Телеканал «Ностальгия», телеканал «Ностальгия». Показывают всякое старье, а я и пялюсь. Старость? Она. Но не только. Как-то очень хорошо, удобно смотреть из 012-го в 960-е... 70-е... 80-е. Не то чтоб уж «вдруг стало видно во все стороны света» (Гоголь), но все-таки как-то «прошлое ясней, ясней, ясней» (Окуджава).

Итак, «Путешествие в другой город» - очередное путешествие в прошлое.

Руководитель крупного строительного, что ли, главка Лавров во время командировки в маленький городок, где ведется крупное строительство, знакомится с телефонисткой Купченко. У них начинается роман. То, что сначала показалось Лаврову мимолетным приключением, целиком поглощает, захватывает его. Представим, что маршал Жуков внезапно влюбился в какую-нибудь залетную артистку и на недельку исчез с командного пункта аккурат перед началом Берлинской операции. Вот так Лавров бежит из своего служебного кабинета, чтобы провести с Купченко несколько дней бог знает где, в каюте речного теплоходика, в номере районной гостиницы, в лесах, в полях... А потом, понятно, он возвращается к своим грандиозным делам, и все возвращается на круги своя. Но возвращается ли? Не совсем, не совсем. Он немного не тот, что-то понял за эти дни... стал замечать людей вокруг себя, перестал видеть в них «винтиков». А с Купченко что? Неясно, неясно. Не дожидаясь, пока он первым ее бросит, она звонит ему по служебному: «Не надо больше ко мне приходить, ладно?» И, гордо подавляя слезы: «Все хорошо, все хорошо». Лавров возвращается в Ленинград. Конец? Да, но открытый конец – все еще впереди, все  впереди...

Такая вот история. Заставляющая, конечно, зрителя задуматься.

О чем, скажем, я задумался?

О нескольких вещах. Вот существовало советское искусство, и состояло оно из двух крыл. Первое – официально одобряемое и поощряемое советское искусство, ни к искусству, ни к реальности отношения не имевшее. Если взять, допустим, наиболее близкое к кино искусство, театр, и взять самый последний предел указанного крыла, то приходит в голову какой-нибудь лауреат Сталинских премий Суров с его пьесой «Зеленая улица», etc., etc. А второе крыло – вечно затюкиваемое и зажимаемое советское искусство, говорящее средствами настоящего искусства о настоящей жизни. В драматургии оно было представлено, например, Александром Володиным. От пьес Сурова интеллигентные люди плевались, а такие драматурги, как Володин, были наперечет. Но должны же были театралы ходить в театр? Чем же они питались? У птиц между крыльями – грудь. Посередке между Суровым и Володиным имелось достаточное для насыщения интеллигентных поклонников Мельпомены число драматургов, отличавшихся от первoго даровитостью и мастерством, от второго же тем, что ничего существенного про реальность они никогда не говорили, и это как раз и позволяло им благополучно процветать. Анатолий Эфрос как-то написал об Алексее Арбузове – быть может, мастере номер один из такого "серединного" разряда, - что сюжеты его часто напоминают Бергмана, при том что результатом Бергмана бывает откровение, а результатом Арбузова – изощренная банальность. Ну хорошо, банальность. Но чем-то же Арбузов брал публику, что-то умудрялся высосать из пальца такое, что казалось и правдивым, и значительным? Что это было, что за секрет?

Прежде всего – лиричность. Суровы вещали в рупор, призывали на БАМ и на целину. Лирика у них проскакивала только в любви к березкам да женщине из русских селений. Арбузовы никуда не призывали и говорили шепотком – это само по себе было обаятельно. И говорили они шепотком – о делах сердечных, о душе.  Это, по контрасту с делами на целине, настолько импонировало интеллигентным людям, что как-то уже теряло значение – а что там говорят арбузовы о душе человеческой? Углубляются ли они сколько-нибудь в эту душу или отделываются всякими банальностями?  Это было не слишком важно, ибо сам разговор о душе был интеллигентным людям как мед на душу.

Теперь вернемся к нашему фильму. Умный, наблюдательный, легкий, мастеровитый и высокопродуктивный сценарист Анатолий Гребнев без большой натяжки может быть назван Арбузовым от кинематографа. «Путешествие в другой город» - не самый лучший и не самый заметный из сделанных по сценариям Гребнева фильмов, но для анализа техники высасывания интеллигентного дискурса  из пальца он подходит ничуть не хуже «Июльского дождя» или «Утреннего обхода».

На чем построен фильм? Лавров играет человека хорошего, но слишком сдержанного, слишком замкнутого, настолько поглощенного своим Делом, что он давным уже давно живет вдали от собственной души. Встреча с женщиной спасает его от чувственного обезвоживания: в кульминации фильма он внезапно разрыдается у этой женщины на груди.

Достойная тема для искусства? Еще как. Арбузов, по Эфросу, похож на Бергмана? Гребнев похож не меньше. Начальник Лаврова – ну чем не доктор Берг из «Земляничной поляны»? Та же безупречно прожитая жизнь, естественное внутреннее достоинство, всеобщее почитание – и та же сухотка души, внутреннее одиночество и

несчастливость, которые чем дальше, тем больше становятся для обоих ясными, пока - благодаря некоему стечению обстоятельств... чудесному осеннему дню... случайной встрече с женщиной...  Похоже, очень похоже.

И опять – лишь внешне, внешне похоже! Тема внезапного воскресения души сама по себе ничуть не нова, «Земляничная поляна» гениальна благодаря бездонному, иногда беспощадному психологизму Бергмана, не побоявшегося заглянуть  в тайники души своего героя.

В «Путешествии» ничего похожего на психологизм не наблюдается. Герой Лаврова с начала до конца непроницаем. Ну да, сперва сидел в черном костюме за директорским столом, после бегает с любимой по откосам-плесам,  завернув черные брючины до колен. Сперва уволил к чертовой бабушке молодого специалиста за мелкую провинность, после плачет у любимой на груди. Ну да, ну да. И старый пень в апрельский день. Банальность  всё это. Но на чем-то же держится фильм, в чем-то был сценарный расчет?

Да, расчет был. Вообразим, что главную роль в фильме играет не Лавров, а... Куравлев. Может ли Куравлев играть крупного начальника? Не может. Представим фильм в точности с таким сюжетом, как "Путешествие в другой город", но не о начальнике строительства, а о «простом» человеке. Та же история, только про некоего работника отдела снабжения/продавца магазина/учителя физкультуры, на которого вдруг обрушивается любовь.  И который растерянно обнаруживает, что у него почти пропала душа. И дальше - бегает по плесам, задрав штаны – Куравлев, плачет на груди Купченко – Куравлев, в "открытом" финале он же, Куравлев, глядит задумчиво из полуподвального окошка подсобки продмага, не зная, что дальше "случится на его веку". Вызвал бы такой фильм хоть малейший зрительский интереес? Нет, такой гипотетический фильм вызвал бы лишь недоумение –  и разумеется, не потому, что история про любовь «простого» человека менее интересна, чем история про любовь начальника. Однако в случае «простого»  авторам надо было бы рассказать о его душе ну если не так много, как умел Бергман, то, во всяком случае... хоть что-нибудь. Им надо было бы вложить в историю хоть сколько-нибудь собственного сердца.

Фильм Гребнева-Трегубовича-Лаврова – поразительно ровный, спокойный, приятно-вялый. И  странным образом, этого ему вполне хватает.

Сценарист все правильно рассчитал. В чем же, наконец, расчет? Да вот в том же самом: что в центре не Куравлев, а Лавров. Не простой человек, а важный. Мы зачарованы тем, мы умиляемся тому, что этот мощный повелитель людей и бульдозеров, этот не разжимающий пасти бульдог Лавров – как мы, как мы! Влюбился! Ничто человеческое ему не чуждо! И как мягко, тонко, со сдержанным даже чувством юмора, как по-чеховски интеллигентно  все это рассказано.

Вот и весь секрет. А если по сути, так какой уж там Чехов. Чехов не унижал читателя. А расчет на нашу умиленность, на котором держится этот фильм - ах, и фельдмаршалы любить умеют! ох, и они не умеют! – ведь это расчет на нашу униженность.* Нормальному человеку, выдавившему из себя раба, – ну что ему за кайф от тягомотной истории про важного пожилого дядю, который втюрился в красивую молодую чувиху? Ну втюрился так втюрился, дальше-то что?

А дальше - ничего. Само по себе должно мягко заворожить. Так было запрограммировано уже на уровне сценария. Лавров и Купченко должны были еще  дотянуть там, где некоторая слабина.

Да, Лавров... Удивительное дело! Вот артист, который с незаурядной органикой, с достойной Жана Габена скупой пластикой из фильма в фильм играл  масштабных, цельных, упрямых, ироничных, суховатых жестковатых мастодонтов. С другой стороны, мы знаем: Лавров –  артист Товстоногова, артист  н а с т о я щ и й, игравший на сцене не одних мастодонтов. И вот в кои-то веки ему в кино попадается роль, где все те черты, которые он привык без всяких уже усилий отыгрывать на экране в положительном плане, то есть как черты «крупных личностей» - вдруг те же черты оказываются предметом глубокого не глубокого, но все же какого-то анализа, некой художественной рефлексии. Впервые Лаврову представилась возможность снять свою железную маску и поглядеть на нее со стороны, как-то призадуматься по-человечески о цене, которую платят «железные» за свою «железность». Ну неужели не интересно? Сыграй Лавров хоть чуточку «с отстранением» - может, и действительно приподнял бы весь фильм с уровня тривиальности, придал бы ему нормальной человечности. Но – нет. Та же весь фильм напролет железная маска партийца с человеческим лицом. И с этой своей маской,  Лавров мало сказать, что не помог -  вконец погубил фильм! До зрителя просто не доходит, что до боли знакомый облик  Лаврова – на этот раз не нечто такое, что должно приниматься «by default», что его сдержанность в данном случае не нейтральна по отношению к роли, а тема ее и суть. Не доходит, другими словами, что герой Лаврова не то что немногословен и сдержан, а что это человек эмоционально несостоятельный, такой, которому трудно выдержать испытание любовью. Нет, не захотел Лавров сыграть чуточку советского доктора Берга или советского Дзампано («Дорога» Феллини, помните?) А как бы вышло интересно! И ничего бы ему за это не было. Нет, не решился. Не рискнул допустить хоть чуточку самоиронии к депутату Верховного Совета и Нар.арт. СССР. Не захотел простым артистом,  как  Виктор Шёстром или Макс фон Сюдов, быть. (Как Анатолий Гребнев с Виктором Трегубовичем не захотели вместе в Ингмара Бергмана сложиться). Или даже не понял Кирилл Юрьевич, какой шанс  упускает?

Так ли, иначе, но  когда в конце концов все же сообразил я,  ч т о мог бы, что должен был сыграть Лавров, то вдруг я подумал: до чего же все-таки надутый, неподвижный артист. До чего ему дорога его железная ленинская маска, тьфу ты господи!

Почему мне понадобилось почти тридцать лет, чтобы произнести это «тьфу»? Неужели сразу не было видно?  Да, наверное, было. Но все-таки – большое видится на расстояньи. И маленькое тоже.
* В годы застоя и нарастания негативных явлений придумали телевизионщики такой трюк. В каждый день рождения Брежнева, во время концерта в его честь сбегала со сцены девочка из танцевального ансамбля Локтева и дарила Леониду Ильичу огромный букет цветов. Период застоя был долгий. Сначала букет был больше девочки, она еле его несла, а из-под ее платьица выглядывали голубенькие трусики; потом она сравнялась с букетом (трусики по-прежнему выглядывали, но уже стали представлять некий интерес); потом стала выбегать из взрослого танцевального ансамбля (трусики исчезли, ибо советское ТВ не допускало порнографии). Леонид Ильич сначала улыбался девочке; потом из его глаза стала выползать одна слезинка; а к концу своего правления, принимая от этой женщины букет, он уже плакал ручьем. Но я о не о Леониде Ильиче, я о своем папе: он-то отчего плакал вместе с вождем? А оттого, что вождь старел... что рост числа орденов и медалей на его пиджаке не мог преградить путь старости... В сущности, этот большой человек, правивший страной из-за кремлевского забора, был такой же, как он, скромный преподаватель техникума из маленького города!
В фильме "Веселые ребята" еврейский муж говорил жене: "Эмма, за эти слезы я люблю тебя еще больше!"  Я не любил своего папу больше за эти слезы.