Злобин описывает мучительный процесс съемок последнего германовского фильма. Один как будто проходной эпизод мог сниматься неделю, две, месяц. Почему? Во-первых, проходных эпизодов не было. Если уж на то пошло, то проходные были для Германа  важнее центральных, как подсознательное мимолетное воздействие было для него важнее лобового. Во-вторых, проходной или не проходной, но если Герману, скажем, надо было,  чтобы дорога, по которой проедет телега, имела другой уклон, то для этого надо было переделать дорогу. Поставить косо не дорогу, а телегу – такого Герману никто не осмелился бы даже предложить, он мог за это убить; показывать, что дорога кривая, за счет наклона телеги – так сделал бы любой киносапожник, а он, Алексей Герман, снимал свой фильм «Трудно быть богом» столько же ради самого фильма, сколько для того, чтобы доказать, что настоящее кино, в котором кривую дорогу показывают как кривую дорогу, а не как кривую телегу,   такое кино, пока он жив, еще существует.  Поэтому дорожные рабочие перекапывали дорогу, а Герман терпеливо ждал, спешить ему было некуда. 

Кстати, о телеге.  Ее должен был тащить мерин. Съемочная группа привыкла, что одно и то же повторяется по сто раз, а мерину это надоело, и он стоя  заснул. Потом от слишком громкого звука хлопушки или какого-то другого звука он проснулся, встал на дыбы, сбросил с себя мальчика, который по замыслу Германа сидел на нем, и мощно ударил его копытом в спину. Мальчика увезла "скорая помощь". Через полчаса Герман объявил в мегафон: «Сейчас мне передали: с мальчиком  все в порядке. Поэтому продолжаем репетицию». Злобин пишет, что через полчаса Герман еще не мог знать, в порядке с мальчиком или нет, потому что в это время тот был еще без сознания. Герман соврал, чтобы люди не воспользовались этим инцидентом, чтобы весь оставшийся день скорбно пробездельничать. Люди ленивы, нерадивы, их интересует не творчество, а сколько они получат за съемочный день и как бы сбегать в буфет за пивом или хапнуть костюмершу за цыцку. Творчество интересует его одного,  он страшно одинок. Ну, может быть, творчество интересует еще Светку (жена Германа, Светлана Кармелита – С.Б.) Нет, ее тоже, на самом-то деле, не интересует,  то есть ее интересует постольку, поскольку  интересует его: она хочет ему  максимально помочь, чтобы он не откинул на съемках копыта  от инфаркта или инсульта. Именно это «постольку поскольку» его и раздражает в Светке:  любить его  –  это не профессия, это легче всего. Вот ты полюби работу не через дорогого муженька, а как таковую, тогда ты ему действительно поможешь, а так, это просто лицемерие, за которое он иногда ненавидит Светку. Что же касается остальных – он ненавидит их почти всегда и за все. То есть на съемках. На досуге-то он понимает, что у него еще далеко не худшая съемочная группа,  люди как люди, их силам и уменьям есть предел. Но на съемках -  приходится драть с них три шкуры, гнать их от их предела к своему,  иногда, грешным делом,  и давая  какому-нибудь идиоту по хребту железной тростью – а что поделаешь, если иначе он не поймет?  И если этот идиот не такой уж безнадежный идиот, то когда-нибудь до него дойдет, что Герман не бил его, а гнал, гнал туда, куда он со своим  пивным пузом сам никогда не взобрался бы. Да, когда-нибудь он вспомнит свое ощущение на той высоте, куда его загнала железная палка, и будет благодарен Алексею Юрьевичу, который к тому времени давным-давно уже сдохнет.

Трость помогала, когда надо было добиться повышения энергии, реакции, быстроты. Но повышению искренности она не помогала, тут надо было как-нибудь застать врасплох, спровоцировать, испугать, удивить. Однажды массовка должна была вся как один (но, конечно, всяк на свой лад) выразить смесь крайнего изумления и ужаса.  Герман сказал Злобину: «Объяви людям короткий перерыв, но пусть остаются на местах. А оператору скажи, что никакого перерыва нет». Потом Герман поднялся на ступеньку замка, перед которым шла съемка, повернулся к толпе спиной, снял штаны и стал с голым задом подпрыгивать. Массовка разинула рты, получилось настоящее изумление. Правда, кое-кто  стал смеяться, но ничего, это даже хорошо: смех – иногда выражение запредельного ужаса. Хорошо-то хорошо, но оператор,  кретин, ничего не снял: то ли с камерой у него что-то, как всегда, случилось, то ли Злобин ему непонятно сказал. Или вообще не сказал, это со Злобина тоже станется. Для чего, скажите,  человек прыгал  с голой жопой? А хуже всего то, что фокус второй раз не получается. Если бы он стал даже прыгать на этой лестнице  с голым …, это уже ни на кого бы не подействовало. В результате пришлось добиваться  страха/изумления еще пять дней, и все равно так, как в первый раз, не вышло.          

Но труднее всего приходилось с Ярмольником, исполнителем главной роли, потому что тот воображал, будто далеко ушел от массовки в своем понимании, что у него, Германа, в голове.  Больше того, по мнению Ярмольника, он настолько проник в его, Германа, голову, что может своей собственной головой решать, как лучше, и вносить поправки. Нет, ради бога, пусть вносит, он, Герман, всегда за свободное творчество – но почему-то эти поправки всегда в сторону того, чтобы сделать меньше и легче, а не больше и труднее. Если ты, Леня, такой творческий человек,  то почему у тебя как-то все сводится к редукции, а не к усложнению задачи, а? Взять такой случай. Румата должен был бежать и, споткнувшись, упасть в лужу. Ярмольник приблизительно час-полтора тренировался самостоятельно, наконец на площадке появился Герман, посмотрел некоторое время, как Ярмольник в лужу падает, ему не понравилось, он сказал: «У тебя, Ленечка, не выйдет до тех пор, пока ты будешь падать в своих джинсиках и тенниске. Надень латы, надень все доспехи, и у тебя сразу получится, вот увидишь. Тело само поймет, как надо делать». Ярмольник всё надел, стал опять с разбегу падать в лужу, но, вопреки предсказанию Германа, продолжал падать не так. То есть не вопреки, а он, конечно, хотел доказать, что доспехи не помогли. Герман вежливо отозвал Ярмольника в сторонку и опять сказал ему, что так, как тот прыгает в лужу, это просто никуда не годится. И далее у них произошел такой разговор:

— Я хорошо прыгнул, Алексей Юрьевич.

— Нет, Лёня, плохо.

— Нет, хорошо.

— А я говорю, ты прыгнул херово, чудовищно, уродски, никак…

— Да ни один каскадер… — Ярмольник взял на голос.

— Молчи, бл*дь, мне про своих каскадеров! Я говорю, ты прыгнул херово, потому что Румата,  придурок ты этакий, прыгнул не так, потому что не надо со мной спорить, потому что это мои,  — и Герман несколько раз ударил себя по лбу кулаком, — мои сны, понимаешь! И прыгнул ты херово. 

— Хорош орать на меня, тут дохнешь часами, в этих кандалах ныряя рожей в лужу, а он там лежит себе в своих снах, бл*дь! И я тоже орать могу и страшным быть, и не надо мне здесь про сны, сядь вот в кресло и репетируй, а не стажеров мне подсовывай, я не к стажерам шел сниматься.

— Заткнись немедленно!  Я тебя, гад, под суд отдам! – закричал Герман и замахнулся на Ярмольника палкой. 

— Палку не сломай, на мне все железо настоящее и мечи — тоже! И вообще, хватит, пусть адвокаты грызутся, я улетаю в Милан к семье, первым рейсом, снимай свое кино без меня!

—  Напугал! Я тоже улетаю, в Ленинград, понял, и будешь платить неустойку, и прощения придешь просить.

Разговор как разговор, вроде ничего особенного. Но Ярмольник действительно уехал, и съемки приостановились на полгода. Герман уже решил было дальше снимать без Руматы, то есть чтоб  Румата стоял все время спиной. Но Светка как-то уговорила Ярмольника вернуться, и Герман все-таки стал снимать главного героя, фу ты ну ты,  с лица.  А жаль. Со спины лучше бы получилось.

Кончается текст-фрагмент Злобина так. Однажды, посреди мучительного как всегда съемочного дня художник-постановщик как всегда что-то напортачил. Злобин как ассистент  по площадке сказал ему как всегда злобно-устало: «Ну, какого же ты…?» Но

художник, вместо того чтобы как всегда начать долго и нудно оправдываться, вдруг сказал: «Прости, Леша». (То есть Леша Злобин, а не Герман). Он сказал это в мегафон, вся съемочная группа услышала. И сказанное им было так неожиданно, что вдруг все стали друг другу говорить «прости». Люди стали просить прощения за злобу, обиды, раздражение, которые они изливали друг на друга в течение, может быть, многих лет общего каторжного труда над этим фильмом, под железной палкой этого чертова «божьего человека». (Herr Mann -  это значит по-немецки «Божий человек»).  Вдруг женский голос сказал в мегафон: «Алло, все! Это Кармалита, и я ни в чем не виновата, так что — простите уж!» Ну как это понимать?

Герман прощения не попросил. Но Злобин ни в чем не обвиняет  своего многолетнего мучителя. Тон его воспоминаний такой: описывая все  по правде, он  как бы заступается за «божьего человека» перед Богом, просит, чтобы тот  простил человека этого, который просто не мог жить, не мучая всех и себя больше всех. И который стремился к высокому, к высокому. И много высокого создал.

Скажу в заключение несколько слов, уже не импровизируя по тексту  Злобина, а «своим голосом».  

Как раз насчет высокого. Герман надрывал себя и всех вокруг  ради искусства. Результат грандиозен. Но Богу, возможно, непросто было решить, где расквартировать данного новоприбывшего.  Ладно, не буду сравнивать Германа со Сталиным. Но вот его земляк-питерец, точнее, вот тот, кто возвел на  хлябях прекрасный клочок суши, на котором Герман родился и творил: Петр. Еще каких-нибудь пятьдесят и даже тридцать лет назад вряд ли какому-нибудь русскому  пришел бы в голову вопрос:  а стоило ли? Стоил ли Петербург костей, на которых зиждется?

Но иные нынче времена. Теперь такой вопрос смело  задают в России вслед за всем цивилизованным миром.     

Но тогда обратный вопрос: А можно ли создать  что-нибудь истинно великое без крови и пота?

Ответ: Может, и нельзя.

Вопрос: Так что же, так и будем теперь прозябать в ничтожестве?

Ответ: Ну почему в ничтожестве? В комфорте. В безопасности.  Не имея на съемочной площадке дрессировщика мерина, не снимай кадр с мерином. 

Вопрос: Но это был бы великий кадр! Зачем кино без великих кадров?

Ответ:  Любая человеческая жизнь важнее великого кадра.

Вопрос: Но долго ли просуществует Земля в ничтожестве? Не держится ли она, как на китах, на человеческих подвигах?

Ответ: Может, и недолго. Может, и держится. Но без охраны труда никак нельзя.

Этот диалог не притянут за уши. Он, можно сказать, выражает самую суть нашего вялого, безгеройно-гуманного времени. И я не Бог, чтобы знать, где теперь обретается душа Германа Алексея Юрьевича, последнего на свете великого кинорежиссера.

P.S. Жил, впрочем, давным-давно один русский человек, который поставил  вопрос ребром: ПЕТЕРБУРГ или ЧЕЛОВЕК? И даже, точнее,  –  ПЕТЕРБУРГ или человечек, самый маленький, ничтожный? Конечно, это Пушкин с его «Медным всадником». Но отличие Пушкина от современного политкорректного Пупкина или Питкина таково: Пушкин был не в силах выбрать тот или другой рог проклятой альтернативы; Пу-Пи легко и просто выбирает не только ничтожного человека, но и человеческую ничтожность.

http://kinoart.ru/archive/2013/6-iyun/german-chelovek-bozhij-dnevnik-assistenta-po-ploshchadke-fragmenty-knigi