Новый фрагмент
| Главная » Новые фрагменты » Клод ЛАНЦМАН |
«Последний из неправедных»
(«Le Dernier des Injustes»/ «The Last of the Unjust»). Документальный фильм. 220 мин. Режиссер Клод Ланцман. Франция. 2013 Клод Ланцман говорит о своем фильме
Беньямин Мурмельштейн (нем. Benjamin Murmelstein; 9 июня 1905, Львов — † 27 октября 1989, Рим) — австрийский раввин, учёный и руководитель иудейской общины в Вене до её ликвидации национал-социалистами в марте 1938 года. В созданной в мае 1938 года «еврейской общине Вены» руководил переселением и эмиграцией. Работал в юденрате Вены. Был последним еврейским старостой в Терезинском гетто. Важный свидетель уничтожения евреев национал-социалистами. (Википедия).
Необходимо добавить: Мурмельштейн был не только последним, но единственным из оставшихся в живых старост Терезинского юденрата.
Теперь я сделаю такую возмутительную вещь: прежде чем посетитель сайта ознакомится с моим текстом, я предлагаю ему прочитать статью о Мурмельштейне и фильме Ланцмана, написанную Алексеем Тархановым. Статья довольно длинная, и у кого же, воскликнет читатель, столько времени, чтобы читать не только твое, но чье-то еще? Это справедливо. Но и мне лень тратить время на то, чтобы сообщать информацию, которая кем-то другим уже очень хорошо изложена. Мы с Тархановым не пересекаемся: он пишет свое, я свое.
Ну вот, теперь, когда читатель в курсе дела, могу и я прибавить свои пять копеек (впрочем, внутри меня живет надежда, что это будут хотя бы пять центов).
Смотреть этот фильм – мука. Не то чтобы Ланцман показал или рассказал про Холокост нечто такое, чего мы раньше не видели или не могли в принципе предположить. Ничего подобного в фильме нет. Но в нем есть Беньямин Мурмельштейн, который битых три часа объясняет, что сотрудничал с Эйхманом, что был эффективным менеджером Терезинского гетто, что не жалел своих, потому что иначе было бы хуже не только ему, но и этим самым своим. В Вене, усердно помогая Эйхману в делах еврейской эмиграции, он таки помог 120 тысячам евреев переселиться в Аргентину, Палестину и проч. В Терезине, отвечая, скажем, за превращение смердящего гетто в потемкинскую деревню накануне приезда шведской комиссии Красного Креста, он тоже делал «своим» добро. Потемкин Потемкиным, а бытовые условия гетто в результате этой показушной кампании, что ни говори, улучшились. И пока евреи трудились на эйхмановских субботниках по озеленению, цена еврейской жизни – если у нее вообще была какая-то цена - несколько возросла, т.е. их меньше убивали ни за что; пока шведы находились в лагере, у евреев тоже был какой-то продых. Это мелочи, но в борьбе за выживание каждый день важен.
На это можно Мурмельштейну ответить: «Да, но немцы сняли твою потемкинскую деревню на пленку, сделали из этого фильм, где дети кушают хлеб с маслом, а еврейские дамы и господа танцуют в красивом зале под музыку Штрауса. Этой муре, конечно, никакой простак не поверил, муру поделили на сто - но на это как раз Геббельс и рассчитывал! Чтобы постичь реальность Терезина, надо было бы поделить на минус сто! И значит, ты, Мурмельштейн, способствовал тому, чтобы люди по всему цивилизованному миру, у которых могли бы проснуться гнев и возмущение, чтобы эти люди ничего не узнали и не предприняли!»
Мурмельштейн сравнивает себя с Шехерезадой: чем больше сказок она расскажет султану, чем интереснее сказки будут, тем дольше она проживет. Чем лучше, добросовестнее он, Мурмельштейн, работал на немцев, чем больше укреплялась его репутация, чем он становился необходимее этим скотам, – тем шире становились его возможности помогать евреям. А кроме того: ведь ему нередко удавалось убедить немцев, что надо сделать что-то такое, от чего немецкие дела пойдут намного лучше… а если при этом и еврейские дела пойдут чуть лучше, что ж, это побочный эффект. Вот он какой был хитрый, Мурмельштейн!
Во все это слабо верится. Такой фокус мог пройти один раз, а на второй фокусник попал бы в фокус автоматного прицела. И еще, для немцев принципиально не существовало такого понятия, как «незаменимый еврей»: незаменимый - значит, ценный, а у дерьма нет никакой цены. Незаменимых евреев им, пожалуй, еще приятнее было расстреливать.
Мурмельштейн как-то выжил, что не стоит вменять ему в вину: из вышесказанного следует, что какой бы он ни был полезной немцам сволочью, его шансы на выживание от этого не возросли бы. Значит, если быть логически последовательным, надо просто предположить, что он выжил чудом, вот и все.
Вопрос не в этом, а в общей логике Мурмельштайна. «Я помогал немцам, чтобы помогать евреям». Возможно ли вообще такое? Можно ли помочь добру, помогая злу? На примере с немецким пропагандистским фильмом я постарался показать, что это не получится даже в плане практическом: непосредственно, в ближней перспективе Мурмельштейн, может, и помог евреям, но в общем и целом навредил. Не садись, братец, играть в карты с дьяволом. Но теперь я переключаюсь в план морально-философский: может ли вообще человек сохранить человечность, помогая дьяволу в делах его?
Штирлиц? Про него забудем, его не было.
Ну ладно, а вот роман Дудинцева «Белые одежды»: там герой, прикинувшись сторонником Лысенко, помогает хорошим людям-генетикам. По Дудинцеву, в ангельских ризах долго не проходишь, тебя сразу засекут и сотрут в муку. Чистоплюй может совершать добрые дела лишь в собственной голове – чтобы совершать их в реальности, надо накинуть на ризы грязный, как мир, маскхалат. Даешь кому-то мелочь, а другой рукой незаметно берешь из его кармана купюры. Баланс положительный.
Допустим. Но Мурмельштейн – совсем другая история. В его случае было не так, что вот он работал на немцев, а параллельно, исподтишка, помогал евреям. Нет, он утверждает, что брал самим актом давания - делая плохое, тем самым делал и хорошее. Мир, мол, сложен, добро и зло сплетены, они бывают двумя сторонами монеты.
Возможно, на меня до сих пор влияет мое пионерское воспитание, но я думаю, что мир сложен не только вследствие его путанной диалектичности, на которую напирает и которой защищается Мурмельштейн; он сложен еще потому, что символические жесты меняют его наравне с конкретными действиями (странно, что раввин, пусть и бывший, может быть настолько прагматиком, чтобы начисто сбрасывать это со счетов). Конкретное добро в результате того, что Мурмельштейн склонил голову (если он, допустим, не врет Ланцману, и какое-то добро действительно получалось) перекрывалось символическим злом самого склонения головы. Итоговый баланс выходил минусовым.
Можно, умеючи, все перевернуть с ног на голову, - но как тогда относиться к генералу Карбышеву, превращенному немцами в ледяной столб за отказ «помогать», к солдатам, которым на допросах вырезали звезды на плечах, к Мордехаю Анилевичу, к Зое Космодемьянской, как бы ее ни звали, к людям типа Сотникова из повести Быкова? Если бы не такие люди, Мурмельштейн не вышел бы сухим из воды, не протянул бы в Риме до восьмидесяти четырех. Он выжил не за счет своей талмудической гибкости, а за счет их тупой несгибаемости.
Бывшие узники Терезина считали Мурмельштейна негодяем, заслуживающим только повешения. Выдающийся немецко-израильский философ Гершом Шолем был такого же мнения. Ханна Арендт вообще полагала: если бы не услужливость глав юденратов, кровавая жатва холокоста выражалась бы значительно меньшей цифрой. Не знаю, права она или нет, я о другом: иные нынче времена. Я прочитал, наверное, десяток американских рецензий на фильм Ланцмана. Разброс мнений о Мурмельштейне такой: по максимуму, его называют героем, по минимуму, обыкновенным земным человеком, как ты да я, своего рода Санчо Пансой (так он сам назвал себя в интервью, в добавок к Шехерезаде). Ну время такое, я ж говорю. Кого раньше называли железным, теперь называют деревянным. А коллаборационисты переименованы в реалистов.
Возвращусь, однако, к началу. Я сказал, что смотреть этот фильм было для меня мукой. Почему же? Потому что я уже не совсем пионер: годы и время взяли свое. Половиной, четвертью моей головы я еще продолжаю думать, что мир держится не на скользкой гибкости таких, как Мурмельштейн, а на стальной непоколебимости героев («не стоит село без праведника» – есть такая русская пословица). Но другой половиной, другими тремя четвертями мозга я уже спрашиваю себя: «А кто я такой, чтобы требовать от Мурмельштейна непоколебимости? Каждый выживает, как может, а он еще был получше многих прочих. Бывают разные ситуации: можно показать себя героем под пыткой и проявить малодушие под медленным, постоянным давлением. Повел бы я себя красивее, чем этот "последний из неправедных"?» Вот это метание сознания между не истребленными в нем до конца героическими представлениями – и вялой, малосольной человечностью постмодерна, оно-то и было причиной моей муки.* Не знаю, как молодые, а люди моего поколения, думаю, испытают на этом фильме приблизительно такой же психологический дискомфорт.
Я видел «Последнего из неправедных» в кинотеатре, в сети его пока нет. Но, в конце концов, проблема «Мурмельштейн» существует и вне конкретно взятого Мурмельштейна; поэтому я решил, в нарушение традиции сайта, написать текст, к которому не могу приложить фильма.
* Крайний пример "героической" идеологии: оправдывать террор партизан против немцев, пусть те даже мстили за одного убитого рядового десятками расстрелянных селян. Крайний пример "человечной" идеологии: обсуждать, не лучше ли было бы сдать Ленинград.
 Клод Ланцман в те времена, когда он брал интервью у Мурмельштейна
 Клод Ланцман в те времена,
когда он превращал интервью с Мурмельштейном в фильм "Последний из неправедных" По вопросам приобретения книги С. Бакиса «Допотопное кино»
можно обратиться по тел.: +38(067) 266 0390 (Леонид, Киев). или написать по адресу: bakino.at.ua@gmail.com Чтобы оставить комментарий (вместо того, чтобы тщетно пытаться это сделать немедленно по прочтении текста: тщетно, потому что, пока вы читаете, проклятый «антироботный» код успевает устареть), надо закрыть страницу с текстом, т.е. выйти на главную страницу, а затем опять вернуться на страницу с текстом (или нажать F5).
| |
| Просмотров: 4209 | Комментарии: 9 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 2 | |||
| |||
0