А вот была в моем городе чудная маленькая улица Клары Цеткин, вся в цветах. Городок, где происходит действие картины, как та улица Цеткин. "Ганнибал" начинается под уютную музыку, светит солнце, бегают детишки в гольфах и коротких штанишках на шлейках,  владельцы лавок приятными улыбками зазывают дам и господ почтить их заведения вниманием. Рай земной. Но это предвоенное время, Венгрия фашистская страна, и скоро, скоро настанет конец света, конец старого света. Население городка об этом не догадывается, живет себе, как всегда жило. Солнце томно льет свои лучи на розы и другие цветы, которые цветут и пахнут, на мужчин и женщин, которые томительно хотят совокупляться с супругами и любовниками. Гимназисты томятся на уроках, дожидаясь переменок под нудные рацеи застегнутых на все пуговицы учителей - и как только те не расплавятся в своих цельнометаллических мундирах? Все это напоминает «Амаркорд» Феллини, и действительно, картины близки по смыслу и по духу, только «Ганнибал» - интеллектуально более резкий фильм, более властно побуждающий зрителя задуматься, более горький и насмешливый. Можно сказать так: «Ганнибал» - это «Амаркорд» в черно-белом изображении. 

Герой картины - учитель-латинист Бела Нюл (Эрне Сабо), маленький человечек, похожий на Чарли Чаплина, но без его эксцентрики, нормальный школьный учитель, ветеран Первой мировой войны, отец четырех девочек и, возможно, еврей. Последний момент так и останется  непроясненным, как неясно, был ли евреем Чаплин. И этот момент почти не имеет значения – или имеет то же значение, что национальность чаплиновского Бродяжки. Если еврей, то это и у Чаплина, и у Фабри обозначение не столько национальности, сколько «маленького человека»; Акакий Акакиевич в гоголевской «Шинели» предельно мал – но будь он Абрамом Абрамовичем, он был бы запредельно мал.

Бела написал небольшой трактат, в котором доказывал, что полководца Ганнибала не отравили враги, как это принято считать, а убили революционные мятежники. В историческом журнале трактат отклонили, сочли чепухой. Ну отклонили и отклонили, Бела не убивается, у него больших научных амбиций нет. Но вот в один прекрасный день в общенациональной газете проскакивает сообщение, что видный политик, депутат Мураи, упомянул трактат Белы в какой-то своей речуге. Неизвестно, конечно, в каком контексте он упомянул... но вряд ли в негативном... что вредного мог написать Бела Нюл, безвреднейший на свете муравей? Значит, директор гимназии на учительском собрании отмечает «большой успех одного из нас, господина Нюла». А время-то какое было? Тоталитарное время. Когда Сталину хлопали, главная проблема стояла, кто первый прекратит. Раз Бела Нюл у нас теперь герой, ни один учитель не рискнет остаться в числе не выразивших восхищения. Белу осыпают поздравлениям, цветами и подарками. Этот день и вечер этого дня становятся пиком жизни маленького учителя. А ночью к нему приходит во сне Ганнибал. Они пьют вино, курят шикарные сигары из преподнесенной Беле коробки, и хозяин спрашивает гостя: «А правда, что тебя, это самое, разорвала толпа?» Ганнибал не отвечает – то ли ему неприятно вспоминать этот эпизод, то ли не хочется расстроить приятеля отрицательным ответом.

Наутро город получает следующий номер газеты с более развернутым сообщением о речи Мураи. Оказывается, тот привел трактат Нюла как пример революционной пропаганды, идеологической диверсии красных. Сегодня, когда наша нация едина как никогда, мы должны быть и бдительны как никогда, ибо всякие мерзкие писаки стремятся... бла—бла—бла! Участвуя в таком удивительном возрождении национального духа, когда вся великая мировая история, от древних гуннов до древних римлян, встала за нашими плечами, чтобы поддержать наш народ в годину, когда он поднимается с колен, мы не можем смотреть сквозь пальцы на всякие вроде бы невинные исторические разыскания, которые, на самом-то деле... бла-бла-бла! И тем более на данное разыскание, то есть происк, побочная цель которого, несомненно, поссорить нас с нашими братьями по духу, замечательными итальянскими фашистами! 

В общем, бедный Бела влип. И как этот злополучный трактат попал в руки Мураи? Позже выяснится, что жена Белы, обиженная на исторический журнал, зарубивший его статью, тайком послала трактат господину депутату, который, оказывается, учился с мужем в одном классе. Но так или иначе, наутро Бела из героя превращается в антигероя. По дороге в гимназию он видит надпись на стене: «Бела Нюл – предатель!» Ну и реакция у местных патриотов! Директор гимназии не менее оперативен: на экстренно созванном собрании он требует от Белы, чтобы тот повинился и вообще идейно разоружился, потому что давно, давно уже весь коллектив заприметил, что вы, господин Нюл... бла-бла-бла! Но Бела упрямо твердит, что никаких политических аллюзий трактат его не содержал, а потому и каяться ему не в чем.

Скверно, очень скверно. Но дело еще можно поправить. Завтра Мураи приезжает в городок для выступления на митинге -  жена, сознавшись в своем проколе, надоумливает Белу сходить к нему, объяснить всё и попросить, как бы сказать, дезавуировать свое обвинение: из чьих уст оно вышло, в те пускай и вернется.

Бела так и поступает. Мураи, огромный усатый жовиальный господин, встречает Белу сердечно – как же-как же, он прекрасно помнит его, забыть ли те совместные мальчишеские проказы? А ввернул он Белу в свою речь совершенно случайно, ну просто референт сунул текст в самый последний момент. Мураи угощает Белу хорошим обедом под бутылочку токайского, потом приглашает искупаться в бассейне с искусственными волнами (Бела едва не тонет, ведь он плавать не умеет), потом, как только утопленника откачали, подружка-потаскушка депутата утягивает его на танцплощадку (не только она, но и мы, зрители, хохочем, наблюдая, как полуживой Бела, уцепившись ручками за бретельки потаскушкина купальника, дергает голыми ножками, выделывая фигуры твиста). На прощанье Мураи заверяет Белу: не бери дурного в голову, дружище, завтра всей этой нелепой истории будет положен конец!

Завтра, на многотысячном сборище на стадионе, депутат Мураи, тыча в Белу жирным пальцем с высокой трибуны, орет: «Вот из-за таких еврейско-большевицких подпевал, как этот... БЛА-БЛА-БЛА!» «Вчера ты обещал мне сказать совсем другое!» - кричит снизу Бела, как Евгений Медному Всаднику. Толпа, на мгновение расступившаяся перед отщепенцем в ужасе и омерзении, теперь хочет сомкнуться и раздавить его... он выскальзывает, бежит... и, не находя другого убежища от разъяренных сограждан, вскарабкивается на трибуну к Мураи. «Скажи им что-нибудь поскорей!» - шепчет тот. И Бела говорит. Спотыкаясь, он бормочет в микрофон, что хотел выразить своим трактатом совсем другое... революция, о которой он писал, не социальная, а национальная революция, да, она красная, но не как знамя, а как венгерская кровь... бла-бла-бла!  «Вот видите! – обрадованно кричит Мураи. – Мы неправильно его поняли, он наш, наш человек!» «Ур-ра, да здравствует наш Бела Нюл!» - вопит толпа. И она снова бросается на него, чтоб раздавить не в злобных, а в любовных объятиях. И Бела опять пускается  наутек - взбирается по выжженным палящим солнцем ступеням на вершину какого-то полуразрушенного мегалита – гуннского? римского? египетского? - и, теснимый восторженной оравой, летит со стены вниз головой.

Старая, как мир история: человеческое зернышко встряло промеж политических жерновов.  Надо было ему, бедному, держаться подальше от этой мельницы. В былые времена такое было возможно,  - но тоталитаризм на то и тоталитаризм, что не дает человечку забиться в щель, достает его отовсюду своим длинным когтем.

Остается две загадки. Первая: странно двойственное поведение депутата Мураи. Я сравнил Белу с Чарли. В таком случае, Мураи можно сравнить с миллионером из трагикомедии «Огни большого города», который подшофе милел к Бродяжке человеческой лаской, а на трезвую голову переставал его узнавать и прогонял прочь. Так и Мураи, с точностью до наоборот: в плане личного общения он нормальный мужик, в опьянении же демагогической риторики становится монстром. Что касается поведения горожан, то оно хорошо описывается в терминах фрейдовских и фроммовских теорий психологии толпы. По-простому, суть их концепций  следующая: политика в ХХ веке стала такой, что, вступая в ее поле, обыкновенный человек отчуждается от себя, лишается вменяемости.
Неизвестно, что ждет впереди, но сегодня у нас с вами, дорогой читатель, все же накопился кое-какой опыт, а фашизм и коммунизм – человечество неосмотрительно упилось ими, как подросток на первой «хавере». В фильме такой лейтмотив: люди городка поголовно увлечены модным шлягером, песенкой «Маргаритки», понятия не имея, что напевают игривый текст под музыку марша итальянских фашистов. Два господина в ресторане дерутся, ударяя друг дружку задами о клавиши механического пианино - и оно играет фашистский марш. Певичка поет песенку «Маргаритки» - и оттягивающиеся в ресторане чернорубашечники вскакивают и отдают салют. Люди просто не знают, что за песни они поют, что за слова говорят. Между тем нечистая сила ловит их на слове, вовлекает в свои сети.

Загадка вторая: как Фабри относится к Беле? Возможны другие мнения, но мне кажется, что в интонации фильма совсем не слышно того, что можно назвать «брехтовской требовательностью». Фабри не призывает Белу и таких, как он, к ответственности, не восклицает патетически: «Маленький человек, что же дальше?». И не чувствуется, чтобы он осуждал Белу за отступничество. Для этого Фабри был слишком серьезным, слишком реальным художником. И время, когда он делал свой фильм, 1956-й год, было еще временем серьезным, всего десять лет после войны. Тогда еще стыдно было пустые разговоры разговаривать - слишком свежи были память и раны. Если Фабри чего не любил, так это демагогии; потребуй он от Белы слишком многого, это тоже была бы демагогия. Потому что маленький человек, ну что он может, что от этой шестерки зависит в глобальном пасьянсе?  Да, сдался, да, отрекся... но он же не Галилей: отравили этого Ганнибала или разорвали на клочки, какая разница, земля в зависимости от решения этого вопроса не перестанет вращаться вокруг солнца. У Белы четверо дочерей, вот что. Которых надо еще до ума довести, замуж выдать. Эх, жалко, жалко, что не удалось бедняге смыться от этих оглашенных.

«Так о чем же тогда фильм, дорогой С.Бакис? Неужели Фабри говорит нам: держись, мол, сверчок, подальше от тех, кто «делает историю», знай свой шесток? Мещанством это попахивает, неправдоподобно такое послание со стороны  прогрессивного кинорежиссера социалистической страны!»  А вот представьте себе, что такое именно  послание! Забейся поглубже в щель и не делай лишних движений, не помогай острому геббельсовскому когтю подцепить тебя. Не умеешь плавать - не лезь в бассейн с искусственными волнами!
(На одной из моих бесчисленных работ в Черновцах у меня был начальник, хороший человек, но со  странностью: он мог что-то подписать только под пыткой. Мы были в неплохих отношениях, и однажды он рассказал мне такую историю. В начале войны в его село, в сороковом году ставшее советским, вернулись румыны. Учитель велел классу написать сочинение во славу воинов-освободителей. Мой будущий начальник, десятилетний мальчик, жил на краю села и одним из первых стал свидетелем этого эпохального события. Сочинение его вышло коротким: "Я видел, как утром такого-то числа славные румынские воины-освободители въехали в село на четырех каруцах (т.е. телегах)". За такую приземленность мышления учитель больно отстегал мальчика линейкой по пальцам. После этого рассказа я понял, почему мой начальник отказывается что-либо писать и подписывать. Жаль, Белу не отстегали вовремя по пальцам).  
Такая вот апология мещанской индифферентности. Правда, тут надо еще разобраться, что такое мещанство, что такое венгры и что за человек был великий венгерский режиссер Золтан Фабри. Разговор об этом я надеюсь продолжить в тексте о его картине «Пятая печать», который появится на сайте в понедельник.