, ее никто не вкладывал, это в крови. Слуга изначально ненавидит хозяина, любого, понимаете? Слуга, переставший хозяина ненавидеть, это, в сущности, и есть капитализм. Не какой-то там свободный рынок и т.д., а именно исчезновение ненависти, зависти слуги к хозяину. Подлинность капитализма как феномена можно было бы проверить таким, знаете, душевным рентгеном: перестал ли слуга на самом деле ненавидеть хозяина? Перестал продавец обувного магазина в душе презирать покупателя, которому натягивает на ногу туфлю для пробы? Я бывал в Америке, там продавцы это делают, а у нас такого нет, хотя в России тоже вроде капитализм. Но если продавец натягивает туфлю, а в глубине души ему противно, то никакого капитализма и в Америке нет, это временное явление, раз продавец не признал внутренне иерархию "хозяин - слуга", а просто терпит до тех пор, пока хозяин прилично платит...  Я уже долго говорю, но добавлю еще что-то. Только, прошу, не подумайте, что я пускаюсь в философию, как это режиссеры любят, вместо того, чтобы начинать работать на сцене, сквозное действие и т.д. Это все будет. А то, что мне хочется обязательно добавить, это не философия, а самая суть дела. То есть это философия, но и суть.  Вы не возражаете?

- Нет, конечно.

- Ну хорошо. У Ницше есть такое понятие… Между прочим, это один из самых важных, так сказать, «мемов», если использовать модное словцо, которые от него остались. Вот я, говоря о внутреннем мире Шарикова, использовал  такие слова, как «возмущение», «негодование», «злоба», «месть». Так у Ницше все это вместе объединено одним  французским словом, «ressentiment», которое так и перешло в русский философский и социологический язык – ресентимент.  Кстати, оно и в другие языки тоже перешло как ressentiment, даже в английский, где есть, казалось бы, свое слово resentment, негодование. Но ressentiment, это не негодование, не только негодование. Ницше первоначально употребил это понятие применительно к культурам или нациям, которые потерпели историческое поражение, и потом, уже в униженном, поверженном состоянии, как-то, главным образом неким подпольным образом, и тут имеется в виду не столько революционное подполье, сколько душевное, вот как «человек из подполья» Достоевского…  да, они подпольно  мстят  победителям. Конечно, Ницше прежде всего имел в виду еврейский этнос, и этот момент потом использовал Гитлер. Но сейчас речь не об этом, о другом. После Ницше, да и он сам распространил, а вернее, сузил и перенес этот, понимаете, ресентимент с исторического, социального уровня на человеческую душу. И теперь под этим понимается как раз нечто шариковское – вся сложная гамма чувств: тяга обиженного, попранного существа к своему поработителю…

- Что-то вроде стокгольмского синдрома?

- Вот как раз нет, я не думаю. Стокгольмский – это способ самозащиты такой парадоксальный. А здесь действительно тяга к более высокому уровню. Но поскольку эта тяга ничего не даст, переход на этот уровень по всяким причинам невозможен, - то чем она, тяга, больше, тем больше, тем сильнее и противотяга – ненависть к тому, к кому ты тянешься, мстительное желание ему всяческого зла, гибели. И непременно, раз ты не можешь дотянуться, то жгучее желание принизить, унизить его до своего уровня. Может быть, с некоей даже подспудной мечтой, что тогда, когда мы окажемся наравне, то можно будет от любви-ненависти перейти к полной, спокойной любви, да...  Вот такое парадоксальное, мучительное переплетение, клубок. Который, увы, никогда не заканчивается чем-то хорошим, неким катарсисом, ибо этот ресентимент, он замешан на зле, а не на позитивном. Вот эта тяга к подражанию, эта любовь к кому-то более высокому духовно, когда девушка-хамка с обожанием моет хозяйскую спину, она не развивается дальше во что-то высокое, а только, ну я это, конечно, только в качестве образа скажу, только превращается в изучение анатомии хозяйской, чтобы знать, куда при случае насмерть воткнуть нож. Страшно, да. Ну, а весь дальнейший социальный путь шариковых, их возвышение – это уже следствия ресентимента, это уже более очевидное.

- Да, страшновато. Шариков как воплощение ресентимента… Интересно. Но трудно.

- Ничего не трудно. Только, понимаете,  не надо тут ни в коем случае интеллектуализировать, это будет неуместно в отношении нашего, э-э, героя. Надо просто все это ощутить актерски, да? Ну, на сегодня все. Я только на прощанье вас что-то спрошу, вы не возражаете?

- Нет, конечно.

- Вот я говорил, говорил… Не возникли у вас некие ассоциации с чем-то, так сказать, до боли знакомым? Не надо рассусоливать, скажите коротко, я пойму.

- Хорошо, я скажу…

- Ну скажите, интересно.

- (Тихо) Россия? Путин?

- (Шепотом). Молодец! Вы все поняли! До завтра!                    

(1844-1900) 

Написать письмо автору